Калеро, Адольфо

Адольфо Калеро Портокарреро
исп. Adolfo Calero Portocarrero
Дата рождения:	22 декабря 1931(1931-12-22)
Место рождения:	Манагуа
Дата смерти:	2 июня 2012(2012-06-02) (80 лет)
Место смерти:	Манагуа
Гражданство:	Никарагуа Никарагуа
Вероисповедание:	католик
Партия:	Консервативная партия Никарагуа, Никарагуанские демократические силы
Основные идеи:	неоконсерватизм, антикоммунизм
Род деятельности:	политик, бизнесмен, юрист

Адольфо Калеро Портокарреро (исп. Adolfo Calero Portocarrero; 22 декабря 1931, Манагуа — 2 июня 2012, Манагуа) — никарагуанский политик, бизнесмен и юрист. Противник диктатуры Сомосы и сандинистского режима. Политический руководитель Никарагуанских демократических сил, один из лидеров движения Контрас. Активный участник гражданской войны 1980-х годов против правительства СФНО. Личный друг Рональда Рейгана. Неоконсерватор, антикоммунист.

При режиме Сомосы

Родился в буржуазной семье. Учился в католических вузах США — Университете Нотр Дам и Сиракьюсском университете. Работал топ-менеджером на заводе Coca-Cola в Манагуа.

Несмотря на принадлежность к слою сомосистской элиты (вплоть до семейных родственных связей), Калеро состоял в консервативной партии, оппозиционной режиму Сомосы. В 1978 году Калеро тайно встречался с представителями СФНО. За эти контакты и публичные оппозиционные выступления был арестован и некоторое время находился в тюрьме. Освобождён после победы никарагуанской революции.

Переход в оппозицию к сандинистам

Первоначально Калеро рассчитывал на сотрудничество с сандинистами, предлагал правительству СФНО свои услуги в качестве промышленного менеджера. Однако марксистские тенденции сандинистов, курс на монополизацию власти, усиление прокоммунистической группы Томаса Борхе—Ленина Серны вынудили Калеро перейти в оппозицию.

После изгнания Сомосы мы ждали исполнения нашей мечты о демократии. Вместо этого мы получили советский тоталитарный режим, диктатуру, угнетение, эксплуатацию Советским Союзом и Кубой.
Адольфо Калеро

В декабре 1982 года Калеро покинул Никарагуа с намерением развернуть антисандинистскую борьбу.

Во главе контрас

За короткое время Калеро посетил США, Панаму, Колумбию, Коста-Рику и Гондурас, провёл переговоры о поддержке никарагуанской оппозиции. В январе 1983 года присоединился к движению Никарагуанские демократические силы (FDN). Программа FDN требовала перехода к политическому плюрализму, проведения в Никарагуа свободных выборов, гарантий гражданских прав. С октября 1983 Калеро возглавил FDN. C этого времени произошла резкая интенсификация антисандинистских атак.

Адольфо Калеро, политический функционер Аристидес Санчес и полевой командир Энрике Бермудес составляли руководящую триаду FDN, получившую название «Железный треугольник» — Triángulo de Hierro. Калеро не участвовал непосредственно в боях с правительственными войсками сандинистов, но участвовал в спецоперациях, организовывал подготовку бойцов в тренировочных лагерях, курировал финансовые вопросы, контролировал банковские счета FDN. Однако главной его функцией являлось политическое руководство.

Летом 1985 года FDN консолидировались с Никарагуанским демократическим движением Альфонсо Робело, группой Артуро Круса и ополчением индейцев-мискито KISAN Стэдмана Фагота в Объединённую никарагуанскую оппозицию (UNO). Калеро представлял правое, неоконсервативное крыло, Крус — либеральное, Робело — близкое к социал-демократии. Леворадикальное направление контрас символизировал бывший полевой командир СФНО Эден Пастора.

FDN являлись наиболее активной и дееспособной структурой никарагуанской оппозиции. Организация Калеро—Санчеса—Бермудеса располагала реальными вооружёнными формированиями, организационной сетью и финансовыми ресурсами. Основные боевые действия Контрас велись на Северном фронте, с территории Гондураса, где базировались отряды FDN.

Из всех лидеров никарагуанской оппозиции именно у Калеро сложились наиболее близкие отношения с администрацией США и лично президентом Рейганом. Идеологически Адольфо Калеро разделял неоконсервативные принципы рейганизма.

В июне 1985 года Адольфо Калеро представлял никарагуанскую вооружённую оппозицию на международной конференции партизан-антикоммунистов в ангольском городе Джамба. В мероприятии также участвовал подполковник Оливер Норт (на тот момент — сотрудник Совета национальной безопасности США), партнёр Калеро по тайным операциям.

Разногласия с Робело и Крусом привели к отставке Калеро с поста руководителя UNO и распаду объединения. Однако весной 1987, при создании коалиции «Никарагуанское сопротивление» (RN), Калеро снова возглавил движение контрас.

Скандалы и обвинения

Подполковник Норт и Адольфо Калеро были ключевыми фигурами операции Иран-контрас. В 1987 Калеро вызывался для дачи показаний в конгресс США. На слушаниях он признал конфиденциальные связи с подполковником Нортом, доверительный характер отношений и тайные финансовые операции. В то же время, по его словам, ему не было известно «иранское» происхождение получаемых финансовых средств.

Против Калеро периодически выдвигались обвинения в причастности к наркобизнесу. Сообщалось также о его многолетней деятельности в качестве информатора ЦРУ. Первое основывалось на малоавторитетных источниках и не получило доказательных подтверждений. Второе выглядело правдоподобно, но также никак не документировалось и не считается доказанным.

Роль в политическом урегулировании

Калеро активно участвовал в переговорном процессе урегулирования никарагуанского конфликта. Поначалу переговоры шли трудно, в атмосфере недоверия и взаимных обвинений. Однако впоследствии ситуация изменилась. Главным партнёром Калеро выступал Умберто Ортега — брат сандинистского президента Даниэля Ортеги, военный министр сандинистского правительства. Вопреки ожиданиям, Калеро и Ортега-младший довольно быстро нашли общий язык и согласовали схему урегулирования.

Мы сняли напряжение, проявили сердечность и гибкость в переговорах.
Умберто Ортега

Соглашение Сапоа о прекращении огня и политическом диалоге между контрас и сандинистским правительством было заключено 23 марта 1988 года. На дальнейших переговорах был согласован план политической реформы в Никарагуа, освобождения политзаключённых и проведения свободных выборов. Эти договорённости вызвали протесты радикально настроенных контрас во главе с Бермудесом. Однако компромиссную позицию Калеро поддержал Госдепартамент США.

После гражданской войны

После свободных выборов 1990 года Калеро вернулся в Никарагуа. Ему был возвращён дом, ранее конфискованный правительством. От активной политики Калеро в целом отошёл, но состоял в законодательной группе правой Либерально-конституционной партии, был депутатом Центральноамериканского парламента. В 1997—2002 годах поддерживал праволиберального президента Арнольдо Алемана. Занимался юридической практикой. Наблюдатели отмечают, что несмотря на длительное распоряжение крупными суммами Калеро никогда не обвинялся в коррупции и не приобрёл значительных богатств.

Отмечались сложности в отношениях Калеро с Бермудесом, который считал чрезмерными уступки, допущенные со стороны контрас.

В 2011 году увидела свет книга Адольфо Калеро Cronicas de un Contra («Хроника контрас») о никарагуанском вооружённом сопротивлении 1980-х годов.

Кончина. Отклики и оценки

Адольфо Калеро скончался через месяц с небольшим после смерти своего главного сандинистского антипода Томаса Борхе.

После кончины Калеро телеграмму соболезнования его семье направил Умберто Ортега.

Консервативный американский конгрессмен кубинского происхождения Марио Диас-Баларт назвал Адольфо Калеро «символом страны, борющейся за возвращение свободы».

См. также

• Жонас Савимби
• Абдул Рахим Вардак
• Па Као Хэ

Отрывок, характеризующий Калеро, Адольфо

Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.