Йост, Ганс

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Ганс Йост

Ганс Йост в 1933 году
Дата рождения

8 июля 1890(1890-07-08)

Место рождения

Зеехаузен близ Ризы, Саксония

Дата смерти

23 ноября 1978(1978-11-23) (88 лет)

Место смерти

Рупольдинг, Бавария

Принадлежность

Германская империя (до 1918)
Веймарская республика (до 1933)
нацистская Германия (до 1945)

Род войск

Общие СС (Allgemeine-SS)

Годы службы

1914-1945

Звание

СС-группенфюрер (SS-Gruppenführer)

Командовал

Президент Академии Немецкой Поэзии (Präsident der Akademie für Deutsche Dichtung)
Президент немецкого Союза Писателей (Präsident der Reichsschriftumskammer)
штаб рейхсфюрера СС (Stab Reichsführer-SS)

Сражения/войны

Первая мировая война, Вторая мировая война

Награды и премии

Кольцо «Мёртвая голова»

Ганс Йост (нем. Hanns Johst; 8 июля 1890 — 23 ноября 1978) — немецкий прозаик, драматург, поэт, президент Палаты писателей Рейха (нем. Reichsschrifttumskammer) (1935—1945), группенфюрер СС (1942), автор афоризма «Когда я слышу о культуре, я снимаю с предохранителя свой браунинг» (нем. Wenn ich Kultur höre ... entsichere ich meinen Browning).





Биография

Родился в семье учителя начальной школы. Вырос в Ошаце и Лейпциге. В детстве хотел стать миссионером. В 17 лет работал санитаром в католической психиатрической клинике Bethel, впоследствии прославившейся своим сопротивлением программе умерщвления Т-4. В 1910 году, получив аттестат зрелости в Лейпциге, начал изучать медицину, философию, а позднее историю искусств.

В 1914 году пошёл в армию добровольцем. В 1918 году поселился в районе Альмансхаузен в Берге, земля Бавария.

Ранние сочинения

Его ранние сочинения испытали влияние экспрессионизма. Примеры — Der Anfang («Начало») (1917) и Der König («Король») (1920). В дальнейшем он обратился к натуралистической философии в таких пьесах, как Wechsler und Händler («Меняла и торговец») (1923) и Thomas Paine («Томас Пэйн») (1927). Резкое неприятие буржуазной действительности отразилось в пьесе Йоста «Молодой человек. Экстатический сценарий» (1916). Её герой восклицает: «Какое неистовое наслаждение — приходить в экстаз от желания смерти!».

Позднее в книгах писатель осуждал капиталистическое общество, гоняющееся за наживой, и пролетарский коллективизм, как чуждое немецкому рабочему явление. Очерки «Знание и сознание» (1924). Так он шел к «немецкому направлению в поэзии» и к национал-социалистическому мировоззрению.

«Ваал», первая пьеса Бертольта Брехта, была написана как ответ на пьесу Йоста Der Einsame («Одинокий»), драматизацию биографии драматурга-антисемита Граббе. В 1928 Йост возглавил отдел поэзии в основанном Розенбергом «Боевом союзе за германскую культуру» (Kampfbund für deutsche Kultur), целью которого провозглашалась борьба с «еврейским влиянием» в немецкой культуре. В 1932 он вступил в НСДАП, объяснив своё согласие с Гитлером в сочинении «Standpunkt und Fortschritt» («Точка неподвижности и прогресс»), изданном в 1933.

«Шлагетер»

В 1933 году, вскоре после прихода нацистов к власти, Йост написал пьесу «Шлагетер», приуроченную ко дню рождения Гитлера с посвящением «Адольфу Гитлеру с любовью и непоколебимой верностью» (Für Adolf Hitler in liebender Verehrung und unwandelbarer Treue). Пьеса восхваляла подвиг Альберта Лео Шлагетера, расстрелянного в 1923 году за то, что пускал под откос французские поезда в период французской оккупации Рура, и ставшего одним из главных «мучеников» в нацистском мартирологе.

Фраза, ставшая знаменитой, в оригинале звучит как «Когда я слышу слово „культура“… я снимаю с предохранителя свой браунинг!» («Wenn ich Kultur höre… entsichere ich meinen Browning») (многоточие в тексте) и произносится боевым товарищем Шлагетера, Фридрихом Тиманном. Во время подготовки к экзаменам они начинают обсуждать, стоит ли тратить время на учёбу, когда страна несвободна. Тиманн заявляет, что предпочитает сражаться[1].

Фраза в виде «Когда я слышу слово „культура“, моя рука тянется к пистолету» часто приписывается различным людям. Историк Дэвид Старки (David Starkey) в декабре 2007 приписал её Геббельсу[2].

Должности в нацистской Германии

В 1933 году Геринг назначил Йоста первым драматургом и художественным руководителем Прусского государственного театра. Затем он стал главой Академии германской поэзии, Прусским государственным советником и президентом Палаты литературы Рейха, сменив Г. Блунка в 1935 году. Йост также возглавил литературную секцию Прусской академии искусств вместо Генриха Манна. Вместе с Геббельсом писатель использовал уникальную возможность формировать искусство, особенно театр, в направлении национал-социалистической идеологии для того, чтобы «спасти Германию от законченного материализма современного мира». Он получал многочисленные награды и отличия, в том числе — Большую премию НСДАП за искусство, Медаль Гёте.

В 1935 году Йост стал президентом Союза писателей Рейха (Reichsschrifttumskammer) и Немецкой Академии Поэзии (Deutsche Akademie für Dichtung), влиятельных литературных организаций. В том же году последние из известных писателей-евреев, как например Мартин Бубер, были изгнаны из Союза Писателей. В то же время членство в этих организациях было разрешено только тем писателям и поэтам, которые были явно пронацистскими или, по крайней мере, их творчество одобрено нацистами как не «дегенеративное». Йост получил и много других важных должностей в номенклатуре Третьего рейха, и в сентябре 1944 года был упомянут в списке Gottbegnadeten как один из важнейших деятелей искусства в рейхе. Ганс Йост участвовал в военных передачах национал-социалистов, распространяя свои материалы, написал гимн немецких поселенцев на оккупированных восточных территориях. Будучи членом НСДАП, группенфюрером СС и личным другом Гиммлера, Йост по свидетельству беспристрастного Готфрида Бенна остался «порядочным человеком».

После войны

В мае 1945 года Йост был интернирован, а в 1947 предстал перед судом в рамках программы денацификации. В 1949 году Уголовная палата Мюнхена отнесла его к категории «попутчиков» (группа 4), оштрафовав на 500 марок. Несколько недель спустя апелляционный суд переквалифицировал Йоста в «главного виновника» (группа 1) и отправил его после в трудовой лагерь. В 1951 г. Йост был переквалифицирован в «активиста» (группа 2), и наконец, в 1952 году, после трех с половиной лет в тюрьме, он был освобождён. Судебные издержки были возложены на казну.[3]

В 1955 Йост издал свою последнюю книгу «Gesegnete Vergänglichkeit» («Благословенная бренность»). Существовавшая в гранках ещё в 1944 году, книга была сокращена, пронацистские пассажи были отредактированы, и «Благословенная бренность» была представлена публике как позднее «аполитичное» произведение. Книга не приобрела известности; те немногие критики, которые обратили внимание на её выход, откликнулись уничтожающей критикой.[3]

Награды

Напишите отзыв о статье "Йост, Ганс"

Ссылки

  • [www.polunbi.de/pers/johst-01.html Биография на сайте polunbi.de] (нем.)
  • [www.zlev.ru/index.php?p=article&nomer=21&article=1114 Культура Германии 1933-45 годов]

Примечания

  1. Hans Johst’s Nazi Drama Schlageter. Translated with an introduction by Ford B. Parkes-Perret. Akademischer Verlag Hans-Dieter Heinz, Stuttgart, 1984.
  2. [www.guardian.co.uk/monarchy/story/0,,2231413,00.html Queen is poorly educated and philistine, says Starkey | UK news | The Guardian]
  3. 1 2 [www.polunbi.de/pers/johst-01.html Hanns Johst, 1890—1978. Biographie Rolf Düsterberg]

Отрывок, характеризующий Йост, Ганс

В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.