Хоффманн, Йоахим

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Йоахим Хоффман»)
Перейти к: навигация, поиск
Йоахим Хоффман
Joachim Hoffmann
Дата рождения:

1 декабря 1930(1930-12-01)

Место рождения:

Кёнигсберг

Дата смерти:

8 февраля 2002(2002-02-08) (71 год)

Место смерти:

Фрайбург

Страна:

Германия

Научная сфера:

история

Йоахи́м Хо́ффман (нем. Joachim Hoffmann, 1 декабря 1930, Кенигсберг — 8 февраля 2002, Фрайбург) — немецкий военный историк.





Биография

Отец Хоффмана служил в вермахте до лета 1941 года, участвовал в Польской, Французской и Балканской кампаниях, после чего приказом Гейдриха переведён «в распоряжение рейхсфюрера СС»; в конце Второй мировой войны с семьёй бежал в западную зону оккупации.

С 1951 года Йоахим Хоффман изучал историю в Свободном университете Берлина и Гамбургском университете. Защитил диссертацию в 1959 году. С 1960 по 1995 годы — сотрудник военно-исторического исследовательского центра Бундесвера (нем. Militärgeschichtliches Forschungsamt). Основные работы посвящены истории советского коллаборационизма во время Второй мировой войны: власовской армии и «восточным легионам» в немецкой армии.

Взгляды

Опубликовал ряд работ ревизионистского характера, в том числе с пересмотром численности жертв Холокоста и поддержкой тезиса о превентивной войне Германии против СССР.

Его работы неоднократно подвергались критике.

Сочинения

  • Die Ostlegionen 1941—1943. Turkotartaren, Kaukasier, Wolgafinnen im deutschen Heer. 1976.
  • Deutsche und Kalmyken 1942—1945. 1977.
  • Kaukasien 1942/43 — Das deutsche Heer und die Orientvölker der Sowjetunion.
  • Die Tragödie der «Russischen Befreiungsarmee» 1944/45. Wlassow gegen Stalin. 1984.
  • Stalins Vernichtungskrieg 1941—1945: Planung, Ausführung und Dokumentation. — München: Herbig, 1999

Русские переводы


Напишите отзыв о статье "Хоффманн, Йоахим"

Отрывок, характеризующий Хоффманн, Йоахим



В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.