Каллий (сын Дидимия)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Каллий
др.-греч. Καλλίας
Род деятельности:

спортсмен

Место рождения:

Алопека (Аттика)

Отец:

Дидимий

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Каллий (др.-греч. Καλλίας) — афинский атлет-панкратиаст V века до н. э.





Спортивная карьера

Сын Дидимия из дема Алопеки. Вероятно, происходил из главной линии рода Кериков или одной из боковых ветвей Алкмеонидов[1].

Был одним из самых знаменитых атлетов своего времени. Согласно посвятительной надписи в Афинах (CIA. I, 419), одержал четыре победы на Немейских (483, 481, 479 и 477 до н. э.), пять на Истмийских (484, 482, 480, 476 и 474 до н. э.), две на Пифийских играх (478 и 474 до н. э.), а венцом его атлетической карьеры стала победа на 77-х Олимпийских играх в 472 до н. э.[2] Кроме этого, Каллий побеждал на Великих Панафинеях[3].

Добившись таких успехов, он стал первым в афинской истории периодоником (победителем на всех четырех панэллинских соревнованиях), и его достижение смогли повторить только в эпоху эллинизма[4].

Павсаний сообщает об олимпийской победе Каллия некоторые подробности.

В соответствии с регламентом Олимпийских игр, состязаниям в панкратии предшествовали конные забеги и соревнования в пентатле, проходившие в тот же день. В результате на 77-х Олимпийских играх панкратий начался с опозданием и затянулся до ночи, когда Каллий и одержал победу. После этого было решено изменить порядок проведения соревнований, чтобы панкратию ничто не мешало[5].

В Олимпии была поставлена статуя Каллия работы скульптора Микона[6], её база была обнаружена при раскопках, на ней сохранилась надпись: «Каллий, сын Дидимия, афинянин, за победу в панкратии. Делал афинянин Микон»[3].

Остракизм

В четвертой речи из корпуса Андокида упоминается об изгнании Каллия афинянами посредством остракизма[7]. Это сообщение традиционно вызывает недоверие историков, так как сама эта речь не считается аутентичной и о политической деятельности Каллия ничего не известно[3][4]. Тем не менее, находка в XX веке остраконов с именем этого атлета придала утверждению Псевдо-Андокида некоторый вес: стало ясно, что Каллий, по меньшей мере, подвергался опасности остракизма[8].

Возможным объяснением желания афинских граждан изгнать своего знаменитого соотечественника может служить особый статус атлета-победителя, считавшегося избранником богов и имевшего право претендовать на высокое положение в городе. В сочетании с аристократическим происхождением и принадлежностью к влиятельной политической группировке этот статус мог представлять потенциальную опасность[4].

В качестве датировки возможного остракизма предлагаются 440-е или 430-е годы до н. э.[4] И. Е. Суриков полагает, что к этому времени Каллий был бы уже слишком стар, чтобы вызывать у сограждан подозрения, и логичнее отнести изгнание к концу 460-х — началу 450-х годов до н. э., периоду обострения политической борьбы, когда остракизму подверглись Кимон, Алкивиад Старший и Менон[9].

В беллетристике

В романе Яна Парандовского «Олимпийский диск» Каллий представлен как участник состязаний в панкратии на 76-х Олимпийских играх (476 до н. э.), в которых его реальный прототип вполне мог участвовать.

Напишите отзыв о статье "Каллий (сын Дидимия)"

Примечания

  1. Rapke, 1974, p. 332.
  2. Суриков, 2006, с. 156.
  3. 1 2 3 Swoboda, 1919, S. 1616.
  4. 1 2 3 4 Суриков, 2006, с. 157.
  5. Павсаний. V. 9, 3
  6. Павсаний. VI. 6, 1
  7. Псевдо-Андокид. IV, 32
  8. Суриков, 2006, с. 25.
  9. Суриков, 2006, с. 158.

Литература

Отрывок, характеризующий Каллий (сын Дидимия)

Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.