Кадар, Янош

Янош Кадар<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Председатель ВСРП
22 мая 1988 года — 8 мая 1989 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Реже Ньерш
Генеральный Секретарь ЦК ВСРП
27 июня 1957 года — 27 мая 1988 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Карой Грос
Председатель временного ЦК ВСРП
1 ноября 1956 года — 27 июня 1957 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	должность упразднена
Первый Секретарь ЦК ВПТ
25 октября 1956 года — 30 октября 1956 года
Предшественник:	Эрнё Герё
Преемник:	должность упразднена
Председатель Совета Министров ВНР
14 сентября 1961 года — 30 июня 1965 года
Предшественник:	Ференц Мюнних
Преемник:	Дьюла Каллаи
Председатель Совета Министров ВНР (Венгерского революционного рабоче-крестьянского правительства)
4 ноября 1956 года — 28 января 1958 года
Предшественник:	Имре Надь
Преемник:	Ференц Мюнних
Министр внутренних дел Венгрии
5 августа 1948 года — 23 июня 1950 года
Предшественник:	Ласло Райк
Преемник:	Шандор Зёльд
Вероисповедание:	католицизм
Рождение:	26 мая 1912(1912-05-26) Фиуме, Транслейтания, Австро-Венгрия
Смерть:	6 июля 1989(1989-07-06) (77 лет) Будапешт, ВНР
Место погребения:	Венгерский Пантеон, Будапешт
Партия:	1) КПВ (1931 — 1948) 2) ВПТ (1948 — 1956) 3) ВСРП (1956 — 1989)
Награды:

Я́нош Ка́дар (венг. Kádár János, до 1945 фамилия Черманек, венг. Csermanek, 26 мая 1912, Фиуме, Австро-Венгрия — 6 июля 1989, Будапешт, Венгерская Народная Республика) — венгерский государственный и политический деятель, фактический руководитель Венгерской народной республики на посту генерального секретаря Венгерской социалистической рабочей партии (с 1956 по 1988 годы); в 1956—1958 и 1961—1965 годах также занимал должность премьер-министра ВНР. Период его правления, отмеченный либерализацией политической жизни и доступностью товаров народного потребления, получил название «гуляш-коммунизма».

Ранние годы

Янош Кадар был внебрачным ребёнком Борболы Черманек, служанки словацко-венгерского происхождения, от солдата Яноша Крецингера, и детство будущего венгерского лидера прошло в лишениях и нищете. Уроженец ныне хорватской Риеки (тогда вольный город Фиуме) в составе Транслейтании, входившей в состав Австро-Венгрии, по тогдашним законам родного города был зарегистрирован при рождении под итальянским именем Джованни Черманек.

В 1918 в возрасте шести лет перебрался с матерью в Будапешт. Как лучший ученик класса в начальной народной школе получил право бесплатно учиться в Высшем начальном городском училище. Однако с 14 лет он был вынужден оставить школу, был подсобным рабочим, а затем механиком в типографии. В юношеские годы увлекался книгами, шахматами и футболом. В возрасте 16 лет Янош Черманек победил на открытом шахматном турнире, устроенном профсоюзом парикмахеров, и был награждён венгерским переводом книги Фридриха Энгельса «Анти-Дюринг», которая, по его собственному признанию, побудила у него интерес к марксизму и изменила образ мышления.

Убеждённый социалист, Черманек по предложению друга детства Яноша Фенакеля вступил в сентябре 1931 года в ячейку имени Свердлова запрещённой Федерации коммунистической рабочей молодёжи (KIMSZ), комсомольской организации нелегальной Компартии Венгрии, получив свой первый подпольный псевдоним — Барна («Шатен»). Следующий псевдоним Черманека — Кадар («Бондарь») — в 1945 году официально стал его фамилией. В ноябре 1931 года комсомолец становится и одним из «пятисот смелых» — членов Компартии, действовавшей в жёстких условиях правоавторитарного режима.

Членство в Компартии отразилось на судьбе Кадара: несколько раз он задерживался хортистскими властями по обвинениям в незаконной агитации и нелегальной политической деятельности. В 1933 году секретарь ЦК Комсомола Кадар был арестован и осуждён на два года тюремного заключения. В тюрьме организовал голодовку, за что был переведён в Сегед в тюрьму строгого режима Чиллаг, где встретил своего будущего политического противника Матьяша Ракоши. В дальнейшем Кадар, следуя линии Енё Ландлера на энтризм коммунистов в социал-демократические организации, вступил в 1935 году в Социал-демократическую партию Венгрии, причём вскоре даже возглавил ячейку СДПВ в VI районе Будапешта.

Во время Второй мировой войны Янош Кадар был активным участником движения Сопротивления в Чехословакии, Венгрии и Югославии. Пребывая в Венгрии, он выступил одним из инициаторов создания антифашистского Венгерского Фронта. В 1941—1942 годах входил в Пештский областной комитет Коммунистической партии Венгрии; в 1942 году был введён в состав ЦК, а в 1943 году избран секретарём ЦК КПВ. В апреле 1944 года по поручению партии выехал в Югославию, надеясь установить связь с местными коммунистическими партизанами, но был арестован как дезертир. В ноябре 1944 года во время этапирования в Германию бежал из перевозившего его поезда.

В своих воспоминаниях бывший начальник управления кадров ГУПП РККА генерал-лейтенант Н. В. Пупышев сообщает, что в октябре 1944 года в тыл немецких войск в Венгрии «были высажены 10 партизанских групп, в которые наряду с нашими бойцами входили и венгры. В страну возвратились из Советского Союза часть политэмигрантов, в том числе А. Апро и Я. Кадр».

3 апреля 1964 года за личный вклад в дело борьбы с фашизмом в годы Второй мировой войны Яношу Кадару Указом Президиума Верховного Совета СССР было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» (№ 11218).

Послевоенные годы

После падения нилашистского режима и освобождения Венгрии от немецких оккупантов в апреле 1945 года Янош Кадар был избран депутатом Временного национального собрания, а также членом Политбюро ЦК Венгерской коммунистической партии (ВКП), а в 1946 году — заместителем генерального секретаря ЦК ВКП. Параллельно в апреле 1945 года — августе 1948 года он был секретарём Будапештского горкома партии.

В марте 1948 года председательствовал в комиссии по объединению Коммунистической и Социал-демократической партии в Венгерскую партию трудящихся, а 5 августа 1948 года стал министром внутренних дел. В это время Кадар поддерживал сталинистскую модель социализма и даже сыграл важнейшую роль в аресте Ласло Райка, обвинённого в «титоизме» и «антисоветской деятельности».

Однако Кадар превратился в потенциального соперника руководителя страны Матьяша Ракоши, высказываясь в пользу расширения личных прав и свобод граждан Венгрии и ограничения ракошистского террора. В июне 1950 года переведён с должности министра внутренних дел (его преемником стал Шандор Зёльд) на должность руководителя отделом партийных и массовых организаций ЦК ВПТ, а в апреле 1951 года снят и с этого поста.

Вскоре вместе со своим преемником Шандором Зёльдом и главой МИДа Дьюлой Каллаи он был арестован и сам обвинён в титоизме. В июне 1951 года он был лишён депутатского мандата, затем объявлен Ракоши «предателем» и заключён в лагеря на неопределённый срок. Какое-то время находился в заключении в СССР, в частности, во Владимирском централе. В декабре 1952 года Верховный суд Венгрии приговорил его к пожизненному заключению. На свободу Янош Кадар вышел только благодаря начатым в СССР процессам десталинизации в июле 1954 года, после смерти Сталина и назначения премьер-министром Венгрии Имре Надя.

Кадар и восстание 1956 года

Назначенный первым секретарём отделения Венгерской партии трудящихся (ВПТ) в индустриальном XIII районе Будапешта, Янош Кадар вскоре становится одним из самых популярных венгерских политиков благодаря поддержке рабочих в вопросах расширения самостоятельности профсоюзов, что позволяет ему стать членом правительства Имре Надя.

Распространённое заблуждение о Кадаре как о яром противнике реформ Надя не соответствует действительности: как и Надь, Кадар был объектом преследований при Ракоши и поэтому считал себя соратником главы правительства. Первоначально он всецело поддерживал политический курс Надя, направленный на либерализацию и демократизацию политической жизни в стране, освобождение политзаключённых, отмену цензуры и привлечение к государственному управлению дружественных ВПТ политических партий. В условиях нависшей угрозы советского военного вмешательства после оглашения Надем стремления выхода страны из Организации Варшавского договора Янош Кадар даже заявил, что «ляжет под первый русский танк, нарушивший границы Венгрии». 26 октября 1956 года он стал членом Директории, 28 октября — председателем ЦИК, а 30 октября — министром в кабинете Надя.

Однако кровавые стычки в центре Будапешта, самосуды над работниками органов госбезопасности и растущая активность антикоммунистических кругов в Венгрии убедили Кадара в том, что ситуация вышла из под контроля требовавшей умеренных реформ ПТВ, и единственным выходом будет сотрудничество с Советским Союзом и другими государствами соцлагеря. Поэтому 1 ноября 1956 года Кадар и Ференц Мюнних с помощью советских дипломатов покинули Венгрию, а 2 ноября 1956 Кадар уже вёл переговоры с лидерами стран ОВД в Москве. 4 ноября 1956 года в Ужгороде Кадар встретился с Никитой Сергеевичем Хрущёвым и обсудил с ним вопросы формирования нового венгерского правительства. 7 ноября 1956 года Кадар прибыл в Будапешт вслед за советскими войсками, а на следующий день в 5:05 утра объявил о переходе всей власти в стране к возглавляемому им Революционному рабоче-крестьянскому правительству.

Кадар, заняв посты премьер-министра и лидера Венгерской социалистической рабочей партии, созданной взамен бывшей ВПТ, объявил 15 пунктов своей программы, которые предусматривали сохранение социалистического и демократического характера Венгерского государства, сохранение его суверенитета, прекращение уличных боёв и восстановление порядка, повышение жизненного уровня населения, пересмотр пятилетнего плана в интересах трудящихся, борьбу с бюрократией, развитие венгерских традиций и культуры, а также близкое сотрудничество с остальными социалистическими государствами, сохранение советского контингента в 200 000 военнослужащих и переговоры с ОВД о выводе войск из страны.

Также Кадар заявил, что ракошистский лозунг «Кто не с нами, тот против нас» будет заменён более демократическим — «Кто не против нас, тот с нами», что подразумевало широкую амнистию оставшимся в Венгрии участникам восстания. Имре Надю, скрывшемуся совместно с Дьёрдем Лукачем, Гезой Лошонци и вдовой Л. Райка Юлией в посольстве Югославии, также было обещано, что ему будет предоставлена возможность свободно покинуть страну. Тем не менее, когда бывший премьер 23 ноября 1956 года выехал из югославского посольства, он был обманным путём арестован и через два года казнён. Всё же Кадар ограничился только осуждением руководителей восстания и не позволил органам госбезопасности начать преследования её рядовых участников, объявив последним амнистию.

Эпоха Кадара

Несмотря на жёсткий советский контроль, Янош Кадар сумел за время своего руководства партией и государством осуществить ряд новаторских экономических реформ, способствовавших либерализации экономики и росту уровня жизни населения, который длительное время не уступал этому показателю в развитых западных странах. Кадар инициировал развитие в Венгрии частного сектора в сельском хозяйстве и сфере обслуживания, устранив препятствия для мелкого предпринимательства самозанятых и значительно расширив права занятых в коллективных хозяйствах. Тем не менее, хозяйственная реформа 1968 года, призванная повысить эффективность экономики, но так и не достигнувшая своих целей, была постепенно свёрнута под влиянием подавления Пражской весны в Чехословакии. Заключенный в 1973 г. договор с СССР позволил стране пользоваться дешёвыми советскими энергоносителями. Советский Союз был главным импортером венгерской промышленной и сельскохозяйственной продукции.

В период до конца 1980-х годов Венгрия занимала лидирующие положения среди социалистических стран по ряду отраслей, в частности, в электронной промышленности. Страна вышла на первое место в Европе по производству пшеницы и мяса из расчёта на душу населения, и на второе — по количеству яиц. В отличие от большинства стран социалистического лагеря, потребительский рынок в Венгрии практически не страдал от дефицитов товаров народного потребления, а магазины были заполнены недорогими товарами со всего света. Обратной стороной экономического благополучия Венгрии был рост внешнего долга, который, впрочем, наблюдался и у ряда других стран Центрально-Восточной Европы.

Благодаря реформаторскому курсу Кадара Венгрию стали называть «самым весёлым бараком в социалистическом лагере», а экономический строй в стране — «гуляшизмом» («гуляш-коммунизмом», «гуляшистским коммунизмом»; венг. gulyáskommunizmus). В Венгрии была наиболее либеральная цензура, граждане пользовались свободным выездом за рубеж. Ныне значительная часть венгерского общества испытывает ностальгию по «временам Кадара» с их высоким качеством жизни, которое было перечёркнуто капиталистическими преобразованиями начала 1990-х годов.

При Кадаре Венгрия вышла в число мировых лидеров по туризму. Количество туристов, посещавших Венгрию, возросло в десятки раз; в страну приезжали туристы не только из Восточной Европы и СССР, но и из Канады, США и Западной Европы, приносившие в бюджет Венгрии значительные суммы. Венгрия установила близкие отношения с развивающимися странами, принимая множество иностранных студентов. Свидетельством нормализации отношений с Западом стало возвращение американцами Святой Короны короля Иштвана I из Форт-Нокса на родину в 1979 году. Кроме того, Венгрия в конце 1980-х стала единственной социалистической страной, обладавшей трассой «Формулы-1».

Кадар был смещён со своих постов в мае 1988 года, передав управление ВСРП Карою Гросу, и скончался через год, 6 июля 1989 года.

После смерти

Похоронен на кладбище Керепеши в Будапеште — традиционном месте захоронения выдающихся деятелей венгерской культуры, науки и политики.

В ночь на 2 мая 2007 года неизвестными вандалами могила Яноша Кадара, а также урна с прахом его жены были вскрыты, останки похищены. На склепе, находящемся рядом с могилой Кадара, была оставлена надпись: «Убийце и предателю нет места в святой земле!», намекающая на строчку из песни «Neveket akarok hallani» группы «Kárpátia». Премьер-министр Венгрии Ференц Дюрчань в своём специальном обращении заявил следующее: «У этого подлого и омерзительного акта нет оправдания. Это уголовное преступление не имеет никакого отношения к политике и истории. Его осудит каждый нормальный, цивилизованный человек».

Награды

• Трижды Герой Социалистического труда ВНР (1962, 1972, 1982);
• Орден «За заслуги» 1 степени;
• Герой Советского Союза (3 апреля 1964 года);
• два ордена Ленина;
• Орден Клемента Готвальда (13.5.1982)

Ссылки

• [www.sovetika.ru/vnr/kadarv.htm Статьи и речи Первого секретаря ВСРП Яноша Кадара на Sovetika.ru — сайте о советской эпохе].
• [www.apn-nn.ru/event_s/65501.html В Будапеште из двойного гроба похищены останки Яноша Кадара].

• Джоанна Гранвилл (Johanna Granville), Первый Домино [books.google.com/books?id=RkaWTipqnecC&printsec=frontcover&dq=%22johanna+granville%22&lr=&as_drrb_is=q&as_minm_is=0&as_miny_is=&as_maxm_is=0&as_maxy_is=&as_brr=0&as_pt=ALLTYPES The First Domino: International Decision Making During the Hungarian Crisis of 1956], Texas A & M University Press, 2004. ISBN 1-58544-298-4.

 [www.warheroes.ru/hero/hero.asp?Hero_id=2161 Кадар, Янош]. Сайт «Герои Страны».

Отрывок, характеризующий Кадар, Янош

– По правде вам сказать, entre nous, [между нами,] левый фланг наш бог знает в каком положении, – сказал Борис, доверчиво понижая голос, – граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал укрепить вон тот курган, совсем не так… но, – Борис пожал плечами. – Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь… – И Борис не договорил, потому что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. – А! Паисий Сергеич, – сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, – А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так верно угадать замыслы французов!
– Вы про левый фланг? – сказал Кайсаров.
– Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень силен.
Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба, Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди, при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным человеком.
В начальствовании армией были две резкие, определенные партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении весь этот день.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти. Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.
– Позовите его ко мне, – сказал Кутузов. Адъютант передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.
– Этот как тут? – спросил Пьер.
– Это такая бестия, везде пролезет! – отвечали Пьеру. – Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие то проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил… но молодец!..
Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.
– Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и тогда меня не убудет… – говорил Долохов.
– Так, так.
– А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для которого я готов умереть.
– Так… так…
– И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне… Может быть, я пригожусь вашей светлости.
– Так… так… – повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся глазом глядя на Пьера.
В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко, как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:
– Ополченцы – те прямо надели чистые, белые рубахи, чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!
Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и действительно светлейший обратился к нему:
– Ты что говоришь про ополченье? – сказал он Борису.
– Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к смерти, надели белые рубахи.
– А!.. Чудесный, бесподобный народ! – сказал Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. – Бесподобный народ! – повторил он со вздохом.
– Хотите пороху понюхать? – сказал он Пьеру. – Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей, здорова она? Мой привал к вашим услугам. – И, как это часто бывает с старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что ему нужно было сказать или сделать.
Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.
– Как, как, как стихи то Марина, как стихи, как? Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель… Скажи, скажи, – заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел… Кутузов, улыбаясь, кивал головой в такт стихов.
Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему, взял его за руку.
– Очень рад встретить вас здесь, граф, – сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. – Накануне дня, в который бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.
Борис что то сказал своему генералу, и граф Бенигсен обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.
– Вам это будет интересно, – сказал он.
– Да, очень интересно, – сказал Пьер.
Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.


Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы. Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута Раевского, или курганной батареи.
Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ], тоже тогда еще копаемые.
Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать, который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с кургана и скрылись.
Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:
– Вам, я думаю, неинтересно?
– Ах, напротив, очень интересно, – повторил Пьер не совсем правдиво.
С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому, невысокому березовому лесу. В середине этого
леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся, что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и, только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.
Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение. Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал своим именем передвинуть войска на высоту.
Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов, осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.
Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.


Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25 го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров – солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, – говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня – ясной мысли о смерти. – Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! – с злостью вслух проговорил он. – Как же! я верил в какую то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет – и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров – все вокруг преобразилось для него и показалось чем то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
– Кто там? – окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
– Que diable! [Черт возьми!] – сказал голос человека, стукнувшегося обо что то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
– А, вот как! – сказал он. – Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость – была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
– Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, – сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». – Я хотел видеть сражение.
– Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? – сказал князь Андрей насмешливо. – Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? – спросил он серьезно.
– Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.


Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.
– Так ты понял все расположение войск? – перебил его князь Андрей.
– Да, то есть как? – сказал Пьер. – Как невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все таки понял общее расположение.
– Eh bien, vous etes plus avance que qui cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя на князя Андрея. – Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? – сказал он.
– Я очень рад был этому назначению, вот все, что я знаю, – сказал князь Андрей.
– Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?
– Спроси вот у них, – сказал князь Андрей, указывая на офицеров.
Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.
– Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший поступил, – робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового командира, сказал Тимохин.
– Отчего же так? – спросил Пьер.
– Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам. Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или что. Ведь мы уходим, ему достается, не так ли, ваше сиятельство? – обратился он к своему князю, – а ты не смей. В нашем полку под суд двух офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого просто стало. Свет увидали…
– Так отчего же он запрещал?
Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…