Каели (народ)

Каели

Численность и ареал
Всего: 800 человек Буру
Язык	каели (вымер), малайский (диалект), индонезийский
Религия	ислам
Родственные народы	буруанцы, лисела, амбелауанцы

Кае́ли, также кайе́ли (индон. Suku Kayeli) — австронезийская народность, проживающая в восточной части индонезийского острова Буру, главным образом на побережье залива Каели. С этнографической точки зрения близка другим коренным народам острова Буру.

Общность каели сложилась в период нидерландской колонизации современной территории Индонезии и в XVII—XIX веках занимала привилегированное положение в сравнении с другими жителями Буру. С середины XX века численность народности быстро сокращается и на начало XXI века составляет около 800 человек.

По вероисповеданию абсолютное большинство — мусульмане-сунниты. Родной язык каели был полностью утрачен к концу XX века по мере того, как представители народности перешли на языки других народностей Буру либо на индонезийский язык.

История

Этногенез каели непосредственно связан с колонизацией острова Буру Нидерландской Ост-Индской компанией в XVII веке. В 1658 году на южном берегу залива Каели было построено первое постоянное голландское поселение с военным фортом, ставшее на два столетия административным центром острова. В укрепленный район, прилегающий к форту, были принудительно переселены тысячи жителей из других частей острова, в т.ч. значительная часть племенной знати. Этим голландцы стремились облегчить контроль над местным населением, а также обеспечить рабочей силой плантации гвоздики, в большом количестве создававшиеся голландцами в этой части острова.

В результате за короткий срок на сравнительно небольшой территории вокруг форта было построено тринадцать крупных деревень. Представители различных народностей острова оказались поселены бок о бок и объединены общей хозяйственной деятельностью, что со временем создало условия для многочисленных смешанных браков. Именно таким образом — путём смешения разноплемённых переселенцев между собой, а также с немногочисленным туземным населением восточной оконечности Буру — в этой части острова произошло формирование новой этнической общности. Уже в конце XVIII века значительная часть населения соответствующей местности идентифицировало себя не по этнической принадлежности своих предков, а как отдельную народность, в качестве самоназвания которой было воспринято название залива и наиболее крупного поселения, возникшего на его побережье.

Характерно, что наличие среди предков племенной знати и постоянное взаимодействие с нидерландской колониальной администрацией обусловили особое социальное положение каели на протяжении последующих столетий, их претензии на роль своего рода элиты острова.

Однако по мере ослабления экономического интереса голландцев к Буру, обусловленного постепенным падением мировых цен на производившуюся здесь гвоздику, привилегированный статус каели постепенно утрачивался. В конце XIX века значительная часть населения побережья залива, не утратившая этнокультурных связей с сородичами, вернулась в районы своего исконного проживания, что пресекло возможность формирования более многочисленной общины каели.

Особенно резко положение каели осложнилось после вхождения острова Буру в состав независимой Индонезии в 1950 году. Потеря привычной поддержки со стороны колонизаторов обусловила их ускоренную ассимиляцию с более многочисленными народностями острова.

Численность и расселение

Общая численность каели на начало XXI века составляет около 800 человек. Некоторые источники, насчитывающие до 5000 представителей, очевидно, оперируют устаревшими данными. В любом случае, каели являются наиболее малочисленной из туземных народностей Буру: они составляют менее 0,5 % современного населения острова (около 165 тысяч человек на 2012 год). При этом с учётом весьма быстрой ассимиляции каели численность людей, относящих себя к этому народу, продолжает стремительно сокращаться.

Каели достаточно компактно проживают в северо-восточной части Буру. Бо́льшая их часть расселена вдоль южного побережья залива Каели, небольшое количество — в долине реки А́по (индон. sungai Apo), впадающей в залив.

Язык

В процессе этногенеза каели сложился одноимённый язык, лингвистически близкий буруанскому языку и некоторым другим языкам серамской подгруппы. В рамках языка принято выделять до пяти диалектов.

Характерно, что в процессе ассимиляции каели переходили не на языки более многочисленных народностей Буру, а в основном на амбонский диалект малайского языка, так называемый мела́ю-амбо́н (индон. Melayu Ambon) — широко распространённый на Молуккских островах в качестве лингва-франка. Одновременно всё большее распространение среди них получал государственный язык страны — индонезийский. В результате к концу XX века язык каели оказался полностью утрачен: так, в 1989 году было известно лишь о четырёх его носителях — людях весьма преклонного возраста, причём владевших языком уже не вполне свободно и не использовавших его в быту. С учётом этого обстоятельства с начала XXI века язык каели считается вымершим.

Религия

Как и само происхождение каели, особенности религиозной принадлежности этой народности напрямую связаны с колонизаторской деятельностью Нидерландов. В силу того, что к моменту появления на острове голландцев в середине XVII века племенная знать и значительная часть простых жителей Буру была обращена в ислам суннитского толка, общность переселённых в 1658 году на побережье залива Каели островитян была мусульманской. Стремясь обеспечить лояльность со стороны переселенцев, администрация Нидерландской Ост-Индской компании в договоре, подписанном с племенными вождями, гарантировала сохранение за ними право на исповедование мусульманской религии. Это обязательство в полной мере соблюдалось голландцами на протяжение следующих столетий: прозелитическая деятельность европейских миссионеров, достаточно активно проповедовавших на Буру как католицизм, так и протестантизм, не затронула район Каели.

В результате каели оказались наиболее исламизированной этнической общностью Буру. Среди них отмечается сохранение пережитков доисламских языческих верований, однако в значительно меньшей степени, чем для других народов острова.

Хозяйственная деятельность

В первые два века нидерландского владычества абсолютное большинство каели эксплуатировалось на гвоздичных плантациях. После того, как пряности перестали быть основной сельскохозяйственной культурой Буру, хозяйственная деятельность каели диверсифицировалась. Значительная часть народности перешла на выращивание саговой пальмы и эвкалиптового дерева и, соответственно, на производство саго и ароматического масла. Существенное развитие получило рыболовство.

Литература

• Thomas Reuter (editor). [press.anu.edu.au//austronesians/sharing/pdf/ch06.pdf Sharing the Earth, Dividing the Land: Land and Territory in the Austronesian World]. — Canberra: ANU E Press, 2006. — 385 p. — ISBN 9781920942700.
• Grimes, Barbara Dix. Buru inside out. In: Visser, L.E., ed. Halmahera and beyond. — Leiden, 1994.
• Lewis, M. Paul (ed.). Ethnologue: Languages of the World, Sixteenth edition. — Dallas, Tex., 2009.
• Grimes, Сharles E. [files.eric.ed.gov/fulltext/ED384231.pdf Digging for the Roots of Language Death in Eastern Indonesia: The Cases of Kayeli and Hukumina] // 69th Annual Meetingof the Linguistic Society of America Organized Session: Field Reports/Endangered Languages New Orleans, 5-8 January 1995. — 1995. — С. 1—19.

Отрывок, характеризующий Каели (народ)

Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.