Кадаризм

«Кадаризм» (венг. Kádárizmus, «венгерский социализм», «гуляш-коммунизм», венг. gulyáskommunizmus) — расхожее название политического режима в Венгерской Народной Республике в 1960-е — 1989 годы. В первую очередь связано с именем первого секретаря Венгерской социалистической рабочей партии Яноша Кадара.

Экономика

Основным отличием экономики ВНР от экономики других стран советского блока было наличие элементов рыночной экономики, что стало возможным в результате экономических реформ правительства Яноша Кадара, руководил которыми Режё Ньерш.

С 1968 года в Венгрии был введен принципиально новый для стран соцлагеря экономический механизм, который предусматривал отказ от централизованного планирования, передав право на составление планов самим предприятиям. Было заявлено:

…Все мы знаем известные мировые фирмы, но нет ни одной, которая бы занималась буквально всем — от яблок «джонатан» до задних мостов для автобусов и автомобилей. У меня есть определенное мнение о самом себе, и я, безусловно, уважаю членов политбюро и Совета министров, однако мы не можем знать всё и всё решать. Невозможно правильно и без потери времени решать из центра, какую продукцию нужно выпускать на том или ином предприятии, какое оборудование заменить на более современное, во что вкладывать деньги. Всё это нужно определять на местах и там же принимать решения…

Получив финансовую самостоятельность, государственные предприятия смогли сами открывать свои филиалы и сбывать свою продукцию.

Венгерская экономика меньше всего среди экономик стран соцлагеря страдала от уравниловки в оплате труда. К середине 1970-х годов национальная денежная единица Венгрии форинт достиг уровня практически полной конвертируемости (впоследствии полная конвертируемость не была достигнута из-за кризиса на мировых рынках энергоносителей 1979 года).

В годы руководства ВНР Яношем Кадаром страна вышла на первое место в Европе по производству пшеницы и мяса из расчёта на душу населения, и на второе — по количеству яиц. В отличие от большинства стран социалистического лагеря, потребительский рынок в Венгрии практически не страдал от дефицитов товаров народного потребления. Собственно название «гуляш-коммунизм» возникло в Венгрии в связи с тем, что своё национальное мясное блюдо венгры могли себе позволить практически ежедневно. С конца 1970-х годов в Венгрии началось постепенное снижение темпов экономического роста и, как следствие, жизненного уровня её граждан. Многие были уверены, что кадаризм, базировавшийся на государственно-кооперативной собственности, исчерпал себя. Эпоха кадаризма закончилась в 1989 году с падением коммунистического режима в Венгрии.

…Однако пропасть, отделявшая Кадаровское квазисоциалистическое общество от настоящей демократии и развитой рыночной экономики, была менее глубокой, чем, скажем, в соседних Чехословакии и Польше. Поэтому и демонтаж социализма в Венгрии проходил мягко, без такого острого противостояния, как в других «бараках» социалистического лагеря…

Мнения о кадаризме

Западные журналисты неоднократно спрашивали Кадара о внедрении столь смелых, практически капиталистических методов, в экономику Венгерской народной республики, на что тот неизменно отвечал, что это «социалистические рыночные методы».

В настоящее время^{[когда?]} зафиксировано, что многие венгры ностальгируют по временам правления Кадара. Во время одного из опросов 77 % опрошенных заявили, что они недовольны демократией в Венгрии. Более чем 50 % опрошенных сказали, что стране необходим сильный лидер, а не демократическое правительство. 72 % опрошенных сказали, что сейчас им живётся гораздо хуже, чем при кадаровском режиме. При этом лишь 46 % одобряют рыночную экономику (в 1991 году, по статистике, таковых было 80 %). Все эти цифры выше, чем где бы то ни было во всей Восточной Европе. 75 % венгров считают Яноша Кадара лучшим главой государства в его истории, причём число людей, солидарных с этим мнением, растёт с каждым годом.

Венгерский профессор Михай Хоппал говорил в своём интервью:

…Мы тогда жили лучше, чем сейчас. При Кадаре мы, учёные, вели активную деятельность и могли издавать большое количество научных трудов. А сейчас надо за всё платить: за образование, здравоохранение. Вот нам сейчас говорят, что при социализме всё было бесплатным, потому что часть денег забиралась из нашей зарплаты. Прекрасно, согласен — говорю я! Тогда верните часть денег, которые мы тогда заплатили. Верните, чтобы мы могли оплатить услуги в нынешние условиях. А где наши деньги? Наш очень молодой премьер-министр Венгрии Ференц Дюрчань как политик хуже, чем поздний Кадар. Правительство Дюрчаня носится с идеей разрушения системы венгерской академической науки. Есть у них мнение, что здания академических институтов в Будапеште необходимо приватизировать. Это же форменное безобразие! Не понимаю, как он смог в короткое время стать не то что миллионером, а даже миллиардером. Это непонятно — ведь у нас нет нефти и газа. Он даже скупил бывшую компартию и стал лидером современных венгерских социал-демократов…

См. также

• Социализм с человеческим лицом

Отрывок, характеризующий Кадаризм

Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.