Каллий (сын Гиппоника)

Каллий др.-греч. Καλλίας
Архонт Афин 406/405 до н. э.
Рождение:	около 455 до н. э. Алопека (Аттика)
Смерть:	после 371 до н. э.
Род:	Керики
Отец:	Гиппоник
Мать:	N (дочь Мегакла?)
Дети:	Гиппоник

Каллий Богатый (др.-греч. Καλλίας) — афинский государственный деятель, военачальник и дипломат V — IV веков до н. э.

О деятельности Каллия сохранилось больше литературных свидетельств, чем о всех его предках, вместе взятых, и при этом все без исключения античные авторы дают ему крайне отрицательные характеристики, как человеку пустому, тщеславному и развратному, проводившему жизнь в веселье и попойках с вечера до утра. Особенно едкие насмешки содержатся в произведениях его современников Аристофана, Андокида, Ксенофонта и Платона.

Происхождение

Сын Гиппоника из рода Кериков, один из наиболее известных представителей так называемой семьи «Каллиев», или «Каллиев-Гиппоников». В просопографической и генеалогической литературе для удобства обычно именуется Каллием (III).

Родился, вероятно, около 455 до н. э. Его матерью, предположительно, была дочь Мегакла Алкмеонида, с которой Гиппоник развелся около 453 до н. э. Вторым браком она вышла за своего двоюродного брата Перикла, и родившиеся от этого союза Ксантипп и Парал были единоутробными братьями Каллия.

Коммерция и политика

Незадолго до 422/421 до н. э. Каллий унаследовал состояние своего отца, которое еще в течение нескольких лет после этого оставалось весьма значительным, несмотря на финансовые трудности, начавшиеся при Гиппонике. Как и другие землевладельцы, Керики, несомненно, сильно пострадали от спартанских опустошений в период Архидамовой войны, часть поместий была заложена, и вскоре Каллию пришлось их продать.

В самих Афинах Каллию принадлежали два дома, один в фешенебельном районе Мелита, другой — в Пирее. Как и его предки, он стал дадухом (факелоносцем) в элевсинском культе Деметры и спартанским проксеном.

Коммерческое предприятие по эксплуатации Лаврийских серебряных рудников, приносившее его отцу мину серебра в день, погибло в 413 до н. э., когда спартанцы подговорили трудившихся там рабов взбунтоваться и бежать в их лагерь, а банковская контора (трапедза) переживала трудности еще во времена Гиппоника.

Тем не менее, благодаря огромному семейному состоянию и связям Каллию удавалось какое-то время вести роскошный образ жизни, пока дурное управление и громадные траты не привели его к разорению. Поддерживая своё реноме, он исполнял общественные поручения, в частности, весьма дорогостоящие триерархии. Вероятно, он был триерархом во время сражения при Аргинусских островах, а также был архитеором на Делосе.

В 406/405 до н. э. был архонтом-эпонимом, в ходе Коринфской войны в 391/390 до н. э. исполнял должность стратега и командовал афинскими гоплитами в битве при Лехее. Его коллега Ификрат, командир пельтастов, был о Каллии невысокого мнения.

Дипломатия

Будучи спартанским проксеном, Каллий выполнял важные дипломатические поручения. В 371 до н. э. он возглавлял посольство в Спарту с целью заключения всеобщего мира, который должен был прекратить Беотийскую и афино-спартанскую войны. Соглашение было подписано, но фиванцы почти сразу дезавуировали действия своих послов, и продолжили войну.

В связи с этим посольством, Ксенофонт упоминает о двух предыдущих дипломатических миссиях Каллия, увенчавшихся успехом. Афинский историк не поясняет, что это были за договоры, но С. Я. Лурье предполагает, что речь может идти о посольствах в Спарту в 405/404 и 403 до н. э., и переговорах о капитуляции Афин в Пелопоннесской войне и помощи спартанцев в гражданской войне между демократами и олигархами. И. Е. Суриков считает это маловероятным, так как в этом случае Каллий оказался бы сторонником олигархии и тирании тридцати. По его мнению, Каллий мог участвовать в заключении афино-спартанского мира в 374 до н. э.

Личная жизнь

Конфликт с Алкивиадом

Личная жизнь Каллия была весьма скандальной. Став главой семьи, он вскоре вступил в конфликт с Алкивиадом, женившимся на его единокровной сестре Гиппарете и получившим за ней от Гиппоника огромное приданое в 10 талантов. После рождения сына Алкивиад стал вымогать у Каллия еще столько же, заявляя, что Гиппоник обещал удвоить сумму приданого после рождения первенца.

Зная неукротимый нрав Алкивиада, Каллий опасался, что зять может организовать физическое устранение и его, и его сына, и потому официально завещал имущество народу, в случае, если умрет, не оставив наследников.

Браки и скандалы

Первым браком Каллий был женат на дочери Главкона, от которой имел сына Гиппоника. Вторым браком он женился на дочери Исхомаха и вдове Эпилика. По словам Андокида, не прожив с ней и года, он взял в свой дом её мать Хрисиллу и стал жить с обеими. Дочь Исхомаха не могла вынести такого позора и пыталась покончить с собой, а затем бежала от мужа.

Мать своей жены он через некоторое время также прогнал, она заявила, что беременна от него, когда её родственники во время апатурий потребовали у Каллия признать отцовство, он клятвенно заявил, что сын у него только один. Произошел скандал, и еще один случился, когда Каллий снова сошелся с этой женщиной и затем официально признал её ребенка.

Затем Каллий вознамерился взять в жены еще и дочь Эпилика. По словам Андокида, этому развратнику было мало матери и дочери, он хотел еще и внучку, намереваясь превзойти Эдипа и Эгисфа. Поскольку родственник Эпилика Андокид заявил на девушку свои права, Каллий выдвинул против него обвинения в святотатстве, пытался сфальсифицировать улики, но был разоблачен и проиграл дело.

Все эти подробности известны со слов Андокида, который являлся лицом заинтересованным, но, будучи сам Кериком по матери, вероятно, был хорошо осведомлен о семейных делах своего врага. В тексте его речи приводятся имена свидетелей, и, в целом, сообщаемые им сведения представляются достоверными.

Процесс о мистериях состоялся в 400/399 до н. э., и, как полагают, его основной причиной был коммерческий конфликт между двумя группами откупщиков, одну из которых, взявшую на откуп сбор двухпроцентной торговой пошлины, представлял Андокид, а другую, проигравшую в конкурентной борьбе — Каллий.

По сообщениям античных авторов, Каллий тратил огромные деньги на гетер, схолии к Аристофану сообщают, что он был вынужден заплатить три таланта, чтобы избежать суда за совращение замужней женщины, и эти сведения подтверждаются и другими источниками.

Каллий и Ксенофонт

Ксенофонт несколько раз упоминает Каллия в «Греческой истории». По его словам, «это был такой человек, который не менее охотно сам расточал себе похвалы, чем слушал их из уст других».

В сократическом сочинении «Пир» описан симпосий, якобы состоявшийся в доме Каллия по случаю победы Автолика, сына Ликона, в панкратии для мальчиков на Панафинеях. Это собрание должно было состояться в 422 до н. э., и, по словам Ксенофонта, там присутствовали Сократ и он сам. Над последним утверждением потешался еще Афиней, так как Ксенофонт родился где-то между 430 и 425 до н. э.

Тем не менее, Ксенофонт мог основываться на рассказах Сократа и других сведениях о Каллии, и отбрасывать его сообщения нет оснований. В диалоге Каллий предстает напыщенным глупцом, до которого не доходят тонкие насмешки Сократа. Он пытается произвести впечатление на софистов, заявляя, что «я прежде скрывал от вас, что могу говорить много умных вещей, а теперь, если вы у меня будете, я покажу вам, что заслуживаю полного внимания», а когда у него просят сказать что-нибудь умное, начинает доказывать, что делает людей лучше и справедливее, давая им деньги.

На ехидный вопрос Антисфена — платят ли ему за это хотя бы благодарностью? — Каллий вынужден признать, что не только не платят, но некоторые становятся даже более враждебными, чем до этого. Он утешает себя довольно неуклюжим софизмом, и Сократ с иронией признает его мнимую победу в споре, а в конце диалога советует Каллию стать руководителем города, и тот принимает его слова за чистую монету.

Каллий и Платон

Платон описывает дом Каллия в «Протагоре». Беседа, описанная в этом диалоге, если допустить, что она вообще имела место, должна была произойти в конце 430-х годов до н. э., вероятно, до начала Пелопоннесской войны, то есть, еще при жизни Гиппоника.

В «Апологии Сократа» Платон также как и Ксенофонт, насмехается над непомерными тратами и тщеславием Каллия, пытавшегося научиться философии. По его словам, «Каллий переплатил софистам денег больше, чем все остальные вместе взятые».

Каллий и комические поэты

Аристофан упоминает Каллия в «Птицах» (именно в схолиях к этой комедии говорится о штрафе за совращение и о поддельном завещании) и «Лягушках», где поэт отпускает остроту: «А Каллий, мне сказали, сын Гиппоблуда, бьется во львиной шкуре с девкой в бардаке», намекая, что тот спустил отцовское состояние на шлюх.

Эвполид в не дошедшей до нас комедии «Льстецы» вволю поиздевался над бесстыдными прихлебателями, окружавшими Каллия, пока у того водились деньги.

Кратин, насмехавшийся еще над отцом Каллия, выступал в своих комедиях с резкими нападками на него, упрекая за расточительность и указывая, что из-за своего аморального образа жизни Каллий страдает от преследований сикофантов.

Прочие авторы

Эсхин Сократик посвятил Каллию одноименный диалог, в котором осыпал его насмешками, подобно авторам комедий. Хамелеонт Гераклейский в «Увещевании» пишет, что Каллий учился игре на флейте, что в те времена еще не считалось зазорным (этой же забавой увлекался и вождь олигархов Критий)

Последние годы

Ко временам Коринфской войны Каллий почти разорился, все его имущество оценивалось в два таланта (его дед, также звавшийся Каллием Богатым, оценивал своё состояние в 200 талантов). Ификрат в насмешку называл Каллия «нищенствующим жрецом Кибелы».

По словам Гераклида Понтийского, автора книги «О наслаждениях», в старости Каллия бросили все его приятели и нахлебники, он жил с одной старухой из варваров и умер в нищете, не имея самого необходимого. По легенде, Каллий, имя которого, по словам Афинея, в его время было известно даже рабам, сопровождавшим в школу детей, покончил с собой, приняв яд.

Согласно анекдоту, сохранившемуся у Клавдия Элиана,

Мотовство и распутство сгубили Перикла, Каллия, сына Гиппоника, и Никия из Пергасы; когда вышли все деньги, они налили друг другу в последний раз чаши с ядом и ушли из жизни, как с пира.

— Элиан. Пестрые рассказы. IV. 23

.

Литература

• Маринович Л. П. Гражданин на празднике Великих Дионисий и полисная идеология // Человек и общество в античном мире. — М.: Наука, 1998. — ISBN 5-02-009559-1.
• Никитюк Е. В. [centant.spbu.ru/centrum/publik/nikituk/nik01f.htm Оратор Андокид и процессы по обвинению в нечестии (ajsevbeia) в Афинах на рубеже V — IV вв. до н. э.] // Публикации Центра антиковедения СПбГУ. — СПб., 1996.
• Swoboda E. Kallias 3 // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. Band X, 2. — Stuttgart: Alfred Druckenmüller, 1919.
• Суриков И. Е. Два очерка о внешней политике классических Афин // Межгосударственные отношения и дипломатия в античности. Часть 1. — Казань: Издательство Казанского Государственного университета, 2000. — ISBN 5-93139-066-9.
• Фролов Э. Д. Из истории политической борьбы в Афинах в конце V века до н. э. // Андокид. Речи, или история святотатцев. — СПб.: Алетейя, 1996. — ISBN 5-85233-003-26.

Отрывок, характеризующий Каллий (сын Гиппоника)

– А вот как, – отвечал Николай. – Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! – и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.


Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко красными островами посреди ярко зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время. Собаки горячего, молодого охотника Ростова уже не только вошли в охотничье тело, но и подбились так, что в общем совете охотников решено было три дня дать отдохнуть собакам и 16 сентября итти в отъезд, начиная с дубравы, где был нетронутый волчий выводок.
В таком положении были дела 14 го сентября.
Весь этот день охота была дома; было морозно и колко, но с вечера стало замолаживать и оттеплело. 15 сентября, когда молодой Ростов утром в халате выглянул в окно, он увидал такое утро, лучше которого ничего не могло быть для охоты: как будто небо таяло и без ветра спускалось на землю. Единственное движенье, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканной грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками. Чернопегая, широкозадая сука Милка с большими черными на выкате глазами, увидав хозяина, встала, потянулась назад и легла по русачьи, потом неожиданно вскочила и лизнула его прямо в нос и усы. Другая борзая собака, увидав хозяина с цветной дорожки, выгибая спину, стремительно бросилась к крыльцу и подняв правило (хвост), стала тереться о ноги Николая.
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы.
– Что прикажете, ваше сиятельство? – спросил протодиаконский, охриплый от порсканья бас, и два черные блестящие глаза взглянули исподлобья на замолчавшего барина. «Что, или не выдержишь?» как будто сказали эти два глаза.
– Хорош денек, а? И гоньба, и скачка, а? – сказал Николай, чеша за ушами Милку.
Данило не отвечал и помигал глазами.
– Уварку посылал послушать на заре, – сказал его бас после минутного молчанья, – сказывал, в отрадненский заказ перевела, там выли. (Перевела значило то, что волчица, про которую они оба знали, перешла с детьми в отрадненский лес, который был за две версты от дома и который был небольшое отъемное место.)
– А ведь ехать надо? – сказал Николай. – Приди ка ко мне с Уваркой.
– Как прикажете!
– Так погоди же кормить.
– Слушаю.
Через пять минут Данило с Уваркой стояли в большом кабинете Николая. Несмотря на то, что Данило был не велик ростом, видеть его в комнате производило впечатление подобное тому, как когда видишь лошадь или медведя на полу между мебелью и условиями людской жизни. Данило сам это чувствовал и, как обыкновенно, стоял у самой двери, стараясь говорить тише, не двигаться, чтобы не поломать как нибудь господских покоев, и стараясь поскорее всё высказать и выйти на простор, из под потолка под небо.
Окончив расспросы и выпытав сознание Данилы, что собаки ничего (Даниле и самому хотелось ехать), Николай велел седлать. Но только что Данила хотел выйти, как в комнату вошла быстрыми шагами Наташа, еще не причесанная и не одетая, в большом, нянином платке. Петя вбежал вместе с ней.
– Ты едешь? – сказала Наташа, – я так и знала! Соня говорила, что не поедете. Я знала, что нынче такой день, что нельзя не ехать.
– Едем, – неохотно отвечал Николай, которому нынче, так как он намеревался предпринять серьезную охоту, не хотелось брать Наташу и Петю. – Едем, да только за волками: тебе скучно будет.
– Ты знаешь, что это самое большое мое удовольствие, – сказала Наташа.
– Это дурно, – сам едет, велел седлать, а нам ничего не сказал.
– Тщетны россам все препоны, едем! – прокричал Петя.
– Да ведь тебе и нельзя: маменька сказала, что тебе нельзя, – сказал Николай, обращаясь к Наташе.
– Нет, я поеду, непременно поеду, – сказала решительно Наташа. – Данила, вели нам седлать, и Михайла чтоб выезжал с моей сворой, – обратилась она к ловчему.
И так то быть в комнате Даниле казалось неприлично и тяжело, но иметь какое нибудь дело с барышней – для него казалось невозможным. Он опустил глаза и поспешил выйти, как будто до него это не касалось, стараясь как нибудь нечаянно не повредить барышне.


Старый граф, всегда державший огромную охоту, теперь же передавший всю охоту в ведение сына, в этот день, 15 го сентября, развеселившись, собрался сам тоже выехать.
Через час вся охота была у крыльца. Николай с строгим и серьезным видом, показывавшим, что некогда теперь заниматься пустяками, прошел мимо Наташи и Пети, которые что то рассказывали ему. Он осмотрел все части охоты, послал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак своей своры, тронулся через гумно в поле, ведущее к отрадненскому заказу. Лошадь старого графа, игреневого меренка, называемого Вифлянкой, вел графский стремянной; сам же он должен был прямо выехать в дрожечках на оставленный ему лаз.
Всех гончих выведено было 54 собаки, под которыми, доезжачими и выжлятниками, выехало 6 человек. Борзятников кроме господ было 8 человек, за которыми рыскало более 40 борзых, так что с господскими сворами выехало в поле около 130 ти собак и 20 ти конных охотников.
Каждая собака знала хозяина и кличку. Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Как только вышли за ограду, все без шуму и разговоров равномерно и спокойно растянулись по дороге и полю, ведшими к отрадненскому лесу.
Как по пушному ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам, когда переходили через дороги. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю; в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистыванье охотника, то храп лошади, то удар арапником или взвизг собаки, не шедшей на своем месте.
Отъехав с версту, навстречу Ростовской охоте из тумана показалось еще пять всадников с собаками. Впереди ехал свежий, красивый старик с большими седыми усами.
– Здравствуйте, дядюшка, – сказал Николай, когда старик подъехал к нему.
– Чистое дело марш!… Так и знал, – заговорил дядюшка (это был дальний родственник, небогатый сосед Ростовых), – так и знал, что не вытерпишь, и хорошо, что едешь. Чистое дело марш! (Это была любимая поговорка дядюшки.) – Бери заказ сейчас, а то мой Гирчик донес, что Илагины с охотой в Корниках стоят; они у тебя – чистое дело марш! – под носом выводок возьмут.
– Туда и иду. Что же, свалить стаи? – спросил Николай, – свалить…
Гончих соединили в одну стаю, и дядюшка с Николаем поехали рядом. Наташа, закутанная платками, из под которых виднелось оживленное с блестящими глазами лицо, подскакала к ним, сопутствуемая не отстававшими от нее Петей и Михайлой охотником и берейтором, который был приставлен нянькой при ней. Петя чему то смеялся и бил, и дергал свою лошадь. Наташа ловко и уверенно сидела на своем вороном Арабчике и верной рукой, без усилия, осадила его.
Дядюшка неодобрительно оглянулся на Петю и Наташу. Он не любил соединять баловство с серьезным делом охоты.
– Здравствуйте, дядюшка, и мы едем! – прокричал Петя.
– Здравствуйте то здравствуйте, да собак не передавите, – строго сказал дядюшка.
– Николенька, какая прелестная собака, Трунила! он узнал меня, – сказала Наташа про свою любимую гончую собаку.
«Трунила, во первых, не собака, а выжлец», подумал Николай и строго взглянул на сестру, стараясь ей дать почувствовать то расстояние, которое должно было их разделять в эту минуту. Наташа поняла это.
– Вы, дядюшка, не думайте, чтобы мы помешали кому нибудь, – сказала Наташа. Мы станем на своем месте и не пошевелимся.
– И хорошее дело, графинечка, – сказал дядюшка. – Только с лошади то не упадите, – прибавил он: – а то – чистое дело марш! – не на чем держаться то.
Остров отрадненского заказа виднелся саженях во ста, и доезжачие подходили к нему. Ростов, решив окончательно с дядюшкой, откуда бросать гончих и указав Наташе место, где ей стоять и где никак ничего не могло побежать, направился в заезд над оврагом.
– Ну, племянничек, на матерого становишься, – сказал дядюшка: чур не гладить (протравить).
– Как придется, отвечал Ростов. – Карай, фюит! – крикнул он, отвечая этим призывом на слова дядюшки. Карай был старый и уродливый, бурдастый кобель, известный тем, что он в одиночку бирал матерого волка. Все стали по местам.
Старый граф, зная охотничью горячность сына, поторопился не опоздать, и еще не успели доезжачие подъехать к месту, как Илья Андреич, веселый, румяный, с трясущимися щеками, на своих вороненьких подкатил по зеленям к оставленному ему лазу и, расправив шубку и надев охотничьи снаряды, влез на свою гладкую, сытую, смирную и добрую, поседевшую как и он, Вифлянку. Лошадей с дрожками отослали. Граф Илья Андреич, хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы, въехал в опушку кустов, от которых он стоял, разобрал поводья, оправился на седле и, чувствуя себя готовым, оглянулся улыбаясь.
Подле него стоял его камердинер, старинный, но отяжелевший ездок, Семен Чекмарь. Чекмарь держал на своре трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов. Две собаки, умные, старые, улеглись без свор. Шагов на сто подальше в опушке стоял другой стремянной графа, Митька, отчаянный ездок и страстный охотник. Граф по старинной привычке выпил перед охотой серебряную чарку охотничьей запеканочки, закусил и запил полубутылкой своего любимого бордо.
Илья Андреич был немножко красен от вина и езды; глаза его, подернутые влагой, особенно блестели, и он, укутанный в шубку, сидя на седле, имел вид ребенка, которого собрали гулять. Худой, со втянутыми щеками Чекмарь, устроившись с своими делами, поглядывал на барина, с которым он жил 30 лет душа в душу, и, понимая его приятное расположение духа, ждал приятного разговора. Еще третье лицо подъехало осторожно (видно, уже оно было учено) из за леса и остановилось позади графа. Лицо это был старик в седой бороде, в женском капоте и высоком колпаке. Это был шут Настасья Ивановна.
– Ну, Настасья Ивановна, – подмигивая ему, шопотом сказал граф, – ты только оттопай зверя, тебе Данило задаст.
– Я сам… с усам, – сказал Настасья Ивановна.
– Шшшш! – зашикал граф и обратился к Семену.
– Наталью Ильиничну видел? – спросил он у Семена. – Где она?
– Они с Петром Ильичем от Жаровых бурьяно встали, – отвечал Семен улыбаясь. – Тоже дамы, а охоту большую имеют.
– А ты удивляешься, Семен, как она ездит… а? – сказал граф, хоть бы мужчине в пору!
– Как не дивиться? Смело, ловко.
– А Николаша где? Над Лядовским верхом что ль? – всё шопотом спрашивал граф.
– Так точно с. Уж они знают, где стать. Так тонко езду знают, что мы с Данилой другой раз диву даемся, – говорил Семен, зная, чем угодить барину.
– Хорошо ездит, а? А на коне то каков, а?
– Картину писать! Как намеднись из Заварзинских бурьянов помкнули лису. Они перескакивать стали, от уймища, страсть – лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет. Да уж такого молодца поискать!
– Поискать… – повторил граф, видимо сожалея, что кончилась так скоро речь Семена. – Поискать? – сказал он, отворачивая полы шубки и доставая табакерку.
– Намедни как от обедни во всей регалии вышли, так Михаил то Сидорыч… – Семен не договорил, услыхав ясно раздававшийся в тихом воздухе гон с подвыванием не более двух или трех гончих. Он, наклонив голову, прислушался и молча погрозился барину. – На выводок натекли… – прошептал он, прямо на Лядовской повели.