Кавелин, Константин Дмитриевич

Константин Дмитриевич Кавелин
Константин Кавелин (фото В. Клясена из Собрания сочинений К. Д. Кавелина, т. 3, 1899)
Научная сфера:	история, социология
Альма-матер:	Московский университет

Константи́н Дми́триевич Каве́лин (4 (16) ноября 1818, Санкт-Петербург — 3 (15) мая 1885, там же) — русский историк, правовед, психолог, социолог и публицист.

Биография

Его отец, Дмитрий Александрович (1778 — 1851), в 1795 году с медалью был выпущен из Московского университетского благородного пансиона. В 1805 году женился на дочери придворного архитектора Шарлотте Ивановне Белли, от которой имел 7 детей — пятым был Константин. Дмитрий Александрович Кавелин, — отец Константина Дмитриевича, директор Главного Педагогического института, переименованного в 1818 году в Санкт-Петербургский университет, приятель В. Жуковского, А. Тургенева, С. Уварова, был в своё время довольно высокопоставленным чиновником, заметной персоной великосветских салонов и уважаемым участником влиятельного литературного кружка «Арзамас»,(1815—1818 гг.) в котором принимали деятельное участие крупные представители русской культуры и науки — Н. Карамзин, В. Жуковский, А.С. Пушкин, К. Батюшков, П. Вяземский, А. Воейков, будущие декабристы — Н.И. Тургенев, М. Орлов, Н. Муравьев.

Первоначальное образование Константин получил дома; в 1833—1834 годах к поступлению в Московский университет его готовили К. А. Коссович и В. Г. Белинский.

В 1835 году К. Д. Кавелин поступил на историко-филологическое отделение философского факультета, но уже в ноябре перевёлся на юридический факультет, где слушал лекции молодых правоведов Н. И. Крылова (римское право) и П. Г. Редкина (энциклопедия права). В студенческие годы он сблизился с братьями Киреевскими, Петром и Иваном Васильевичем. В мае 1839 года Кавелин окончил курс Московского университета кандидатом прав, получив золотую медаль за сочинение «О римском владении».

В начале 1840-х годов он примкнул к западникам, стал близок Т. Н. Грановскому. В 1842 году, по воле родителей, он поступил в Петербурге на службу в Министерство Юстиции. В это время он стал участником кружка Белинского. Активно сотрудничал и с другими знаменитыми столичными западниками — Н.А. Некрасовым, И.И. Панаевым, И.С. Тургеневым, авторитет которых, видимо, серьезно повлиял и на умонастроения самого Кавелина, в его мировоззрении все больше и больше утверждались западнические представления о будущем России.

В начале 1843 года он ездил в Москву убеждать родителей, что петербургская служба сгубит его. Это ему удалось, и, 24 февраля 1844 года, защитив в Москве магистерскую диссертацию «Основные начала русского судоустройства и гражданского судопроизводства в период времени от Уложения до Учреждения о губерниях», К. Д. Кавелин стал магистром гражданского права, а 25 мая 1844 года был «определён исправляющим должность адъюнкта для преподавания в 1-м курсе юридического факультета истории русского законодательства». Через год ему было поручено, сверх того, чтение лекций о русских государственных и губернских учреждениях и законах о состояниях, для студентов всех факультетов. В этот период он близко сошёлся с А. И. Герценом, войдя в его московский кружок. В «Отечественных записках» и «Современнике» он поместил ряд статей по русской истории и истории русского права, составивших ему почётное имя.

Деятельность Константина Дмитриевича в Московском университете была плодотворной как для отечественных истории, юриспруденции, так и для русского просвещения в целом. Студенты и вольнослушатели восхищались его лекциями. К. Н. Бестужев-Рюмин был очевидцем, как старшекурсники встречали Кавелина аплодисментами. 

По воскресеньям Константин Дмитриевич устраивал для студентов научные беседы: объяснял направления работы, снабжал источниками, а двум наиболее ярким ученикам — Афанасьеву и Егунову — положил начало научной деятельности. А.Н. Егунов стал оригинальным статистиком, написавшим несколько работ о торговле в Древней Руси, о взаимовлиянии цен на хлеб и местных условий,экономического быта. А.Н. Афанасьев стал известным собирателем русских народных сказок и авторитетным исследователем русского народного быта. Но, пожалуй, самым талантливым учеником Кавелина (а позднее и его соратником) был Борис Николаевич Чичерин — историк-государственник и публицист. Его перу принадлежит первое на русском языке систематическое описание государственного устройства Англии и Франции. Он отмечал, что курс Кавелина в университете «был превосходен во всех отношениях, и по форме, и по содержанию».

В 1845 году Кавелин женился на Антонине Фёдоровне Корш (ум. 1879) — сестре известных публицистов и литераторов Е. Ф. Корша и В. Ф. Корша, подарившей ему сына Дмитрия (1847-1861) и дочь Софью, вышедшую позже замуж за художника П.А. Брюллова. Обоих детей Константин Дмитриевич безвременно потерял совсем молодыми.

Летом 1848 года К. Д. Кавелин и П. Г. Редкин из-за конфликта с Н. И. Крыловым покинули Московский университет.

С 1848 по 1857 год К. Д. Кавелин часто меняет место службы в Петербурге и, наконец, 1857 году он был приглашён на кафедру гражданского права в Петербургский университет и одновременно, при участии Великой Княгини Елены Павловны получил поручение преподавать русскую историю и гражданское право наследнику престола, старшему сыну Императора Александра II, Цесаревичу Николаю Александровичу.

Ещё в 1855 году К. Д. Кавелин составил и распространял в списках «Записку» об освобождении крестьян с землёй за выкуп в пользу помещиков при содействии государства, опубликованную А. И. Герценом (частично) в «Голосах из России» в 1857 году и Н. Г. Чернышевским в журнале «Современник» (№ 4) в 1858 году. Это привело к отстранению Кавелина от преподавания наследнику престола.

В конце 1861 года, после волнений в петербургском университете, К. Д. Кавелин, вместе с А. Н. Пыпиным, М. М. Стасюлевичем, В. Д. Спасовичем и Б. И. Утиным оставил Университет; не осуществилось и его предположение перейти во вновь открытый Новороссийский университет. На 3 года он был отправлен в заграничную командировку, затем работал юрисконсультом в министерстве финансов.

С конца 1850-х годов сближается со славянофилами. В 1866 году представил царю консервативную записку «О нигилизме и мерах против него необходимых». В 1860—1880-х выступал против материализма в психологии и этике. Впоследствии уходит и от западничества, и от славянофильства. «Воззрения западников и славянофилов — анахронизмы», — говорит он. — Теперь возможно только одно воззрение — национальное, русское, основанное на изучении реальных явлений в жизни русской земли, русского народа, прошлой и настоящей, без всякой предпосылки…».

Профессорская деятельность оставалась для него закрытой до 1877 года. Эти годы занимается общественной деятельностью и развитием сельского хозяйства у себя в имении (Иваново Белёвского уезда Тульской губернии). В 1873 году он ввел в своем ивановском имении плодопеременную 9-ти полную систему хозяйства, и при небольшом количестве всей его земли в Иванове поля эти были весьма небольшого объема. Кроме многопольного хозяйства, много других нововведений сделано им в Иванове: обширный кирпичный скотный двор, костяное удобрение, травосеяние, сенокосилки и сеноворошилки, конные грабли и т.п. С 1878 года Кавелин занял кафедру гражданского права Военно-юридической академии.

Умер Константин Дмитриевич Кавелин 3 мая 1885 года. На его похороны пришли видные деятели культуры и науки, студенты Военно-юридической Академии. На одном из венков от офицеров Академии была надпись: «Учителю Права и Правды!». 

Труды

Общие вопросы истории освещал через призму правовых отношений и придавал изложению публицистическую форму. Наряду с Б. Н. Чичериным стал основателем государственной школы в русской историографии. Вопреки славянофилам, доказывает, что весь русский общественный и государственный быт изначально «строился» не на общинных, а на «домовых», патриархальных кровно-родственных связях и отношениях. Именно эта теория «домового» была развита в «государственную школу» в русской историографии, а её тезисное изложение в публичных выступлениях автора ставит его имя рядом с именем Грановского. Развивал идею о решающей роли государства в жизни народа. Государство, по мнению Кавелина, явилось высшей формой общественного бытия в истории России, а власть — инициатором и гарантом прогресса. Кавелин весьма убедительно доказал решающую роль самодержавного государства в русской истории, подчеркивал значимость самодержавия не просто в борьбе за независимость и существование русского государства, сохранение российского народа, но и рассмотрел самодержавие как основное, главное и необходимое условие существования на исторической карте мира самой России, самого русского народа. В этом была его принципиальная позиция.

К. Д. Кавелин известен и как общественный деятель. Он автор той самой знаменитой «Записки об освобождении крестьян», расходившейся в рукописных списках, имевшей революционный фурор в общественном сознании России, она  стремительно сделала Кавелину политическое имя, ставшей знаменем перемен эпохи Императора Александра II; сыграла большую роль и в его личной судьбе, и в подготовке крестьянской реформы 1861 года. «Записка» настолько всколыхнула общественное мнение, что уже практически в самом начале своего царствования, в марте 1856 года, Император Александр II публично высказывается на традиционной встрече с уездными представителями от дворянства о необходимости отменить крепостное право сверху, не дожидаясь, пока это не произойдет снизу в самых непредсказуемых формах.

Пути общественного развития Кавелин видел в гармонизации интересов личности и общества, в поиске их единства. Он говорил, что больное место всех мировоззрений «есть глубокий мрак, которым до сих пор окружена связь между единичным, индивидуальным, личным существованием» и обществом, его «объективными условиями». Личность по Кавелину, «первый стимул всякого движения и развития», из этой основной ячейки выходит вся человеческая премудрость, весь мир знания, верований, искусства, учреждений гражданских и политических, все те многообразные приемы, которыми человек заставляет материальную природу служить себе. Он выдвинул свою теорию развития личности, в которой предлагал, в отличие от западных философов, историков, социологов  выделять в процессе исторического развития личности две составляющие: личный компонент (заинтересованность, собственность и т. д.) и учет общественных возможностей.

К. Д. Кавелин одним из первых отечественных ученых всерьез взялся за всестороннее исследование сельской общины, по своему доказал, что она является главнейшей несущей опорой социальной и экономической устойчивости России, что её разрушение разрушит тысячелетние обычаи крестьянского мира, вызовет упадок экономики и падение самого русского государства. Исходя из этих убеждений, Кавелин выступал против личной собственности крестьян на землю, считая, что она, приведет к их массовому обнищанию. Он предлагал передавать землю крестьянам в пожизненное пользование с правом наследования, но без права продажи, а выделение земли, по его мнению, должно осуществляться строго в рамках уже существующих общин — коллективных владельцев земли.

К трудам философского характера относятся «Задачи психологии» (1872) и «Задачи этики» (1884). Здесь Константин Дмитриевич предлагает обозначить как собственно методологию научного знания в целом и регулятором общественной и экономической жизни в частности. «Коренное зло европейских обществ, не исключая и нашего, заключается в недостаточном развитии и выработке внутренней, нравственной и душевной стороны людей», — пишет Кавелин. Его удивляет, что на этот аспект общественной и человеческой жизни совсем не обращается внимания. А ведь ни один юридический закон, никакая политическая форма, как бы совершенны они не были, не могут держаться ни одной минуты, если «люди, посреди которых они действуют, не имеют нравственных убеждений». Общество состоит из личностей. И если не устроена «внутренняя сторона», нравственная сторона всех составляющих данное общество личностей, это  неизбежно отзывается неустроенностью всего государственного организма, в том числе, и экономической разрухой.

Исторические взгляды Кавелина сформулированы в работах: «Взгляд на юридический быт Древней России» (1847), «Краткий взгляд на русскую историю» (1887), «Мысли и заметки о русской истории» (1866). Ученый призывал считать русскую историю самобытной: «Множество «взглядов на русскую историю» брошено, множество «теорий русской истории» построено… На древнюю русскую историю смотрели с точки зрения истории всех возможных восточных и западных, северных и южных народов, и никто её не понял, потому что она в самом деле не похожа ни на какую другую историю».   Кавелин-историк обосновывает положение о том, что современный быт русского крестьянина и этнографический материал являются более важными источниками для изучения древнейшей культуры и быта, чем свидетельства летописей и других письменных документов. Им была разработана оригинальная концепция «двора» или «дома» как структурной социально-экономической единицы России. В основе всех частных и общественных отношений в Великороссии, как утверждает Кавелин, лежит один прототип, из которого все выводится, — а именно, «двор», или «дом», с домоначальником во главе, с подчиненными его власти чадами и домочадцами. Эта особенность великорусского быта имеет особую важность, и ею объясняется не только своеобразность русского исторического пути, но и особенности политического, экономического и социального развития. В том числе, и крепостное право.

В 1900 году, было издано полное собрание сочинений К. Д. Кавелина (под редакцией профессоров Л. З. Слонимского и Д. А. Корсакова — племянника Константина Дмитриевича, написавшего впоследствии Воспоминания о Кавелине).

Издания

• Основные начала русского судоустройства и гражданского судопроизводства, в период времени от Уложения до Учреждения о губерниях : Рассуждение, пис. для получения степ. магистра гражд. законодательства канд. прав Константином Кавелиным. — Москва : тип. А. Семена, при Имп. Мед.-хирург. акад., 1844. — [2], III, [3], 186, III с. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003542000/rsl01003542229/rsl01003542229.pdf]
• Политические призраки : Верхов. власть и адм. произвол : Один из соврем. рус. вопросов. — Berlin : B. Behr (E. Bock), 1878. — VI, 126 с. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003544000/rsl01003544808/rsl01003544808.pdf]
• Права и обязанности по имуществам и обязательствам в применении к русскому законодательству : опыт систематического обозрения / К. Кавелин. — Санкт-Петербург: Тип. М. М. Стасюлевича, 1879. — XXXI, 410, XV, [1] с. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003541000/rsl01003541749/rsl01003541749.pdf]
• Крестьянский вопрос. Исследование о значении у нас крестьянского дела, причинах его упадка, и мерах к поднятию сельского хозяйства и быта поселян. СПб., 1882
• Очерк юридических отношений, возникающих из семейного союза / [Соч.] К. Кавелина. — Санкт-Петербург: тип. Правительствующего сената, 1884. — 170, II с. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003546000/rsl01003546897/rsl01003546897.pdf]
• Очерк юридических отношений, возникающих из наследования имущества / [Соч.] К. Кавелина. — Санкт-Петербург: тип. Правительствующего сената, 1885. — VI, 130 с. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003547000/rsl01003547105/rsl01003547105.pdf]
• Собрание сочинений К. Д. Кавелина [Текст]. — Санкт-Петербург: Тип. М. М. Стасюлевича, 1897—1900.
  • Т. 1: Монографии по русской истории : [разсуждения, критическия статьи и заметки, рецензии К. Д. Кавелина] / [с портр. авт., биогр. очерком и примеч. проф. Д. А. Корсакова]. — 1897. — XXXII с., 1052 стб., III с., [1] л. портр. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003962000/rsl01003962389/rsl01003962389.pdf]
  • Т. 2: Публицистика : крестьянский вопрос, дворянство и землевладение, сельский быт и самоуправление, общественные направления и политические вопросы, воспоминания и разные статьи [разсуждения, критическия статьи и заметки К.Д. Кавелина] / с портр. авт., вступ. ст. В. Д. Спасовича и примеч. проф. Д. А. Корсакова. — 1898. — XXXII с., 1258 стб., [1] л. портр. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003962000/rsl01003962388/rsl01003962388.pdf]
  • Т. 3: Наука, философия и литература : наука и университеты на Западе и у нас, общие научно-философские вопросы, психология, этика, литература и искусство [изследования, очерки и заметки К. Д. Кавелина] / с портр. авт., вступ. ст. А. Ф. Кони и примеч. проф. Д .А. Корсакова. — 1899. — XX с., 1256 стб., [1] л. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003962000/rsl01003962387/rsl01003962387.pdf]
  • Т. 4: Этнография и правоведение : история русского права и законодательства, гражданское право и правоведение вообще, гражданское уложение [изследования, очерки и заметки К. Д. Кавелина] / с примеч. проф. Д. А. Корсакова. — 1900. — VI с., 1348 стб. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003962000/rsl01003962386/rsl01003962386.pdf]
• Наши инородцы и иноверцы / Проф. К. Д. Кавелин. — [Санкт-Петербург]: Правда, 1907. — 14 с. [dlib.rsl.ru/rsl01003000000/rsl01003740000/rsl01003740693/rsl01003740693.pdf]
• К.Д. Кавелин. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры (39,11 п.л.). Составление, вступительная статья В.К. Кантора. Подготовка текста и примечания В.К. Кантора и О.Е. Майоровой. М.: Правда. 1989. - 654 с

Источники

• Арсланов Р. А. К. Д. Кавелин: человек и мыслитель / Р. А. Арсланов. — М.: Изд-во Рос. ун-та дружбы народов, 2000. — 376, [2] с. ISBN 5-209-01142-9
• Кони А. Ф. [dlib.rsl.ru/rsl01004000000/rsl01004824000/rsl01004824323/rsl01004824323.pdf Памяти Константина Дмитриевича Кавелина]. — Санкт-Петербург, 1885
• Корсаков Д.А. К.Д. Кавелин. Материалы для биографии. Из семейной переписки и воспоминаний//Вестник Европы. 1886, №1-8, 10,11; 1887, № 4-5; 1888, №5.
• Корсаков Д.А. Жизнь и деятельность К.Д. Кавелина//Собрание сочинений. Т. 1–4. СПб., 1897–1900. Т.1. Сс. IX-XXX.
• Спасович В.Д. Воспоминания о К.Д. Кавелине// Собрание сочинений. Т. 1–4. СПб., 1897–1900. Т. 2. Сс. VII-XXXI

Литература

• Дьяконов М. А., Нечаев В. М. Кавелин, Константин Дмитриевич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Китаев В. А. К. Д. Кавелин – между славянофильством и западничеством // В раздумьях о России (XIX в.). М., 1996.
• Корсаков Д. Кавелин, Константин Дмитриевич // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• В. А. Мякотин К. Д. Кавелин и его взгляды на русскую историю//Русское богатство, 1892, №2.
• Кавелин, Константин Дмитриевич. Русский национальный интерес. Издательский Дом "Экономическая газета". 2010. – ISBN 978-5-900792-70-5
• Константин Кавелин: забытый мыслитель и правовед / Московские ведомости.14.11.2014 // mosvedi.ru/article/17429.html
• Константин Кавелин и славянофильство: в поисках русского пути / Московские ведомости. 21.11.2014 // mosvedi.ru/article/17569.html
• Педагогические идеи К.Д. Кавелина/Московские ведомости. 28.01.2015 // mosvedi.ru/article/18833.html

Отрывок, характеризующий Кавелин, Константин Дмитриевич

Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?