Кавказский меловой круг

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Кавказский меловой круг
Der kaukasische Kreidekreis
Жанр:

пьеса

Автор:

Бертольт Брехт

Язык оригинала:

немецкий

Дата написания:

1945, 1954 (окончательная редакция)

Дата первой публикации:

1948

Издательство:

"Sinn und Form"

«Кавказский меловой круг» (нем. Der kaukasische Kreidekreis) — пьеса немецкого поэта и драматурга Бертольта Брехта, в первой редакции законченная в 1945 году; одно из наиболее последовательных воплощений теории «эпического театра»[1].





История создания

В середине 20-х годов в берлинском Лессинг-театре с большим успехом шла пьеса Клабунда (Альфреда Геншке) «Меловой круг» (Der Kreidekreis), представлявшая собой обработку китайской легенды, — к этому времени биографы Б. Брехта относят и замысел его пьесы[2]. Другим сюжетным источником Брехту послужила библейская притча о суде царя Соломона, который, разрешая спор между двумя женщинами из-за ребёнка, приказал разрубить его пополам, — настоящая мать ради спасения ребёнка отказалась от него в пользу соперницы[3][2].

Написан «Кавказский меловой круг» был лишь в 1945 году в Соединённых Штатах. То, что действие пьесы разворачивается в Грузии, на фоне ещё не закончившейся Второй мировой войны, биограф Брехта Эрнст Шумахер связывал с желанием автора отдать дань самоотверженности Советского Союза в этой войне[4]. При этом Брехт, как считал Шумахер, вполне отдавал себе отчёт в том, что просоветский пролог пьесы исключал возможность постановки её на Бродвее[4]. Впервые «Кавказский меловой круг» был поставлен в 1947 году — на сцене «Нурс Литтл Театр» (англ. Nourse Little Theater) Карлтонского колледжа[en] в Нортфилдсе (штат Миннесота) режиссёром Х. Гудмэном[4].

В первоначальной редакции пьеса была опубликована в 1948 году в журнале «Sinn und Form». Готовясь к постановке «Кавказского мелового круга» в театре «Берлинер ансамбль», Брехт в 1953—1954 годах существенно переработал пьесу, — в окончательной редакции она вошла в сборник «Опыты» (Versuche), изданный в 1954 году в Берлине[2].

На русском языке пьеса впервые была опубликована в 1956 году в сборнике пьес Брехта в переводе С. Апта[5].

Действующие лица

  • Аркадий Чхеидзе — певец
  • Георгий Абашвили — губернатор
  • Нателла — его жена
  • Михаил — их сын
  • Гоги — адъютант
  • Арсен Казбеки — жирный князь
  • Конный гонец из города
  • Hико Mикадзе и Миха Лоладзе — врачи
  • Симон Хахава — солдат
  • Груше Вахнадзе — судомойка
  • Лаврентий Вахнадзе — брат Груше
  • Анико — его жена
  • Крестьянка — временная свекровь Груше
  • Давид — её сын, муж Груше
  • Аздак — деревенский писарь
  • Шалва — полицейский.
  • Старик беглец — великий князь
  • Колхозники и колхозницы, слуги во дворце губернатора и другие второстпенные персонажи

Сюжет

Действие происходит в Грузии, во время Великой Отечественной войны — непосредственно после вытеснения немецких войск с Кавказа. У разрушенной деревушки собрались колхозники; приехавший из столицы представитель государственной комиссии по восстановлению хозяйства пытается разрешить спор между двумя колхозами из-за земли: раньше на ней располагались пастбища овцеводческого колхоза «Ашхети», теперь её хотят передать другому колхозу под плодоводство и виноградарство. Пока гость из Москвы рассматривает письменные предложения, плодоводческий колхоз разыгрывает для гостей из «Ашхети» спектакль, имеющий прямое отношение к спору.

Рассказчик — певец Аркадий Чхеидзе переносит действие старинной китайской притчи в феодальную Грузию. В предместье города сносятся лачуги бедняков, поскольку губернатор желает разбить на этой земле свой сад. Тем временем великий князь, которому подчинён губернатор, терпит неудачи в войне с Персией, и против него восстают удельные князья; присланные ими латники увозят губернатора в неизвестном направлении, его жена, Нателла Абашвили, спешно покидает дворец и в суматохе забывает взять с собой грудного ребёнка, оставшегося на попечении служанки. Служанка, в свою очередь, просит судомойку Груше «подержать» ребёнка — и исчезает. Латники прибивают к городским воротам голову казнённого губернатора; слуги предостерегают Груше: князья вырезают друг друга целыми семьями, и за ребёнком будут охотиться, — но девушка не решается бросить его.

Груше с младенцем скитается в горах, не находя сочувствия ни у бедных, ни у богатых; преследуемая латниками князя Казбеки, она добирается наконец до своей деревни и находит приют в доме брата — Лаврентия Вахнадзе; ребёнка Груше выдаёт за своего, отцом называет солдата Симона Хахаву, служившего в страже губернатора и предлагавшего ей руку и сердце.

Проходит время, Лаврентий, для которого Груше становится обузой, уговаривает её выйти замуж за умирающего крестьянина. Великий князь, получив военную помощь от персидского шаха, возвращается и прекращает междоусобную войну, — известие об этом приходит в деревню в день бракосочетания Груше, и муж её тотчас оживает: смертельную болезнь он симулировал, чтобы избежать призыва в армию. Некоторое время спустя Симон находит Груше, но, пока она объясняется с солдатом по поводу своего замужества, приходят латники и забирают ребёнка, чтобы вернуть его Нателле Абашвили.

В тот день, когда был свергнут великий князь и обезглавлен губернатор Абашвили, деревенский писарь Аздак нашел в лесу старика-беженца, скрывавшегося от полиции, и спрятал его в своём жилище. Узнав позже, что он приютил великого князя, Аздак решил добровольно предстать перед судом, но, как выяснилось, взбунтовавшиеся ковровщики повесили городского судью. Бунт был быстро подавлен, однако народ заметил, что с ним церемонятся, пока великий князь гуляет на свободе: «преступление» Аздака обернулось благим делом, и народ избрал его новым судьёй. Вернув себе власть, великий князь также назначил судьёй своего спасителя. К этому весьма неординарному в своих решениях судье, охотно берущему взятки с богатых, пришлось обратиться за помощью вдове губернатора, для которой речь идёт о наследстве.

Выслушав обе стороны, Аздак устраивает испытание: ставит ребёнка, уже двухлетнего, в меловой круг и предлагает женщинам тянуть его за руки в разные стороны. Груше, пожалев ребёнка, отпускает его ручку. Аздак приказывает тянуть ещё раз, и снова Груше отпускает ручку ребёнка, боясь причинить ему боль. Аздак присуждает ребёнка Груше, как настоящей матери. Как бы по ошибке, перепутав два дела, он разводит Груше с мужем. «Всё на свете, — заканчивает свою притчу певец, — принадлежать должно тому, от кого больше толку…»

Художественные особенности

В пьесе «Кавказский меловой круг» наиболее последовательно воплотились принципы эпического театра Брехта, и это в первую очередь касается синтеза эпоса и драмы[6]. В сценическом воплощении пьеса представляет собой спектакль в спектакле; Брехт использует фигуру рассказчика — «народного певца» (ашуга), который, оставаясь за пределами основного, старинного сюжета, дополняет и оценивает происходящее; помимо привычных зонгов Брехт использует речитативы, характерные для творчества народных певцов-сказителей[1]. Старинный сюжет предстаёт в спектакле как материализуемый рассказ ашуга, «певец» как будто управляет ходом действия — облегачает Брехту и временны́е уплотнения, и пространственные переключения, — но, не вмешиваясь в него, не лишает действующих лиц самостоятельности[1]. «Средства драмы, — пишет критик, — в „Кавказском меловом круге“ помножены на возможности эпоса»[6].

Сценическая судьба

Премьера в «Берлинер ансамбль» состоялась 15 июня 1954 года. Принципиальный противник «эпического театра» Брехта, главный редактор восточногерманского журнала «Театр дер цайт» Ф. Эрпенбек в очередной раз заявил, что отвергает теорию Брехта «как возможный путь в будущее»; газета «Ноейс Дойчланд», орган ЦК СЕПГ, вообще никак не откликнулась на новую постановку Брехта[7]. «Лишь гастроли театра 1955 года в Париже и 1956 года в Лондоне… — пишет Э. Шумахер, — помогли по достоинству оценить эстетическую ценность этого спектакля»[7]. В ходе этих гастролей пресса признала спектакль одним из высших достижений Брехта-режиссёра и немецкого театра вообще[2].

В 1957 году «Кавказский меловой круг» был показан в Москве и Ленинграде во время гастролей театра. «Традиция, дошедшая с античных времён, — писала критик Е. Луцкая, — порождённая всем существом Народного театра — от карнавальных шествий до площадных мистерий, — ожила и предстала совсем юной в этом спектакле, где мудрость граничит с наивностью, условный гротеск уживается с изощренным психологизмом, а комедийное начало мирно соседствует с трагическим»[8]. В этом спектакле отрицательные персонажи, в отличие от положительных, выступали как куклы или как маски, что некоторым критикам, в частности С. Мокульскому и Б. Ростоцкому, показалось неоправданным: изображение живых образов, на их взгляд, содержательнее[9]. С этим не согласился Ю. Юзовский: «Актёр, представляющий куклу, жестом, походкой, ритмом, поворотами фигуры вычерчивает рисунок образа, который по жизненности того, что он выражает, может поспорить с живым образом… И в самом деле, какое разнообразие убийственно-неожиданных характеристик — все эти лекари, приживалы, адвокаты, вояки и дамы! Эти латники с их мертво мерцающими глазами, олицетворение разнузданной солдатчины. Или „великий князь“ (артист Эрнст Отто Фурманн), длинный, как глиста, весь вытянутый к своему алчному рту, — рот этот как бы цель, все же прочее в нём средство»[10].

По количеству постановок за пределами Германии «Кавказский меловой круг» стал одной из самых популярных пьес Б. Брехта[2]. Постановку пьесы в Королевском шекспировском театре в марте 1962 года не только английская, но и немецкая пресса признала «лучшим лондонским Брехтом»[2].

В Советском Союзе пьеса впервые была поставлена в марте 1964 года одновременно в двух московских театрах — в Театре им. Н. В. Гоголя и в Театре им. Вл. Маяковского, и если в спектакле А. Дунаева в Театре им. Гоголя критики отмечали продуманную и последовательную режиссёрскую концепцию, успех исполнителей двух главных ролей — Груше и Аздака, но при этом и невыявленность многих живописных возможностей пьесы, то в спектакле Театра им. Маяковского, при внешней красочности и яркости, режиссёр, по оценкам критиков, не сумел найти для пьесы адекватного сценического решения и актёрские удачи были отмечены лишь в второстепенных ролях, в частности Симон И. Охлупина[2].

Выдающимся событием театральной жизни стала постановка «Кавказского мелового круга», осуществлённая в 1975 году Робертом Стуруа в Тбилисском театре им. Шота Руставели, с музыкой Гии Канчели, — спектакль принёс режиссёру международную известность[11]. По мнению Георгия Товстоногова, успех спектакля был обусловлен не в последнюю очередь тем, что режиссёр «с доверием отнесся к авторскому определению места действия»[12]. В пьесе Брехта Кавказ — такая же абстракция, как и Китай в «Добром человеке из Сычуани»; страна, писал Товстоногов, названа в пьесе Грузией «только для того, чтобы показать, что это далеко от Германии, о которой автор прежде всего и думал»; но грузинский режиссёр погрузил её в национальный колорит, абстрактные образы обрели плоть и кровь: «Возникла не Грузия „вообще“, не сказочная страна, а конкретная среда, обстановка, атмосфера, а главное — конкретные люди. Это придало пьесе дополнительный смысл, а национальный темперамент актёров зарядил её эмоциональностью. Соединение принципов брехтовского театра с традициями грузинского народного искусства дало результат такой впечатляющей силы, что получился прекрасный спектакль, признанный во всём мире и открывший новый, сегодняшний путь к Брехту»[12].

Известные постановки

В СССР

Напишите отзыв о статье "Кавказский меловой круг"

Примечания

  1. 1 2 3 Шумахер Э. Жизнь Брехта = Leben Brechts. — М.: Радуга, 1988. — С. 171. — ISBN 5-05-002298-3.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 Эткинд Е. Г. [lib.ru/INPROZ/BREHT/breht4_4.txt Кавказский меловой круг] // Бертольт Брехт. Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания. В пяти томах.. — М.: Искусство,, 1964. — Т. 4.
  3. [biblia.org.ua/apokrif/apocryph2/solomon2.shtml.htm Суды Соломона]. Апокрифы, околохристианские тексты. Проверено 13 декабря 2012. [www.webcitation.org/6DlNaZnkA Архивировано из первоисточника 18 января 2013].
  4. 1 2 3 Шумахер Э. Жизнь Брехта = Leben Brechts. — М.: Радуга, 1988. — С. 172—173. — ISBN 5-05-002298-3.
  5. Брехт Б. Пьесы. — М.: Искусство, 1956.
  6. 1 2 Кораллов М. М. [www.ae-lib.org.ua/texts/nechyporuk__german_1917-1945__ru.htm#07 Бертольт Брехт] // История зарубежной литературы ХХ века: 1917-1945. — М.: Просвещение, 1984. — С. 122.
  7. 1 2 Шумахер Э. Жизнь Брехта = Leben Brechts. — М.: Радуга, 1988. — С. 270. — ISBN 5-05-002298-3.
  8. Луцкая Е. На спектаклях «Берлинского ансамбля» // «Театр» : журнал. — М., 1957. — № 8. — С. 178.
  9. Юзовский Ю. Бертольт Брехт и его искусство // О театре и драме: В 2 т. / Сост.: Б. М. Поюровский.. — М.: Искусство, 1982. — Т. 1. Статьи. Очерки. Фельетоны.. — С. 277.
  10. Юзовский Ю. Бертольт Брехт и его искусство // О театре и драме: В 2 т. / Сост.: Б. М. Поюровский.. — М.: Искусство, 1982. — Т. 1. Статьи. Очерки. Фельетоны.. — С. 277.
  11. [www.et-cetera.ru/main/sturua Главный режиссёр театра — Роберт Стуруа]. Театр «Et Cetera» (официальный сайт). Проверено 13 декабря 2012. [www.webcitation.org/6DlNd628m Архивировано из первоисточника 18 января 2013].
  12. 1 2 Товстоногов Г. А. Зеркало сцены: В 2 кн. / Сост. Ю. С. Рыбаков. 2-е изд. доп. и испр.. — М.: Искусство, 1984. — Т. 2. Статьи, записи репетиций. — С. 74. — 367 с.
  13. Рудницкий К. Л. Театральные сюжеты. — М.: Искусство, 1990. — С. 317—334. — 464 с.
  14. [theatrologia.su/audio/104 Кавказский меловой круг — репортаж из Театра им. Шота Руставели]. Старое радио (1976). Проверено 14 декабря 2012. [www.webcitation.org/6DlSEfSbe Архивировано из первоисточника 18 января 2013].

Ссылки

  • [lib.ru/INPROZ/BREHT/breht4_4.txt Текст пьесы]


Отрывок, характеризующий Кавказский меловой круг

На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.