Йирак, Карел Болеслав

Карел Болеслав Йирак (чеш. Karel Boleslav Jirák; 28 января 1891, Прага — 30 января 1972, Чикаго) — чешский композитор и дирижёр.

Одновременно с изучением права и философии в пражском Карловом университете частным образом изучал композицию под руководством Витезслава Новака (1909—1911), а затем Й. Б. Фёрстера. Некоторое время работал хормейстером в Праге, затем в 1915—1918 гг. в Гамбургской опере, в 1918—1919 гг. дирижёр в оперных театрах Брно и Остравы. В 1920-е гг. Йирак активно выступал как музыкальный критик, много работал в структурах Международного общества современной музыки. В 1930—1945 гг. Йирак возглавлял музыкальное вещание Чешского радио и в этом качестве выступил заказчиком ряда важных сочинений чешских композиторов (например, посвящённой ему Второй симфонии Эрвина Шульгофа). Одновременно Йирак преподавал композицию в Пражской консерватории, где среди его учеников были, в частности, Милослав Кабелац, Клемент Славицкий, Сватоплук Гавелка, Саша Гроссман и Иша Крейчи.

В 1947 году Йирак эмигрировал в США. В 1948—1967 гг. профессор композиции Университета Рузвельта в Чикаго, затем в 1967—1971 гг. преподавал в Чикагском консерваторском колледже (Conservatory College).

В раннем творчестве композитора выделяется опера Аполлоний Тианский (чеш. Apollonius z Tyany; 1913), переработанная в 1927 г. и впервые поставленная в 1928 г. под новым названием «Женщина и бог» (чеш. Žena a bůh). Наследие Йирака включает также шесть симфоний, симфонические вариации, сюиты, увертюры, произведения камерной музыки, прелюдии, фуги, сюита для органа, реквием, циклы песен и др. К. Б. Йирак — автор классического труда «Теория музыкальных форм» (чеш. Nauka o hudebních formách; 1943), популярных книг о Моцарте, Дворжаке, Зденеке Фибихе.

Отрывок, характеризующий Йирак, Карел Болеслав

Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»