Йиржи из Подебрад

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Йиржи из Подебрад
Jiří z Kunštátu a Poděbrad<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Король Чехии
2 марта 1458 — 22 марта 1471
Предшественник: Ладислав Постум
Преемник: Владислав II Ягеллон
 
Рождение: 23 апреля 1420(1420-04-23)
Подебрады, Богемия
Смерть: 22 марта 1471(1471-03-22) (50 лет)
Прага, Богемия
Место погребения: Собор Святого Вита, Прага
Род: Паны из Кунштата и Подебрад
Отец: Викторин Бочек из Подебрад
Супруга: Кунгута из Штернберка,
Йогана из Рожмиталя
Дети: Бочек IV, Викторин, Барбора, Йиндржих I, Катержина, Зденка, Гинек, Бедржих, Анежка, Людмила

Йиржи (Георгий или Юрий в русифицированном варианте) из Кунштата и Подебрад (чеш. Jiří z Kunštátu a Poděbrad; 23 апреля 1420, Подебрады — 22 марта 1471, Прага) — правитель (регент) Чехии (3 сентября — 28 октября 1448, 1-й раз), (27 апреля 1452 — 19 октября 1453, 2-й раз), (23 ноября 1457 — 2 марта 1458, 3-й раз), король Чехии с 2 марта 1458 года. Йиржи из Подебрад не был католиком, а принадлежал к утраквистам (чашникам) — умеренному крылу гуситского движения.





Происхождение

Происходил из знатной и влиятельной чешской семьи панов из Кунштата и Подебрад, примкнувшей к гуситскому лагерю. Отец Йиржи, Викторин Бочек из Подебрад, был одним из руководителей таборитов — радикального крыла гуситов, однако через некоторое время присоединился к умеренным утраквистам. Сам Йиржи из Подебрад, будучи четырнадцатилетним мальчиком, участвовал в битве под Липанами в 1434 году, в которой умеренные гуситы, объединившиеся с католиками, нанесли поражение таборитам. В общем, при Сигизмунде Люксембургском семья Йиржи из Подебрад принадлежала к умеренной партии, но после избрания королём Чехии с подачи католической партии герцога Австрийского Альбрехта V Габсбургского, отец и сын примкнули к оппозиции, желавшей избрания королём Чехии Казимира Польского.

Началась война, в которой Альбрехт взял верх, но осенью 1439 года скончался от дизентерии. Сын и наследник Альбрехта, Ладислав, родился через несколько месяцев после кончины отца, поэтому в следующем десятилетии мир и порядок в Чехии поддерживали так называемые ландфриды — военно-политические союзы, организованные по краевому принципу. Йиржи из Подебрад был избран начальником Краловеградского округа (ландфрида), что позволило ему в 1444 году стать во главе всей утраквистской партии, опирающейся на среднее дворянство и города. В ходе последующей борьбы, в 1448 году, имея 9000 солдат из числа бывших гуситов, он взял Прагу. В 1452 году при поддержке многих католических вельмож избран регентом королевства.

Избрание королём Чехии

После смерти 17-летнего короля Ладислава I (1457) претендентами на престол выступили император Фридрих III, Казимир IV Ягеллончик, Вильгельм Саксонский и принц Карл, младший сын Карла VII Французского. Но только Йиржи из Подебрад мог обеспечить соблюдение пражских компактатов и добиться сосуществования католической и гуситской церквей. С помощью прямого подкупа и обещания не требовать у магнатов возвращения захваченных королевских и церковных земель, он склонил на свою сторону сейм [1]. 2 марта 1458 года на заседании сейма в пражской Староместской ратуше высочайший земский бургграф Зденек Конопиштьский из Штернберка, недавний противник Йиржи, первым преклонил перед ним колени и провозгласил: «Да будет господин регент королём нашим!».

Так как ни в Праге, ни в Оломоуце не было католических епископов, союзник Йиржи из Подебрад Матьяш Хуньяди, с согласия папского легата Хуана де Карвахаля послал двух венгерских епископов, короновавших Йиржи 7 марта. Условием коронации была тайная клятва чешского короля подчиняться папе и искоренять ереси, принесённая 6 марта в присутствии легата и католических магнатов [2][3].

Утверждение власти

Королю довольно быстро удалось добиться признания. Моравия подчинилась после непродолжительного сопротивления, и 4 июня Йиржи был провозглашен королём в Брно[4]. Когда король направился в Силезию, восстала Йиглава, пользовавшаяся поддержкой архиепископа Альбрехта, брата Фридриха III, получившего после смерти Ладислава Верхнюю Австрию, и вступившего в конфликт с Фридрихом. Йиржи из Подебрад прервал поход в Силезию, направил часть войска осаждать Йиглаву, а сам двинулся против Альбрехта. Тот был вынужден отступить к Дунаю и примириться с братом. Йиржи из Подебрад и Фридрих 2 ноября встретились на острове перед Веной. После этого император заставил Альбрехта и Сигизмунда Тирольского отказаться от притязаний на чешскую корону. Лишившись австрийской поддержки, Йиглава сдалась после продолжительного сопротивления, и была жестоко наказана [3].

На встрече в Брно 1 августа 1459 император Фридрих признал Йиржи из Подебрад королём Чехии. В Венгрии часть знати выступила против Матьяша Хуньяди и предложила корону Йиржи из Подебрад. Тот отказался, а император принял предложение, и 6 августа 1459 заключил с Йиржи союзный договор, по которому король Чехии обещал помощь против Матьяша, недавно возведённого на престол при его же поддержке [4][5]. На конференции в Эгере 11 ноября был заключён договор с Саксонией. Веттины отказались от претензий на чешскую корону в обмен на территориальные уступки, и получили в лен большую часть чешских владений в Мейсене и Тюрингии. Йиржи из Подебрад выдал свою дочь Зденку за Альбрехта, сына саксонского курфюрста, а сын чешского короля Гинек женился на дочери Вильгельма Саксонского. Дочь Альбрехта Ахиллеса, посредничавшего на переговорах, была помолвлена с другим сыном Йиржи из Подебрад — Йиндржихом[6].

Лишившись надежды на германскую поддержку, Силезия и Лужица также постепенно подчинились Йиржи. Почти все силезцы присягнули в Свиднице 1 сентября, а лужичане 21-го в Яворе. Только Вроцлав, немецкий патрициат которого был настроен непримиримо к гуситам, а простонародье возбуждено пропагандой духовенства, продолжал сопротивление[1][3]. Оказавшись в изоляции и будучи осаждены, вроцлавцы были вынуждены сложить оружие, заключив с королём, при посредничестве папского легата, 13 января 1460 Пражский договор, предоставлявший горожанам трёхлетнюю отсрочку для принесения присяги [6][7].

Король Чехии

Чтобы заручиться согласием папы на свою коронацию, Йиржи из Подебрад решился привлечь папскую курию обещанием содействия восстановлению в Чехии католицизма путём церковной унии. Папа Пий II, пытаясь принудить Йиржи к действию, отменил Пражские компактаты 1436 года, под тем предлогом, что они касались лишь «одного поколения» гуситов и в нынешней ситуации недействительны. Заигрывание короля с Римом встретило открытую оппозицию в рядах утраквистов, которые заставили его в 1461 году торжественно обязаться сохранить гуситские обряды. Папа объявил чашников еретиками, но на дальнейшее обострение не пошёл, по настоянию императора Фридриха III, обязанного Йиржи своим спасением из Венского замка и находившегося с ним в союзе против венгров.

Новый папа, Павел II, после неудавшейся попытки возобновить переговоры (со стороны Йиржи их вёл Ян из Рабштейна) предал в 1461 году Йиржи отлучению и велел проповедовать против него крестовый поход. Йиржи одержал верх над нестройными толпами крестоносцев; но, когда он поссорился и с императором, последний призвал против него бывшего близкого союзника Йиржи, венгерского короля Матьяша Корвина (Хуньяди), который в качестве исполнителя папского отлучения захватил большую часть Моравии. Началась длительная война за чешский престол.

Католическое дворянство Моравии оказало поддержку Матьяшу. В Оломоуце в 1469 году Матьяш Корвин провозгласил себя чешским королём, заставив присягнуть себе Моравию, Силезию и Лужицы. Будучи политическим реалистом, Йиржи созвал в Праге сейм, от которого потребовал избрания себе в преемники наследника польского престола Владислава Ягеллона, приходившегося по матери племянником Ладиславу (Уласло I), с тем, чтобы собственные сыновья Йиржи наследовали его частное имущество, и сейм повиновался. После этого Польша тотчас же встала на сторону Йиржи, с которым тогда же примирились и император, и собственные католические подданные, так что и венгерский король был вынужден начать переговоры. Но ещё до заключения мира с венграми Йиржи из Подебрад скончался в 1471 году. Его сыновья, Викторин, Йиндржих I и Гинек, унаследовали обширные владения в Чехии и Силезии, однако никогда не заявляли претензий на чешский престол.

В своих действиях Йиржи показал последовательную религиозную умеренность, стремление найти компромисс между католиками и гуситами, умение поддерживать мир в стране.

Христианская лига

Йиржи из Подебрад принадлежала идея всеевропейского христианского союза, названного «Христианской лигой».

Находясь под угрозой крестового похода, и чтобы избежать изоляции, король Йиржи, вдохновленный своим близким советником, итальянским юристом Антонио Марини выдвинул план, названный «Договор об утверждении мира между христианами», в котором предлагал объединить усилия христианской Европы в борьбе с турками — «упорнейшими неприятелями самого имени христиан». План предполагал создание союза европейских государей, которые должны были взять на себя обязательство решать все спорные вопросы мирным путём. Предполагалось создание «общей консистории», то есть европейского суда, а также некоего зародыша общеевропейского парламента. Решения должны были приниматься путём голосования, в котором каждая страна обладала бы одним голосом. Европу в политико-дипломатическом отношении предлагалось разбить на несколько областей — Галлию, Германию, Италию, Испанию и т. д. Йиржи из Подебрад выступал в качестве пропагандиста многих элементов европейской интеграции, которые стали реальностью в XX веке.

Семья

Йиржи был дважды женат: с 1441 года на Кунгуте из Штернберка (1425—1449), которая родила ему семерых детей, а с 1450 года на Йогане из Рожмиталя (ок. 1430 — 1475), с которой у него родилось пятеро детей.
Дети от 1-го брака:

Дети от 2-го брака:

Напишите отзыв о статье "Йиржи из Подебрад"

Примечания

  1. 1 2 Краткая история Чехословакии, с. 81
  2. Histoire de l'Empire d'Autriche, p. 191
  3. 1 2 3 Томек, с. 532
  4. 1 2 Палацкий, с. 64
  5. Histoire de l'Empire d'Autriche, p. 192
  6. 1 2 Denis, p. 78
  7. Палацкий, с. 64—65

Литература

  • Denis E. Fin de l'indépendance Bohême. T. I. Georges de Podiébrad. Les Jagellons. — P.: Armand Colin et Cie, 1890
  • Histoire de l'Empire d'Autriche. T. IV. — Vienne: Charles Gerold et fils, 1845
  • Краткая история Чехословакии. — М.: Наука, 1988. — ISBN 5-02-009934-1
  • Палацкий Ф. Краткий очерк истории чешского народа. — Киев: Типография М. П. Фрица, 1872
  • Томек В. В. История Чешского королевства. — СПб.: Издание книгопродавца С. В. Звонарева, 1868

Ссылки

  • [www.radio.cz/ru/rubrika/progulki/korol-gusit-korol-mirotvorec Ярослав Шимов. Король-гусит, король-миротворец]
Предшественник:
Ладислав Постум
Король Чехии
14581471
Преемник:
Владислав II Ягеллон

Отрывок, характеризующий Йиржи из Подебрад

Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.