Казаков, Родион Родионович
Родион Родионович Казаков (1758—1803) — московский архитектор эпохи классицизма, который при жизни и посмертно находился несколько в тени своего однофамильца и учителя Матвея Казакова. Его основные работы были утрачены в XX веке[1].
В ранние годы работал под начальством В. И. Баженова над проектированием Большого Кремлёвского дворца и под начальством М. Ф. Казакова — над Пречистенским дворцом. В 1801 г. возглавил Экспедицию кремлёвского строения. В 1801—1803 годах возглавлял действующее при Экспедиции Архитекторское училище. Работал по заказам московских богачей: много проектировал в Кузьминках, в том числе сгоревший в 1916 году усадебный дом Голицыных; также ему приписывается дом Баташева на Яузской.
Казаков проектировал крупные храмы, которые благодаря выгодному расположению становились важными градостроительными акцентами[2]. Излюбленная форма — ротонда с ордерным декором в навершии, которое зачастую трактовано в виде фонаря-беседки с миниатюрной главой[3]:
- Церковь Варвары Великомученицы (на Варварке рядом с Кремлём)
- Церковь Мартина Исповедника
- Собор Зачатьевского монастыря (снесён в советское время)
- Церковь Симеона Столпника на Николоямской (искажена в советское время)
- Церковь Влахернской Богоматери в Кузьминках (с другими зодчими; в 1932 перестроена)
- Колокольня Андроникова монастыря высотой 73 метра (снесена в 1929-32).
Напишите отзыв о статье "Казаков, Родион Родионович"
Примечания
Отрывок, характеризующий Казаков, Родион Родионович
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, – сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти.Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что то их очень занимало в нем. Ему рассказывали что то, расспрашивали о чем то, потом повели куда то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими то людьми, переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
– И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным ударением на слове который)… – говорил чей то голос в противуположном углу балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой то маленький человек, присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что то делал в темноте с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал, что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте, Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал, заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
