Кабаев, Мокий Алексеевич

Мокий Алексеевич Кабаев
Фотография из следственного дела 1921 г.
Дата рождения:	1839(1839)
Место рождения:	Уральская область, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	19 августа 1921(1921-08-19)
Место смерти:	Уральск, Киргизская АССР, РСФСР
Награды и премии:

Мокий Алексеевич Кабаев, о. Мокий, прозвища — дедушка Кабаев, старик Кабаев (1839 — 19 августа 1921) — уральский казак, старообрядческий священник, создатель «крестоносной дружины», боровшейся с большевиками без оружия, «духовный вождь контрреволюционного уральского казачества» во время гражданской войны,

Биография

Жил в посёлке Тёплый Красноумётской станицы. Во время Балканской войны 1877—1878 годов воевал под командованием М. Д. Скобелева.

В документах 1920 года он назван священником 1 Уральского сводного казачьего полка. На допросах в органах ЧК в 1921 году он сам себя также называл священником. Мемуаристы подчеркивают, что, как и многие уральские казаки, Кабаев был старообрядцем. Но относился ли он к Белокриницкому согласию до конца неясно, высказывали предположения, что он мог быть рукоположён «архиепископом Аркадием» (Антоном Савельевичем Пикульским), основавшим «Беловодское согласие». Позднее некоторые Беловодские священники, в том числе и в Уральском казачьем войске, переходили как в единоверие, так и в Белокриницкое согласие

Внешность

Б. Н. Киров, сотник 1-го Уральского учебного конного полка, в воспоминаниях так описывает Кабаева:

Передо мной на великолепном белом коне сидел небольшого роста старик. Одет он был в белый китель, синие с малиновыми лампасами шаровары и большие сапоги. Голова его была не покрыта, и его длинные, цвета пепла, седые волосы были перевязаны чёрной лентой, и только концы их слегка трепал свежий весенний ветер. Па груди у него, на массивной цепи, висели серебряный восьмиконечный крест и большая икона. Его чуть сутуловатая фигура говорила о том, что он сильно устал, и, несмотря на то, что он ещё бодро сидел в седле, весь вид его не напоминал воина. Его морщинистое лицо, окаймлённое серой седой бородой, на первый взгляд, не представляло ничего особенного, и только серые глаза были интересны. В них светилась бесконечная доброта, любовь и наивность, но в них не было энергии и решительности вождя.

Крестоносная дружина

Сохранился текст обращения о. Мокия в Уральский военно-полевой штаб от 26 октября 1918 года. Кабаев просил зачислить его добровольцем на военную службу и «дать голос по Войску» (объявить) о наборе «охотников — добровольных» в Крестоносную дружину «под знамя нерукотворного чудотвореного образа Спасова». Дружина должна была делиться на четыре состава. Первый состав — некурящие бородачи, твердые в вере; второй состав — не религиозные и курящие, третий — по мысли Кабаева должны были войти «разные сектанты», то есть христиане иных конфессий, а в четвёртый — «бургонцы», так Кабаев называл мусульман и буддистов. В реальности же был набран только первый состав. Всего в крестоносной дружине состояло около 60 стариков-казаков.

Как пишут очевидец: «На груди каждого казака этого отряда висел большой восьмиконечный крест, а впереди отряда седой старик нёс старинную икону. Это было главное вооружение стариков, и с этим вооружением — с верой и крестом они делали чудеса. С пением псалмов они шли в атаку на красных, и те не выдерживали и бежали или сдавались в плен и после становились лучшими солдатами в наших полках»

Вот как описывает этот мемуарист приезд Кабаева в соединение казаков, находящееся под огнём противника:

— Кабаев едет! — услышал я чей-то голос, полный радости. И действительно на белом коне, в белом кителе, шагом он ехал по тому месту, которое не могли пройти сотни. Вокруг него, под ногами его лошади, взлетали небольшие кусочки грязи — это пулеметные пули срывали кочки дороги. В это время вся фигура его была удивительно величественна в своем спокойствии и пренебрежении к смерти. Он медленно подъехал к сотне, слез с коня, осмотрел, не ранен ли он, и отдал его подбежавшему казаку. Казаки сами сняли шапки, а он благословил их, сняв с груди крест и икону, поставил их перед сотней и стал молиться, громко читая молитвы. Все молились с ним, забыв о том, что над головой со свистом и визгом рвутся шрапнели. Окончив молитву, он подошел к окопам где был караул. Как только он показался на гребне сырта, затрещали пулеметы, а пули с характерным свистом понеслись над нами, падая сзади нас в воду, разбрызгивая её маленькими красивыми фонтанчиками. А он шел и пел псалмы. Спустился к окопам и под свист пуль и взрыв гранат, начал и там свою молитву. Вернулся, перекрестил нас, сел на коня и шагом уехал. Вскоре обстрел стал затихать, а потом и совсем прекратился.

Дважды раненый Кабаев не покидал фронта, по донесению самого Кабаева, в одном из боев «был ранен в десницу святый Николай Чудотворец», была прострелена икона особо чтимая казаками и самим Кабаевым. За заслуги по защите Уральского края Кабаев по решению Войскового съезда был награждён орденом «Крест Святого Архистратига Михаила»

Ранение

В 1919 году в одном из боев под Уральском Кабаев получил ещё одно ранение в обе ноги. Б. Н. Киров пишет:

Вечером, когда я сидел с другими больными на палубе, к нам подошел на двух костылях старик, в халате, с непокрытой головой, перевязанной чёрной лентой. Я узнал Кабаева. Он подошел и сел рядом. Обе ноги его были забинтованы. Я заинтересовался, как он был ранен, и он мне рассказал, как он шел в цепи, наступающей на занятый большевиками Уральск, как около него убили казака и как он выругал красных — «у, проклятые!» — и сейчас же был ранен в ногу. Но он продолжал идти. Убило второго казака около него, и ему стало страшно; как только почувствовал он страх, так упал раненый в другую ногу. — Никогда не ругайся, сынок, и не бойся в бою, а иди с молитвою, и Господь сохранит тебя, — закончил он свой рассказ.

На лечении

O. Мокий поступил в госпиталь 24 февраля 1920 года с тяжелым пулевым ранением. Из Гурьева Кабаева переправили на излечение в город Петровск, откуда в Новороссийск, затем на пароходе «Брюэн» доставили в английский госпиталь в греческом городе Салоники. Об этих перемещениях из госпиталя в госпиталь он сам говорил во время допросов в ЧК.

Как говорил Кабаев, скучно ему стало в Греции, и он со слезами упросил привезти его на родину. Англичане, по его словам, в Бога не верят, и кипарисовые крестики, которые он для них делал, либо не брали совсем, либо не носили на груди, как надо.

Возвращение в Крым

Уже в июле 1920 года Мокий Кабаев снова был в Крыму. Об этом свидетельствует удостоверение беженца, выданное 2 июля 1920 года врангелевскими властями в Севастополе. В Крым о. Мокий вернулся, чтобы собрать войско и идти освобождать Уральскую землю. «Когда я сказал, что я — Уралец, он заволновался и начал быстро-быстро рассказывать мне, что хочет собрать крестоносцев и идти освобождать Россию и родное Войско». Но проповедь успеха не имела. «Прохожие принимали его за нищего, и некоторые подавали ему свои гроши, но он их не брал… Толпа мелких торгашей и крупных спекулянтов не поняла его и считала юродивым, и около него, проповедника веры, сыпались шутки и базарная брань» — пишет Б. Киров.

Арест в Харькове

22 октября 1920 года о. Мокию был выдан военный паспорт за № 264 : «Предъявитель сего есть состоящий на действительной службе в 1-м Уральском сводном полку священник Мокий Алексеев Кабаев. Чин: священник. Имя: Мокий. Отчество: Алексеев. Фамилия: Кабаев. Возраст: 81-й год». Далее следуют записи о получении им в течение года денежного довольствия. В ноябре 1920 года боевые части Вооруженных Сил Юга России покинули Крым. Кабаев уже знал, что не сможет покинуть родину. По его показаниям, данным на следствии, он укрылся в Херсонесском монастыре, где сумел избежать ареста и казни. 15 апреля 1921 года, когда стало спокойней, о. Мокий обратился к советскому коменданту Севастополя с просьбой выдать ему железнодорожный билет до Уральска. Указывая причину появления в Крыму, он написал, что был на излечении ран, полученных на Германской войне. 4 мая 1921 года Бюро пропусков при В. К. П. Особого отдела побережья Чёрного и Азовского морей В. Ч.К. выдало Кабаеву пропуск на проезд из Севастополя до Уральска; цель поездки — «на родину».

19 мая его арестовали в Харькове случайно. На него обратил внимание помощник начальника отделения Харьковской железнодорожной милиции Королёв, он заметил незнакомого священника, ехавшего на телеге в направлении железнодорожного вокзала. Священника задержали. Во время обыска выяснилось, что в руки милиционера попал бывший священник 1-го Уральского сводного полка. У Кабаева нашли крупные суммы деникинских денег. Он был обвинен в участии в «контрреволюционной банде Деникина». Объяснения о. Мокия: «… я не знал что они отменены. Спросить было и посоветоваться не с кем, я глух, со мною неохотно разговаривали» — следователей не волновали.

Следствие и гибель

14 июня 1921 года Кабаев был доставлен в Уральск для дальнейшего разбирательства. Следствие длилось всего месяц и три дня. О. Мокия обвинили в том, что он был инициатором вынесения смертных приговоров большевицким агитаторам и участвовал в расправах над пленными. Кабаев говорил, что это противоречит его убеждениям: «Вообще я никогда не отдавал распоряжения не убивать, расстреливать, рубить, сечь нагайками, я даже никогда не видел, чтобы другие при мне делали это. Мною никогда не было дано распоряжение о том, чтобы повесили урядника Сармина ибо это бы расходилось с моими религиозными убеждениями. Я лично в руках никакою оружия не держал и вообще все иконосцы, которые находились при мне ни один не имел оружия». В следственном деле чекисты записали: «Что „святой отец“ <…> услышав о благоприятной почве — развившемся бандитизме на Урале, то он решил пробраться туда». В заключение дела — вывод: «Кабаев является злостным, неисправимым контрреволюционером в своё время в Уральской контрреволюции, игравшим громадную роль, влиял на массы, отравляя их пролетарское самосознание религиозным ядом, пользуясь со стороны масс громадной популярностью, что дало возможность контрреволюции использовать для своих же выгод». Постановлением Уральского ГубЧК от 17 июля 1921 года М. А. Кабаев был приговорён к расстрелу. Президиум ВЧК в Москве приговор утвердил 6 августа. 18 августа дело вернули в Уральск, и в 12 часов ночи 19 августа 1921 года Мокий Алексеевич был расстрелян вместе с ещё двумя казаками.

10 декабря 1999 г. реабилитирован прокуратурой по Западно-Казахстанской области на основании закона Республики Казахстан от 14.04.1993.

Большевики о Кабаеве

«Вообще Кабаев среди контрреволюционного казачества слыл сильной личностью, чуть ли не святым, почему многие его слушали как умного человека. Он своей преданностью контрреволюции отличался и был известен по всем уголкам тогда ещё Уральской области».

Ещё один красный боец пишет, что видел «его в январе 1919 года, когда он ехал по Оренбургской улице, возвращаясь с фронта с большой иконой на груди и медным крестом в руках. Всех встречных он благословлял и были случаи когда при встречах не снимали шапок, то били казаки нагайками, его сопровождало несколько человек вооружённых всадников… Среди казачества он слыл за легендарного героя — святого и он пользовался широкой популярностью как среди казачьих масс, а также войскового правительства».

Генерал-майор Красной Армии М. К. Сериков, в 1918 году помощник командира роты, затем командир Балашовского полка и участник походов на Уральск, писал: «Была организована „священная“ дружина. Во главе её был поставлен старик Кабаев… Создавались особые ударные „Иисусовы полки“, казаки надевали на пики иконы Георгия Победоносца. Дрались белоказаки с неописуемым упорством».

Семья

Мокий Кабаев был женат, у него было два сына и дочь.

Литература

• Киров Б. Н. [gorynych.gixx.ru/Doc/Kirov-Krestonocez.htm «Крестоносец»]. // «ГОРЫНЫЧЪ». Сайт по истории Уральского казачьего войска
• [boozoolook-contrast.narod.ru/kazachestvo/uralskoe/mokij_alekseevich_kabaev.html А. Трегубов. Последняя легенда мятежного Урала // Общеказачья газета-журнал «Станица» № 1 (50) январь 2008]

Отрывок, характеризующий Кабаев, Мокий Алексеевич

Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.