Кавсадзе, Кахи Давидович

Кахи Кавсадзе
კახი კავსაძე
Имя при рождении:	Кахи Давидович Кавсадзе
Дата рождения:	5 июня 1935(1935-06-05) (88 лет)
Место рождения:	Ткибули, СССР
Профессия:	актёр
Карьера:	1957 — по наст. время

Ка́хи Дави́дович Кавса́дзе (груз. კახი დავითის ძე კავსაძე; 5 июня 1935, Тбилиси, Грузинская ССР) — грузинский советский актёр театра и кино, звезда Тбилисского академического театра им. Ш. Руставели.

Биография

Кахи Давидович Кавсадзе родился 5 июня 1935 года в городе Тбилиси, в Грузинской ССР в семьe руководителя народного ансамбля песни и танца Грузии.

Отец, Давид, родился в семье музыканта-фольклориста и близкого друга И. В. Сталина в период его учёбы в Тифлисской семинарии Сандро Кавсадзе (1873—1939), впоследствии основателя народного ансамбля песни и танца Грузии. После смерти отца руководителем ансамбля стал его сын, Давид.

В 1941 году Давид Кавсадзе ушёл на фронт. Принимал участие в Керченско-Феодосийской десантой операции. 18 мая 1942 года попал в плен и заключён в конц­лагерь в Германии. В 1944 году стараниями эмигрантов-грузин, живших во Франции, был освобождён и приехал в Париж, где образовал хор. После возвращения в Советский Союз, согласно приказу № 270 от 16 августа 1941 года, был peпpecсирован, отправлен за Урал, в Сибирь, где умep в 1952 году. Кахи и его родного братa, Имери, исключили из музыкальной школы для одарённых детей как сыновей врага народа. Мать была врачом, педиатром, потом фтизиатром, работала в туберкулезном диспансере. Однa поднималa сыновей.

В 1959 году окончил Тбилисский театральный институт им. Ш. Руставели. Всесоюзную известность ему принесла роль Абдуллы в фильме «Белое солнце пустыни» (1969). В 1966 году вступил в КПСС. В 1974—1980 годах снимался в цикле короткометражных фильмов по сценариям Резо Габриадзе, играя сильного, но простодушного Каху. В 1981 году получил звание народного артиста Грузинской ССР. В фильме режиссёра Резо Чхеидзе «Житие Дон Кихота и Санчо», вышедшем в 1988 году, сыграл Дон Кихота.

В 2001 году сыграл в спектакле «Птицы» Московского театра эстрады по одноимённой пьесе драматурга Евгения Унгарда; в качестве его партнёров по сцене выступили Геннадий Хазанов и Вячеслав Войнаровский. В 2016 году получил награду "Золотой журавль" на фестивале "Амурская осень 2016" за актёрскую работу в фильме "Тэли и Толи".

Семья

• Жена — Белле Мирианашвили, актриса (умерла в 1992 году).
• Брат — Имери Кавсадзе, оперный певец.

Фильмография

• 1957 — Песнь Этери — Мурман
• 1957 — Лично известен — Карачохели
• 1958 — Мамлюк — Резо
• 1960 — Ровесник века — Ладо
• 1961 — Чёртова дюжина — грузин
• 1965 — Награда (новелла в киноальманахе «Страницы прошлого») — Михо
• 1965 — Иные нынче времена — князь
• 1965 — Лебедев против Лебедева — коллега Вальки Смирнова из Тбилиси
• 1966 — Он убивать не хотел — Джамлет Дадиани
• 1968 — Годен к нестроевой — Вахтанг Схиртладзе
• 1969 — Белое солнце пустыни — Чёрный Абдулла
• 1970 — Девушка и солдат — лектор (новелла в киноальманахе «Мяч, перчатка и капитан»)
• 1971 — Ожерелье для моей любимой — Заур
• 1973 — Мелодии Верийского квартала — итальянский балетмейстер
• 1973 — Саженцы — Давид
• 1974 — Пари — Кахи
• 1975 — Лестница
• 1975 — Переполох — Сашико
• 1975 — Субботний вечер — Кахи
• 1975 — Любовь с первого взгляда — Селим
• 1976 — Три рубля — Кахи
• 1976 — Термометр — Кахи
• 1976 — Городок Анара
• 1976 — Дневник Карлоса Эспинолы — Антонио Эспинола
• 1977 — Лимонный торт — Кахи
• 1977 — Бабочка — Кахи
• 1977 — Покорители гор — Кахи
• 1977 — Древо желания (Картины из жизни дореволюционной грузинской деревни) — бунтарь Иорами
• 1978 — Три жениха — Кахи
• 1978 — Кентавры — бармен Уго
• 1978 — Короли и капуста — Сабас
• 1978 — Перерыв — Высокий
• 1978 — Пока безумствует мечта — фон Браульбарс-главный Аэрогенерал
• 1979 — Дюма на Кавказе — Атажук Вахвари
• 1979 — Ретивый поросенок
• 1980 — Удача — Кахи
• 1980 — Девушка со швейной машинкой — Кола
• 1981 — Тифлис-Париж и обратно — Манучар
• 1982 — Дмитрий II — Католикос
• 1982 — Колокол священной кузни — Закабей Звандо
• 1982 — Примите вызов, сеньоры! — кавалер Рипофратта
• 1983 — Клятвенная запись
• 1983 — Я готов принять вызов — атаман Гайдуков
• 1984 — Бьют — беги! — директор завода
• 1984 — Покаяние — Михаил Коришели
• 1984 — Рассказ бывалого пилота
• 1985 — Белая роза бессмертия — водяной
• 1985 — Пока пройдет осенний дождь
• 1985 — В одном маленьком городе — Джанико Квариани
• 1985 — Господа авантюристы — Буча Гвинерия
• 1988 — Преступление свершилось — Андро
• 1988 — Житие Дон Кихота и Санчо — Дон Кихот
• 1989 — Бесаме — Маэстро
• 1989 — Одинокий охотник — Вахтанг
• 1991 — Побег на край света — хозяин бродячего цирка
• 1991 — Я крёстный Пеле — Ладо (главная роль)
• 1991 — Царь Иван Грозный — Иван Грозный и блаженный
• 1992 — Золотой паук
• 1993 — Месть шута
• 1993 — Шейлок — Шейлок
• 1994 — Колыбельная — дедушка Кето
• 1994 — Простодушный — судья
• 1996 — Смерть Орфея — художник-звиадист
• 1996 — Тысяча и один рецепт влюблённого кулинара — президент Грузии
• 1997 — Райские птички
• 1999 — Прикованные рыцари — Дон Кихот
• 2000 — Ковчег
• 2001 — Игра в подкидного
• 2001 — Наследницы — Давид Хетовани, издатель
• 2004 — Граф Крестовский — Тито Шариа
• 2005 — И шёл поезд — Лестанбер
• 2005 — Наследницы 2 — Давид Хетовани, издатель
• 2006 — Золотой телёнок — Гигиенишвили
• 2012 — Слепые свидания — отец главного героя
• 2014 — Ч/Б — старик Магомед.
• 2014 — Тэли и Толи — старик Кахи Кипиани

Ссылки

• Кахи Кавсадзе (англ.) на сайте Internet Movie Database
• mediateka.km.ru/cinema_2001/Encyclop.asp?Topic=topic_segida_p2123
• [www.rudata.ru/wiki/Кавсадзе%2C_Кахи_Давидович Кавсадзе Кахи]

Отрывок, характеризующий Кавсадзе, Кахи Давидович

Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.