Калигула

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Гай Юлий Цезарь Август Германик
лат. Gaius Iulius Caesar Augustus Germanicus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Калигула, мрамор, I в. Нью-Йорк, Метрополитен-музей</td></tr>

Римский император
18 марта 37 года — 24 января 41 года
Предшественник: Тиберий
Преемник: Клавдий
 
Вероисповедание: древнеримская религия
Рождение: 31 августа 12(0012-08-31)
Анций, Римская империя
Смерть: 24 января 41(0041-01-24) (28 лет)
Рим, Римская империя
Род: Юлии-Клавдии
Отец: Германик Юлий Цезарь Клавдиан
Мать: Агриппина Старшая
Супруга: 1. Юния Клавдилла
(3334)
2. Ливия Орестилла
(38)
3. Лоллия Паулина
(38)
4. Милония Цезония
(4041)
Дети: Юлия Друзилла
(от последнего брака)

Га́й Ю́лий Це́зарь А́вгуст Герма́ник (лат. Gaius Iulius Caesar Augustus Germanicus), также известен под своим агноменом (прозвищем) Кали́гула (лат. Caligula) (31 августа 12 года, Анций — 24 января 41 года, Рим) — римский император, третий из династии Юлиев-Клавдиев (c 18 марта 37).

Также принцепс Сената, Великий понтифик (лат. Pontifex Maximus), трибун (лат. Tribuniciae potestatis), Отец отечества (лат. Pater patriae) (с 38 года), четырежды консул (37, 3941).

Полный титул к моменту смерти: Гай Цезарь Август Германик, Великий понтифик, четырежды консул, император, наделён властью трибуна четыре раза, Отец отечества (лат. Gaius Caesar Germanicus Augustus, Pontifex Maximus, Consul IV, Imperator, Tribuniciae potestatis IV, Pater Patriae).

Гай Цезарь, которого природа создала словно затем, чтобы показать, на что способны безграничная порочность в сочетании с безграничной властью...[1]

Луций Сенека





Ранние годы

Гай был третьим из шести детей Германика и Агриппины Старшей. Когда он был ребёнком, отец брал его с собой в свои знаменитые германские кампании, где Гай носил детские сапожки наподобие армейских калиг. Из-за этого впоследствии за ним и закрепилось прозвище «Калигула», что значит «сапожок» (лат. caligula — уменьшительное от caliga), которое ему не нравилось.

Из-за ухудшившихся отношений между его матерью и его двоюродным дедом Тиберием после загадочной смерти Германика, Гай был послан жить сначала у своей прабабки Ливии, а после её смерти — у бабки Антонии. После того как префект претория Сеян сошёл с политической сцены, Гай, по указанию Тиберия, стал жить у него на вилле на Капри вплоть до начала своего правления.

В 33 году Калигула женился на Юнии Клавдилле, свадьба прошла в Анции. Однако при родах умер и ребёнок, и сама Юния. Говорили, что новый префект претория Макрон взамен предложил Гаю свою жену, Эннию Фрасиллу. Филон Александрийский соглашается с этой версией, Светоний говорит, что Гай соблазнил её.

На Капри Калигула познакомился с Юлием Агриппой.

Правление

Перед своей смертью Тиберий объявил Калигулу и сына Друза Младшего, Тиберия Гемелла, равноправными наследниками, но указал, что сменить его должен Калигула, хотя, по Филону, знал, что он ненадёжен. Несмотря на то, что Калигула не разбирался в административном управлении, вскоре появились слухи, что он то ли задушил, то ли утопил, то ли отравил Тиберия, хотя тот умер естественной смертью. По другим источникам, Тиберия задушил Макрон. В Рим Калигула прибыл 28 марта и получил от сената отменённый Тиберием титул августа. Использовав поддержку Макрона, он добился получения титула принцепса.

В начале своего правления Гай демонстрировал благочестие. Совершенно неожиданно он отплыл на Пандатарию и Понцию, к местам изгнания своей матери Агриппины и брата Нерона. Он перевёз их прах в Рим и похоронил их со всеми почестями в мавзолее Августа.

Видимо, чтобы развеять сплетни, Гай воздал почести умершему Тиберию, выплатил преторианцам 2 тыс. сестерциев и, возместив ущерб, принесённый имперской налоговой системой, снизил сами налоги и выплатил долги предыдущих императоров. Последовала отмена закона об оскорблении величества (lex de maiestate) и политическая амнистия. Однако через 8 месяцев Калигула неожиданно чем-то заболел (предположительно энцефалитом, по Светонию — эпилепсией, вызвавшей органическое поражение мозга; по другой версии, сказались психические переживания детства). После выздоровления поведение Гая кардинально изменилось, хотя есть мнение, что некоторые первоисточники (главным образом, Светоний и Тацит, недостаточно критично отнесшиеся к сплетням и дворцовым интригам) утрировали ситуацию.

Династический элемент стал демонстрироваться неприкрыто — на монетах появились сёстры принцепса: Друзилла, Ливилла и Агриппина с рогом изобилия, чашей и рулевым веслом, то есть с атрибутами богинь плодородия, согласия и Фортуны. Бабка Калигулы — Антония, получила не только титул Augusta, но ей, как и трём сестрам принцепса, были переданы почётные права весталок, их имена включили в обеты и императорскую клятву.

В 38 году Калигула принудил совершить самоубийство сначала Макрона, потом отца своей первой жены — Марка Юния Силана, а позже казнил Гемелла за якобы подозрительное отношение к цезарю (на одном из пиршеств Калигула утверждал, что от Гемелла пахло лекарством-противоядием). Через два года был казнён кузен Калигулы Птолемей, римский правитель Мавретании, из-за того, что он стал носить императорскую прерогативу — пурпурный плащ.

Согласно Светонию, он постоянно повторял и руководствовался выражением «Пусть ненавидят, лишь бы боялись» (лат. Oderint, dum metuant)[2].

В Риме Калигула начал строить акведуки Aqua Claudia и Anio Novus. Для улучшения снабжения зерном, из-за которого при Тиберии вспыхивали восстания, была улучшена гавань в Регии.

Кампании

Видимо, решив продолжить дело отца, Калигула, несмотря на то, что узнал о заговоре Гетулика, организовал германский поход. Накануне, в 39 году, для подкрепления был создан новый легион XV Primigenia, в конницу были добавлены союзные батавы, и уже осенью Калигула со своими сёстрами Юлией Агриппиной и Юлией Ливиллой, личной охраной и двумя легионами пересёк Альпы и достиг Среднего Рейна, где близ современного Висбадена были начаты военные действия. Зимой 39/40 года был построен форт, получивший название Преторий Агриппины (ныне Валькенбург). Чуть позже Калигула во время своей поездки в Лугдун посетил военную базу Фекцион (Вехтен); личное присутствие его там доказано обнаружением вина из императорских погребов. Предположительно, в это время Калигула использовал неофициальные титулы Castorum Filius («Сын лагеря») и Pater Exercituum («Отец войска»).

На Нижнем Рейне был построен новый форт, Лауриум, который Калигула использовал для похода против хавков, во время которого военачальник Публий Габиний Секунд смог отвоевать штандарт одного из легионов, разгромленных в Тевтобургском Лесу. В том же году было взято в плен несколько хаттов и учреждена новая боевая награда — corona exploratoria. Тем не менее первоисточники говорят, что быстротечная кампания на восточном берегу Рейна привела к пату. В 40 году в Нижней Германии была начата постройка длинной цепи лимеса, продолженная в 47 году Корбулоном.

В феврале-марте 40 года Калигула стал готовиться к походу в Британию. По различным оценкам, было собрано от 200 до 250 тыс. солдат. Однако войска, достигнув побережья Ла-Манша, встали, осадные и метательные машины были установлены вдоль берега — распорядившись отдать боевой сигнал, Калигула почему-то приказал легионерам собирать в свои шлемы и туники раковины и ракушки, как «дар океана». Однако эта версия оспаривается, так как слово concha, которое Калигула использовал в приказе собирать ракушки, обозначало также небольшие лёгкие суда, из чего предполагается, что:

  • войска должны были приготовиться к переправе (из чего, в свою очередь, выводится, что осадные и метательные машины, расставленные вдоль берега, были на самом деле корабельными);
  • надо было сражаться с судами бриттов. Косвенно версию укрепляют утверждением Светония (Cal., 47).

Как бы то ни было, кампания приостановилась и была проведена уже Клавдием. Однако у двора Калигулы нашёл прибежище Админ, сын вождя катувеллаунов Кунобелина, изгнанный из Британии за свои проримские взгляды. Калигула тем временем в свойственной ему манере за неудавшийся заговор казнил Гетулика и своего шурина Марка Эмилия Лепида, а двух своих выживших сестёр отправил в ссылку. Однако с Друзиллой он сохранял самые тёплые отношения, требовал для неё божеских почестей и якобы даже совершил с ней инцест. Смерть Друзиллы 10 июня 38 года была для Гая большой трагедией. Он сочинил некролог, который читал Лепид, и удалился на свою виллу в Альбе, а потом — в Кампанию и Сицилию, отпустив волосы и бороду в знак траура (лат. iustitium). По завершении траура начались приготовления к празднованию годовщины первого консульства Калигулы.

На Востоке, будучи связанным дружескими узами с царями клиентских эллинистических государств, Калигула вернулся к форме непрямого управления. На Балканах, в Малой Азии, Сирии и Палестине для его друзей были созданы эфемерные марионеточные государства. Три сына Котиса получили Фракию, Малую Армению и Понт, Антиох Коммагенский получил трон на своей родине, Ирод Агриппа, внук Ирода Великого, получил титул царя и две старые иудейские тетрархии.

Заговоры и убийство

Помимо неудавшегося заговора Гетулика и Лепида, против Калигулы были составлены заговоры Макрона и Гемелла, Секста Папиния и Аниция Цериала и Бетилиена Басса и Бетилиена Капитона, но они тоже были раскрыты. Оппозицию Калигуле составляли также философы Юлий Кан и Юлий Грецин.

Калигуле стало совершенно ясно, что оппозиция сената принципиальна, и он не делал больше попыток с ней примириться. После раскрытия заговора, говорят, он перед сенатом ударил по своему мечу и воскликнул: «Я приду, приду, и он со мной вместе». Из-за всего этого вольноотпущенник Калигулы Протоген стал носить рядом с ним две книжки, называвшиеся «Меч» и «Кинжал», куда были занесены подлежащие казни.

Несмотря на это, к новой попытке прибегли Кассий Херея, Анний Винициан и сенаторы Публий Ноний Аспренат и Луций Норбан Бальб. Дата убийства была назначена на Палатинские игры, 24 января 41 года. Наиболее сильно заговорщики опасались одного из телохранителей Калигулы — сильного и брутального германца, а также того, что во время игр Калигула мог отправиться в Александрию. Однако Гай появился на церемониях и утром вошёл в забитый людьми театр, где давали пьесы Катулла.

Поскольку Калигула имел обычай в середине дня отправляться в баню и на второй завтрак, заговорщики планировали напасть на него в одном из узких подземных переходов. Однако Гай в этот день решил остаться. Винициан решил предупредить Херею, что момент упущен, но Гай придержал его за край тоги, спросив дружеским тоном, куда он идёт, и Винициан сел. Аспренат, не выдержав, стал советовать ему покинуть театр. Когда наконец Гай со своей свитой стал выходить, дядя Калигулы, Клавдий, Марк Виниций и Валерий Азиатик приготовились.

Калигула шёл со своим другом Павлом Аррунцием и вдруг решил срезать путь к баням. По дороге Гай остановился, чтобы поговорить с молодёжью, и за это время заговорщики успели переместиться. Херея спросил у него традиционный вульгарный пароль, которым Гай подтрунивал над ним, и услышал обычный язвительный ответ, что было условным сигналом (по другой версии Гай сказал «Юпитер», на что Херея бросил «accipe ratum» — «получай своё»). Гай получил несильный удар между шеей и плечами и попытался бежать, но один из заговорщиков, Сабин, нанёс ему второй. Заговорщики окружили Гая, и Херея крикнул Сабину формулу, традиционно использовавшуюся при жертвоприношении — «делай это» (лат. hoc age), после чего Сабин нанёс очередной удар в грудь. После того, как один из кинжалов попал в челюсть, Калигуле нанесли ещё ряд ударов.

По свидетельству Светония, последними словами Калигулы были «Я жив ещё», заговорщики же, добивая императора, нанесли ему около тридцати ударов, подбадривая друг друга криком: «Бей ещё!» Вместе с Калигулой были убиты его четвёртая жена Цезония и его единственная одиннадцатимесячная дочь Юлия Друзилла (названная в честь умершей сестры императора).

Позднее Агриппа перенёс тело Гая в Ламиевы сады — императорскую собственность на Эсквилине, за пределами Рима, где труп был кремирован, а прах был помещён во временную могилу. Говорили, что призрак Калигулы бродил какое-то время по Ламиевым садам, пока тело не было надлежащим образом захоронено. В 2011 году итальянская полиция заявила[3], что нелегальные археологи обнаружили и расхитили гробницу Калигулы у озера Неми.

Калигула в современном искусстве

См. также

Напишите отзыв о статье "Калигула"

Примечания

  1. [ancientrome.ru/antlitr/svetoni/vita-caesarum/calig-pr.htm Гай Светоний Транквилл. Гай Калигула. Примечания.]
  2. Гай Светоний Транквилл. Гай Калигула, 30 // Жизнь двенадцати цезарей. — М.: «Наука», 1964. — С. 116. — 376 с. — (Литературные памятники). — 50 000 экз.
  3. [www.guardian.co.uk/world/2011/jan/17/caligula-tomb-found-police-statue Caligula's tomb found after police arrest man trying to smuggle statue | World news | The Guardian]. Проверено 19 февраля 2013. [www.webcitation.org/6EhgsATjX Архивировано из первоисточника 25 февраля 2013].
  4. [tvkultura.ru/brand/show/brand_id/28704/ Безумные римские императоры]

Ссылки

  • [web.archive.org/web/20091020102156/geocities.com/Athens/Parthenon/7094/caligula.html Англоязычная биография Калигулы в семи частях] (сохранённая копия в Машине Времени)

Первоисточники

  • Гай Светоний Транквилл. «Жизнь двенадцати цезарей»
  • Талах В. Н. [kuprienko.info/istoriya-kesarey-knigi-lvii-lxiii-istorii-rimlyan-diona-kassiya-kokkeyyana/ История кесарей. Книги LVII-LXIII «Истории римлян» Диона Кассия Коккейяна] / Предисловие, перевод с английского, комментарии В. Н. Талаха; под ред. В. Н. Талаха и С. А. Куприенко. — Киев: Видавець Купрієнко С. А., 2013. — 239 с. — ISBN 978-617-7085-02-6.

Литература

  • Ф. Ф. Зелинский «Римская империя»
  • A. A. Barrett. «Caligula: The Corruption of Power»
  • P. Bicknell. «The Emperor Gaius' Military Activities in A.D. 70»
  • Albert Camus. «Калигула» (фр. Caligula) (1945)
  • D. Wardle. «Caligula and His Wives»
  • Wilkinson S. Caligula. — London; New York: Routledge, 2005. — 110 p.
  • Данилов Е. С. 2011: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/2015 Рейнский поход Гая Калигулы] // Проблемы истории, филологии, культуры. 2, 24-29.

Отрывок, характеризующий Калигула

– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.