Кадаре, Исмаил

Исмаиль Кадаре
алб. Ismail Kadare
Место рождения:	Албания
Род деятельности:	прозаик и поэт
Направление:	модернизм
Язык произведений:	албанский
Дебют:	«Frymëzimet djaloshare» («Юношеские порывы») (1957)
Премии:	Букеровская премия (2005)

Исмаиль Кадаре (алб. Ismail Kadare; вариант написания — Исмаил Кадарэ; родился 28 января 1936, Албания) — албанский прозаик и поэт, получивший всемирную известность и переведённый на основные мировые языки. Лауреат Букеровской премии (2005).

Ранние годы

Кадаре родился в южно-албанском городе Гирокастра. Начинал как поэт. Первый сборник стихов «Frymëzimet djaloshare» («Юношеские порывы») опубликовал в 1957 г. Второй сборник стихотворений «Ëndërrimet» («Мечтания») вышел в 1957 г. Учился на историко-филологическом факультете Тиранского университета, затем — в 1959—1961 гг.в Литературном институте им. Горького в Москве (впечатления об этом периоде отражены в романе «Сумерки степных богов» /«Muzgu i perendive të stepes» 1978). Во время пребывания в Москве написал свой первый роман «Quteti pa reklama» («Город без рекламы» 1959), изображающий похождение албанских юношей, ищущих свой путь в жизни в пуританских условиях коммунистической Албании. Роман, неприемлемый по тогдашним цензурным условиям, вышел только в 1998 г. В 1961 г. в Москве был издан сборник переводов стихотворений Кадаре на русский язык «Лирика» под редакцией и с предисловием Д. Самойлова.

Становление как писателя

Возвращение Кадаре в Албанию совпало с разрывом советско-албанских отношений. Вплоть до своей эмиграции в 1990 г. Кадаре жил при самом жестоком тоталитарном режиме Европы второй половины XX столетия и, тем не менее, смог создать произведения, ставящие вопросы, кардинальные для исторического бытия албанского этноса. При этом Кадарэ продолжал существовать в рамках режима, большинство его произведений были опубликованы и власти вынуждены были признать его крупнейшим национальным писателем, что впоследствии дало повод упрекать его в житейском и творческом конформизме. Надо отметить, однако, что взаимоотношения Кадаре с режимом отнюдь не развивались идиллически: ряд его произведений был запрещён, другие подвергались официозной критике или, напротив, замалчивались, один раз Кадаре был направлен (впрочем, ненадолго) на перевоспитание физическим трудом (любимый метод работы с интеллигенцией в коммунистической Албании)^[стиль]. Мнение о том, что относительное благополучие Кадаре определялось расположением диктатора Энвера Ходжи — тоже уроженца Гирокастры, правдоподобно, но не находит однозначного подтверждения. Главное состоит в том, что несмотря на колоссальное идеологическое давление Кадаре смог создать корпус произведений, поднявших албанскую литературу на новый качественный уровень.

Начиная с возвращения в Албанию Кадаре, продолжая писать стихи, в большой степени переключается на прозу. В 1963 г. он публикует роман «Gjenerali i ushtrisë së vdekur» («Генерал мёртвой армии», рус. пер.1989, 2006), принесший ему славу внутри Албании, а после перевода в 1970 г. во Франции и европейскую известность. Книга о поисках останков итальянских солдат, погибших в Албании во время итальянской оккупации (1939—1943), резко выделялась на фоне тогдашней албанской прозы, следовавшей, в основном, за худшими образцами советского социалистического реализма. Роман ярко демонстрирует особенности, характерные и для дальнейшего творчества Кадаре: любовь к изображению экстремальных ситуаций, выходящих за рамки бытового, повседневного; использование в повествовании разных рассказчиков (явных или скрытых); параболичность; некоторую условность образов; сочетание повышенного внимания к непонятному и таинственному с рационализмом. Следующий роман Кадаре «Përbindëshi» («Чудовище» 1965, первый образец сюрреализма в албанской литературе: действие в нём развивается в современной писателю Албании и, одновременно, в древней Трое), был запрещён цензурой сразу же после выхода. После относительно слабого и конъюнктурного романа «Dasma» («Свадьба» 1968), посвящённого борьбе социалистических жизненных принципов с отживающими патриархальными устоями, Кадаре пишет роман «Kështjella» («Крепость» 1970, где впервые обращается к старой албанской истории, отныне едва ли не главной теме своего творчества. В книге изображена борьба албанцев под водительством Скандербега (который, впрочем, ни разу не назван по имени) с турками-османами, причём эта борьба трактуется как столкновения светлого начала, ассоциирующегося для Кадаре с Европой, с началом, тёмным, воплощением которого для писателя является, в данном случае, турецкое завоевание.

Творческая зрелость. Слава и гонения

В 1971 г. выходит в свет одно из самых значительных произведений Кадаре — роман «Kronikë në gur» («Хроника в камне»), наиболее автобиографичная из всех книг писателя. В этом проникнутом сильным лирическим чувством и одновременно сложном по форме романе Кадаре даёт полную и свободную от политической конъюнктуры картину жизни родного города во время итальянской и немецкой оккупации.

В 1973 г. Кадаре публикует роман «Dimri i vjetmisë së madhe» («Зима великого одиночества», второе переработанное издание под названием «Dimri i madh» / «Великая зима» вышло в 1977 г., рус. пер. 1992: «Суровая зима»), одно из самых противоречивых своих произведений. В этом монументальном романе Кадаре представил — разумеется, с «албанской» точки зрения — историю разрыва албано-советских отношений. В центре романа — фигура Энвера Ходжи, сатирически даны образы советских руководителей — Хрущева и других. Несомненно, что сам факт написания подобного романа имел прагматическое значение: Кадаре надеялся, что диктатор не станет убивать человека — известного писателя, — который его прославил. Вместе с тем, сам Кадаре указывал что в своей книге он сознательно придал Ходже черты, не свойственные последнему в жизни, изобразил его гуманным, склонным к демократическим решениям человеком, надеясь, что нарисованный портрет окажет обратное влияние на свой прототип.

Между тем, тучи над головой Кадаре стали сгущаться. В июне 1974 г. в Тиране прошёл очередной пленум Албанской партии труда, на котором Энвер Ходжа обрушился с уничтожающей критикой на так называемых «либералов» — партийные круги и представителей интеллигенции, которые, по мнению диктатора были подвержены западным влияниям. И без того скудной творческой свободе албанских писателей, казалось бы, пришёл конец. Кадаре пытается приспособиться к новому положению и выпускает относительно приемлемый для властей роман «Nëndori i një kryequteti» («Ноябрь в одной из столиц» 1975), посвящённый освобождению Тираны партизанскими отрядами в 1944 г., а также вносит изменения в «Зиму великого одиночества». В 1975 г. Кадаре пытается опубликовать в одной из албанских газет большое стихотворение «Pashallarët e kuq» («Красные паши»), в котором он, превознося Ходжу, указывает на глубокое неблагополучие в партийной верхушке (что, как будто бы соответствовало проходившему в то время в Албании периоду чисток). Однако в качестве потенциальной опасности режиму он указывает не на «либералов», а на «бюрократов», сторонников «твёрдого курса». Разражается грандиозный скандал, вёрстка номера газеты, где должно было быть напечатано стихотворение рассыпается (единственный его экземпляр чудом уцелел в государственных архивах и был опубликован лишь в 2002 г.), сам Кадаре подвергается уничтожающей критике, лишается права публиковаться и направляется в деревню для занятия сельским трудом.

Вскоре Кадаре возвращается в Тирану. Пережитые потрясения приводят его не к депрессии, а к новому творческому подъёму, и за несколько лет он создаёт целый цикл произведений, принесших ему мировую известность. Все они — романы и большие рассказы — посвящены различным периодам истории Албании: средневековью («Kush e solli Doruntinën» / «Кто привез Дорунтину» — основано на сюжете средневековой албанской баллады о мёртвом брате, сопровождающем свою сестру на свадьбу, 1979; «Ura me tri harqe» / «Мост с тремя арками» — история начала османского внедрения на Балканы переплетается здесь с балканским сюжетом о человеческом жертвоприношении, обеспечивающем успех постройке, 1978); эпохе турецкого владычества («Kamarja e turpit» / «Ниша позора» — казнь Али-паши Тепеленского, 1978; «Komisioni i festave» / «Праздничная комиссия» — уничтожение албанских феодалов османскими властями в 1830 году, 1977; «Qorrfermani» / «Фирман о слепых» — фантастический указ султана об ослеплении людей с «дурным глазом», 1984; «Pallati i Ëndrrave» / «Дворец сновидений» — герой — этнический албанец — работает в таинственном и всевластном «министерстве сновидений», куда стекаются сведения о снах жителей Империи, роман был запрещён албанскими властями 1981; «Breznitë e Hankonatëve» / «Поколения Ханконатов» — навеянное семейными преданиями и, одновременно, напоминающее «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса описание жизни одной гирокастритской семьи на протяжении XVIII и XIX столетий, 1977); истории Албании 1910-х — 1930-х гг. («Viti i mbrapshtë» / «Ужасный год» — бурные для Албании события 1914 года, 1986; «Prilli i thyer» / «Погибший апрель» — кровная месть на севере Албании, 1978; «Dosja H» / «Досье Г» — два американских фольклориста пытаются разобраться в «тайне» происхождения албанского эпоса, 1990). Упомянутые выше романы, посвящённые войне и разрыву с Советским Союзом, как бы продолжают этот цикл, а его естественным завершением становится роман «Koncert ne fund të stinës» («Концерт в конце сезона»), опубликованный в 1988 г. уже после смерти Энвера Ходжи. Все эти произведения объединены единой художественно-идеологической задачей — создать образ «вневременной и вечной» Албании, свободной от искажений, возникших как результат чужого и чуждого влияния (прежде всего, влияния восточного — османского, а затем коммунистического — советского и китайского). При этом Кадарэ идет на смелую деформацию действительности. Говоря о романе «Концерт в конце зимы», посвящённом прошлому совсем недавнему — разрыву албано-китайских отношений в середине 70-х годов, писатель указывает на то, что он произвел ряд серьёзных и сознательных искажений природно-климатического ландшафта Албании: понизил её температуру на 5-6 градусов, уменьшил «удельный вес» гор, «принес туман и дождь с европейских равнин», все это делается для того, чтобы «приблизить» Албанию к Европе. Тематически особняком стоит роман «Krushqit janë të ngrirë» («Сваты замерзли», 1986), посвящённый трагическим событиям в Косово 1981 года.

Произведения, написанные Кадаре в этот период окончательно упрочили его литературную репутацию как крупнейшего албанского писателя, признанного мастера европейского классического модернизма, создавшего, подобно Фолкнеру и Гарсиа Маркесу, свой особый литературный мир — Албанию Кадаре.

После диктатуры

После смерти Энвера Ходжи 1985 и прихода к власти его преемника Рамиза Алии в Албании начался медленный процесс либерализации режима. В 1990 году албанские власти, напуганные событиями предшествующего 1989 года в социалистических странах Европы и, особенно, революцией в Румынии, пошли на серьёзные послабления в экономической и политической сферах. Однако Кадаре, разочарованный медленными темпами изменений, потерял веру в готовность и способность коммунистического руководства Албании призвести реальный демонтаж диктатуры. В октябре 1990 года он просит политического убежища в Франции. Быстрые политические перемены в Албании в конце 1990 — начале 1991 годов, приведшие к установлению в стране многопартийной системы, ограничили период настоящей эмиграции Кадаре несколькими месяцами. В настоящее время писатель живёт и во Франции и в Албании. Начиная с 1991 г. Кадаре публикует произведения, которые не могли увидеть свет ранее по политическим причинам — вывезенные им в 1986 г. во Франции романы «Hija» («Тень», полное историософских размышлений описание путешествия протагониста, обладающего портретными чертами Кадаре, во Франции, французский перевод — 1994, по албански — 2001) и «Vajza e Agamemnonit» («Дочь Агамемнона», рассказ об опасной и бесперспективной любви героя к дочери одного из партийных лидеров Албании, 2003), а также несколько рассказов. Среди крупных художественных произведений, написанных и опубликованных Кадаре в этот период, следует упомянуть романы «Piramida» («Пирамида», полное аллюзий на современность повествование о строительстве пирамиды Хеопса, написан в 1990 г., опубликован в 1992 г.), «Shkaba» («Орел», сюрреалистический рассказ о коммунистической Албании, в котором политическая ссылка отождествляется с попаданием в иной мир, 1996), «Spiritus» («Дух», роман о жизни в небольшом албанском городе, также отмеченный элементами сюрреализма, в книге даётся портрет Энвера Ходжи в последние годы его жизни, 1996), «Lulet e ftohta të marsit» («Холодные цветы марта», изображение неспокойной ситуации в пост-коммунистической Албании, где, в частности, возрождаются обычаи кровной мести 2000), «Jeta, loja dhe vdekja e Lul Mazrekut» («Жизнь, игра и смерть Люля Мазрека», трагический рассказ, в котором главный герой оказывается невольно втянутым в полицейскую провокацию, направленную против албанских беженцев в Грецию, 2002), «Pasardhësi» («Преемник», продолжение романа «Дочь Агамемнона», писатель отталкивается здесь от реальных событий — таинственного и до сих пор непроясненного самоубийства или убийства второго человека в коммунистической иерархии Албании, Мехмета Шеху, 2003), «Çështje të marrëzisë» («Безумные дела», роман сюжетно и стилистически является продолжением «Хроники в камне», детские воспоминания писателя о первых годах в послевоенной Албании, 2005).

Признание

Неоднократно отмечался мировыми литературными премиями, в частности, получил Премию Чино дель Дука (1992), Букеровскую премию (2005), Литературную премию принца Астурийского (2009), несколько раз выдвигался на Нобелевскую премию по литературе.

Собрания сочинений

• Vepra letrare. V.1-12.Tiranë: Naim Frasheri, 1981—1989.
• Vepra / Oeuvres. V. 1-12- . Paris: Fayard, 1993- (двуязычное собрание сочинений, выходит параллельно на французском и албанском языках).
• Vepra letrare. V.1-2- .Tiranë: Onufri, 2007- («дефинитивное» собрание сочинений, тексты печатаются в окончательных авторских редакциях, вышло два тома, планируется выпустить 20 томов).

Русские переводы произведений Кадаре

• Лирика. Перевод с албанского, под редакцией и с предисловием Д.Самойлова. М.: Издательство иностранной литературы, 1961.
• Генерал армии мёртвых. Перевод Василия Тюхина // Иностранная литература, 1989, № 6.
• Суровая зима. Перевод И.Ворониной и В.Модестова. М.: Художественная литература. 1992.
• Вестник беды. Islama nox Перевод О.Колпаковой // Иностранная литература, 1992, № 8.
• Великая стена. Перевод Л.Милько // Иностранная литература, 1995, № 9.
• Генерал мёртвой армии. Перевод В.Тюхина. СПб.: 2006.

См. также

• Хелена Кадаре — жена писателя, литератор, первая женщина, издавшая роман на албанском языке.
• Жетан Кельменди
• Шпенд Соллаку Ноэ

Ссылки

• [news.bbc.co.uk/1/hi/entertainment/arts/4603741.stm Биография на сайте BBC]  (англ.)
• [archive.is/20121208201235/www.newyorker.com/fiction/content/?051226fi_fiction Статья Исмаила Кадаре в журнале New Yorker]  (англ.)
• [www.diplomatie.gouv.fr/label_france/English/LETTRES/kadare/kadare.html Интервью (09/1998)]  (англ.)
• [www.kadare.spb.ru/ Неофициальный русскоязычный сайт Исмаила Кадаре]
• [www.spbvedomosti.ru/article.htm?id=10241068@SV_Articles Первое интервью русскоязычным читателям]

Отрывок, характеризующий Кадаре, Исмаил

Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с волком собак, из под которых виднелась седая шерсть волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни. Он взялся уже за луку седла, чтобы слезть и колоть волка, как вдруг из этой массы собак высунулась вверх голова зверя, потом передние ноги стали на край водомоины. Волк ляскнул зубами (Карай уже не держал его за горло), выпрыгнул задними ногами из водомоины и, поджав хвост, опять отделившись от собак, двинулся вперед. Карай с ощетинившейся шерстью, вероятно ушибленный или раненый, с трудом вылезал из водомоины.
– Боже мой! За что?… – с отчаянием закричал Николай.
Охотник дядюшки с другой стороны скакал на перерез волку, и собаки его опять остановили зверя. Опять его окружили.
Николай, его стремянной, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюкая, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его. Еще в начале этой травли, Данила, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел на утек. Данила выпустил своего бурого не к волку, а прямой линией к засеке так же, как Карай, – на перерез зверю. Благодаря этому направлению, он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данила скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и как цепом молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данила уже лежит в середине собак на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для собак, и для охотников, и для волка, что теперь всё кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данила, привстав, сделал падающий шаг и всей тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данила прошептал: «Не надо, соструним», – и переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данила раза два с одного бока на другой перевалил волка.
С счастливыми, измученными лицами, живого, матерого волка взвалили на шарахающую и фыркающую лошадь и, сопутствуемые визжавшими на него собаками, повезли к тому месту, где должны были все собраться. Молодых двух взяли гончие и трех борзые. Охотники съезжались с своими добычами и рассказами, и все подходили смотреть матёрого волка, который свесив свою лобастую голову с закушенною палкой во рту, большими, стеклянными глазами смотрел на всю эту толпу собак и людей, окружавших его. Когда его трогали, он, вздрагивая завязанными ногами, дико и вместе с тем просто смотрел на всех. Граф Илья Андреич тоже подъехал и потрогал волка.
– О, материщий какой, – сказал он. – Матёрый, а? – спросил он у Данилы, стоявшего подле него.
– Матёрый, ваше сиятельство, – отвечал Данила, поспешно снимая шапку.
Граф вспомнил своего прозеванного волка и свое столкновение с Данилой.
– Однако, брат, ты сердит, – сказал граф. – Данила ничего не сказал и только застенчиво улыбнулся детски кроткой и приятной улыбкой.


Старый граф поехал домой; Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
Насупротив от Николая были зеленя и там стоял его охотник, один в яме за выдавшимся кустом орешника. Только что завели гончих, Николай услыхал редкий гон известной ему собаки – Волторна; другие собаки присоединились к нему, то замолкая, то опять принимаясь гнать. Через минуту подали из острова голос по лисе, и вся стая, свалившись, погнала по отвершку, по направлению к зеленям, прочь от Николая.
Он видел скачущих выжлятников в красных шапках по краям поросшего оврага, видел даже собак, и всякую секунду ждал того, что на той стороне, на зеленях, покажется лисица.
Охотник, стоявший в яме, тронулся и выпустил собак, и Николай увидал красную, низкую, странную лисицу, которая, распушив трубу, торопливо неслась по зеленям. Собаки стали спеть к ней. Вот приблизились, вот кругами стала вилять лисица между ними, всё чаще и чаще делая эти круги и обводя вокруг себя пушистой трубой (хвостом); и вот налетела чья то белая собака, и вслед за ней черная, и всё смешалось, и звездой, врозь расставив зады, чуть колеблясь, стали собаки. К собакам подскакали два охотника: один в красной шапке, другой, чужой, в зеленом кафтане.
«Что это такое? подумал Николай. Откуда взялся этот охотник? Это не дядюшкин».
Охотники отбили лисицу и долго, не тороча, стояли пешие. Около них на чумбурах стояли лошади с своими выступами седел и лежали собаки. Охотники махали руками и что то делали с лисицей. Оттуда же раздался звук рога – условленный сигнал драки.
– Это Илагинский охотник что то с нашим Иваном бунтует, – сказал стремянный Николая.
Николай послал стремяного подозвать к себе сестру и Петю и шагом поехал к тому месту, где доезжачие собирали гончих. Несколько охотников поскакало к месту драки.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений о том, чем кончится дело. Из за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
– Что у вас там было? – спросил Николай.
– Как же, из под наших гончих он травить будет! Да и сука то моя мышастая поймала. Поди, судись! За лисицу хватает! Я его лисицей ну катать. Вот она, в тороках. А этого хочешь?… – говорил охотник, указывая на кинжал и вероятно воображая, что он всё еще говорит с своим врагом.
Николай, не разговаривая с охотником, попросил сестру и Петю подождать его и поехал на то место, где была эта враждебная, Илагинская охота.
Охотник победитель въехал в толпу охотников и там, окруженный сочувствующими любопытными, рассказывал свой подвиг.
Дело было в том, что Илагин, с которым Ростовы были в ссоре и процессе, охотился в местах, по обычаю принадлежавших Ростовым, и теперь как будто нарочно велел подъехать к острову, где охотились Ростовы, и позволил травить своему охотнику из под чужих гончих.
Николай никогда не видал Илагина, но как и всегда в своих суждениях и чувствах не зная середины, по слухам о буйстве и своевольстве этого помещика, всей душой ненавидел его и считал своим злейшим врагом. Он озлобленно взволнованный ехал теперь к нему, крепко сжимая арапник в руке, в полной готовности на самые решительные и опасные действия против своего врага.
Едва он выехал за уступ леса, как он увидал подвигающегося ему навстречу толстого барина в бобровом картузе на прекрасной вороной лошади, сопутствуемого двумя стремянными.
Вместо врага Николай нашел в Илагине представительного, учтивого барина, особенно желавшего познакомиться с молодым графом. Подъехав к Ростову, Илагин приподнял бобровый картуз и сказал, что очень жалеет о том, что случилось; что велит наказать охотника, позволившего себе травить из под чужих собак, просит графа быть знакомым и предлагает ему свои места для охоты.
Наташа, боявшаяся, что брат ее наделает что нибудь ужасное, в волнении ехала недалеко за ним. Увидав, что враги дружелюбно раскланиваются, она подъехала к ним. Илагин еще выше приподнял свой бобровый картуз перед Наташей и приятно улыбнувшись, сказал, что графиня представляет Диану и по страсти к охоте и по красоте своей, про которую он много слышал.
Илагин, чтобы загладить вину своего охотника, настоятельно просил Ростова пройти в его угорь, который был в версте, который он берег для себя и в котором было, по его словам, насыпано зайцев. Николай согласился, и охота, еще вдвое увеличившаяся, тронулась дальше.
Итти до Илагинского угоря надо было полями. Охотники разровнялись. Господа ехали вместе. Дядюшка, Ростов, Илагин поглядывали тайком на чужих собак, стараясь, чтобы другие этого не замечали, и с беспокойством отыскивали между этими собаками соперниц своим собакам.
Ростова особенно поразила своей красотой небольшая чистопсовая, узенькая, но с стальными мышцами, тоненьким щипцом (мордой) и на выкате черными глазами, краснопегая сучка в своре Илагина. Он слыхал про резвость Илагинских собак, и в этой красавице сучке видел соперницу своей Милке.
В середине степенного разговора об урожае нынешнего года, который завел Илагин, Николай указал ему на его краснопегую суку.
– Хороша у вас эта сучка! – сказал он небрежным тоном. – Резва?
– Эта? Да, эта – добрая собака, ловит, – равнодушным голосом сказал Илагин про свою краснопегую Ерзу, за которую он год тому назад отдал соседу три семьи дворовых. – Так и у вас, граф, умолотом не хвалятся? – продолжал он начатый разговор. И считая учтивым отплатить молодому графу тем же, Илагин осмотрел его собак и выбрал Милку, бросившуюся ему в глаза своей шириной.
– Хороша у вас эта чернопегая – ладна! – сказал он.
– Да, ничего, скачет, – отвечал Николай. «Вот только бы побежал в поле матёрый русак, я бы тебе показал, какая эта собака!» подумал он, и обернувшись к стремянному сказал, что он дает рубль тому, кто подозрит, т. е. найдет лежачего зайца.
– Я не понимаю, – продолжал Илагин, – как другие охотники завистливы на зверя и на собак. Я вам скажу про себя, граф. Меня веселит, знаете, проехаться; вот съедешься с такой компанией… уже чего же лучше (он снял опять свой бобровый картуз перед Наташей); а это, чтобы шкуры считать, сколько привез – мне всё равно!
– Ну да.
– Или чтоб мне обидно было, что чужая собака поймает, а не моя – мне только бы полюбоваться на травлю, не так ли, граф? Потом я сужу…
– Ату – его, – послышался в это время протяжный крик одного из остановившихся борзятников. Он стоял на полубугре жнивья, подняв арапник, и еще раз повторил протяжно: – А – ту – его! (Звук этот и поднятый арапник означали то, что он видит перед собой лежащего зайца.)
– А, подозрил, кажется, – сказал небрежно Илагин. – Что же, потравим, граф!
– Да, подъехать надо… да – что ж, вместе? – отвечал Николай, вглядываясь в Ерзу и в красного Ругая дядюшки, в двух своих соперников, с которыми еще ни разу ему не удалось поровнять своих собак. «Ну что как с ушей оборвут мою Милку!» думал он, рядом с дядюшкой и Илагиным подвигаясь к зайцу.
– Матёрый? – спрашивал Илагин, подвигаясь к подозрившему охотнику, и не без волнения оглядываясь и подсвистывая Ерзу…
– А вы, Михаил Никанорыч? – обратился он к дядюшке.
Дядюшка ехал насупившись.
– Что мне соваться, ведь ваши – чистое дело марш! – по деревне за собаку плачены, ваши тысячные. Вы померяйте своих, а я посмотрю!
– Ругай! На, на, – крикнул он. – Ругаюшка! – прибавил он, невольно этим уменьшительным выражая свою нежность и надежду, возлагаемую на этого красного кобеля. Наташа видела и чувствовала скрываемое этими двумя стариками и ее братом волнение и сама волновалась.
Охотник на полугорке стоял с поднятым арапником, господа шагом подъезжали к нему; гончие, шедшие на самом горизонте, заворачивали прочь от зайца; охотники, не господа, тоже отъезжали. Всё двигалось медленно и степенно.
– Куда головой лежит? – спросил Николай, подъезжая шагов на сто к подозрившему охотнику. Но не успел еще охотник отвечать, как русак, чуя мороз к завтрашнему утру, не вылежал и вскочил. Стая гончих на смычках, с ревом, понеслась под гору за зайцем; со всех сторон борзые, не бывшие на сворах, бросились на гончих и к зайцу. Все эти медленно двигавшиеся охотники выжлятники с криком: стой! сбивая собак, борзятники с криком: ату! направляя собак – поскакали по полю. Спокойный Илагин, Николай, Наташа и дядюшка летели, сами не зная как и куда, видя только собак и зайца, и боясь только потерять хоть на мгновение из вида ход травли. Заяц попался матёрый и резвый. Вскочив, он не тотчас же поскакал, а повел ушами, прислушиваясь к крику и топоту, раздавшемуся вдруг со всех сторон. Он прыгнул раз десять не быстро, подпуская к себе собак, и наконец, выбрав направление и поняв опасность, приложил уши и понесся во все ноги. Он лежал на жнивьях, но впереди были зеленя, по которым было топко. Две собаки подозрившего охотника, бывшие ближе всех, первые воззрились и заложились за зайцем; но еще далеко не подвинулись к нему, как из за них вылетела Илагинская краснопегая Ерза, приблизилась на собаку расстояния, с страшной быстротой наддала, нацелившись на хвост зайца и думая, что она схватила его, покатилась кубарем. Заяц выгнул спину и наддал еще шибче. Из за Ерзы вынеслась широкозадая, чернопегая Милка и быстро стала спеть к зайцу.
– Милушка! матушка! – послышался торжествующий крик Николая. Казалось, сейчас ударит Милка и подхватит зайца, но она догнала и пронеслась. Русак отсел. Опять насела красавица Ерза и над самым хвостом русака повисла, как будто примеряясь как бы не ошибиться теперь, схватить за заднюю ляжку.
– Ерзанька! сестрица! – послышался плачущий, не свой голос Илагина. Ерза не вняла его мольбам. В тот самый момент, как надо было ждать, что она схватит русака, он вихнул и выкатил на рубеж между зеленями и жнивьем. Опять Ерза и Милка, как дышловая пара, выровнялись и стали спеть к зайцу; на рубеже русаку было легче, собаки не так быстро приближались к нему.
– Ругай! Ругаюшка! Чистое дело марш! – закричал в это время еще новый голос, и Ругай, красный, горбатый кобель дядюшки, вытягиваясь и выгибая спину, сравнялся с первыми двумя собаками, выдвинулся из за них, наддал с страшным самоотвержением уже над самым зайцем, сбил его с рубежа на зеленя, еще злей наддал другой раз по грязным зеленям, утопая по колена, и только видно было, как он кубарем, пачкая спину в грязь, покатился с зайцем. Звезда собак окружила его. Через минуту все стояли около столпившихся собак. Один счастливый дядюшка слез и отпазанчил. Потряхивая зайца, чтобы стекала кровь, он тревожно оглядывался, бегая глазами, не находя положения рукам и ногам, и говорил, сам не зная с кем и что.
«Вот это дело марш… вот собака… вот вытянул всех, и тысячных и рублевых – чистое дело марш!» говорил он, задыхаясь и злобно оглядываясь, как будто ругая кого то, как будто все были его враги, все его обижали, и только теперь наконец ему удалось оправдаться. «Вот вам и тысячные – чистое дело марш!»
– Ругай, на пазанку! – говорил он, кидая отрезанную лапку с налипшей землей; – заслужил – чистое дело марш!
– Она вымахалась, три угонки дала одна, – говорил Николай, тоже не слушая никого, и не заботясь о том, слушают ли его, или нет.
– Да это что же в поперечь! – говорил Илагинский стремянный.
– Да, как осеклась, так с угонки всякая дворняшка поймает, – говорил в то же время Илагин, красный, насилу переводивший дух от скачки и волнения. В то же время Наташа, не переводя духа, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала всё то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором. И визг этот был так странен, что она сама должна бы была стыдиться этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время.