Каллистратова, Софья Васильевна

Софья Васильевна Каллистратова
Род деятельности:	советский адвокат, правозащитник
Дата рождения:	6 (19) сентября 1907(1907-09-19)
Место рождения:	Рыльск, Курская губерния, Российская империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя, СССР СССР
Дата смерти:	5 декабря 1989(1989-12-05) (82 года)
Место смерти:	Москва, РСФСР, СССР
Дети:	Маргарита

Софья Васильевна Каллистратова (6 (19) сентября 1907, Рыльск, Курская губерния — 5 декабря 1989, Москва) — советский адвокат, член Московской Хельсинкской группы, известна своими правозащитными документами и выступлениями на политических процессах над советскими диссидентами.

Биография

Софья Каллистратова родилась в сентябре 1907 года в городе Рыльске (ныне на доме, где она жила, установлена памятная доска).

С 1925 года жила в Москве, окончила юридический факультет МГУ в 1930 году и с тех пор работала как профессиональный юрист.

В 1943—1976 годах — адвокат Московской коллегии адвокатов.

В 1960-е годы паспортистка, вписывая её фамилию, ошиблась и написала «Калистратова» вместо «Каллистратова». В результате в одних исторических документах известный адвокат фигурирует как «Калистратова», а в других — как «Каллистратова».

Правозащитная деятельность

Каллистратова вела десятки, а возможно и сотни различных дел, как уголовных, так и политических; защищала самиздатчиков, отказников, крымских татар. Среди её подзащитных Виктор Хаустов, Вадим Делоне, И. Яхимович, Пётр Григоренко, Наталия Горбаневская.

Лишь в редких случаях адвокаты, защищавшие обвиняемых по статье 190-1 УК РСФСР (распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй) и/или по статье 70 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда), осмеливались, как Софья Каллистратова и Дина Каминская, в действительности доказывать невиновность подзащитных. Работа адвоката в этих случаях могла казаться бессмысленной, поскольку приговор готовился ещё до начала судебного процесса. Таким адвокатам, как Каллистратова, Юлий Ким посвятил «Адвокатский вальс»; текст и аудиозапись этий песни доступны на многих сайтах.

Каллистратова сотрудничала с Валерием Чалидзе и Андреем Сахаровым в московском Комитете прав человека в СССР. Совместно с другими участниками вела «Хронику текущих событий». Кроме того, она писала письма в поддержку сограждан, которых считала невиновными. В частности, Каллистратова написала открытое письмо в поддержку В. Буковского, характеризуя его «как человека абсолютно бескорыстного, преданного Родине, человека души и обостренной совести».

Ходатайство С. Каллистратовой по поводу дела Петра Григоренко стало одним из документов, положивших начало разоблачению политических злоупотреблений психиатрией в СССР. Этот документ присутствовал в материалах, посланных В. Буковским западным психиатрам, и присутствовал на конгрессе Всемирной психиатрической ассоциации в Гонолулу (1977), на котором была принята резолюция, осуждающая советские политические злоупотребления психиатрией.

Каллистратова участвовала в работе Московской Хельсинкской группы. «Хроника текущих событий» (1977) упоминает об этом так:

В начале января при Московской группе «Хельсинки» была создана рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях. В неё вошли москвичи Вячеслав БАХМИН, Ирина КАПЛУН, Александр ПОДРАБИНЕК, Феликс СЕРЕБРОВ и ленинградка Джемма БАБИЧ (КВАЧЕВСКАЯ). Представителем Московской группы «Хельсинки» в Рабочей комиссии является П. Г. ГРИГОРЕНКО. По правовым вопросам Рабочую комиссию консультирует С. В.КАЛЛИСТРАТОВА.

— .

Уголовное преследование Каллистратовой

После нескольких политических процессов Каллистратова сама оказалась под следствием КГБ. В её квартире, как и в квартирах её друзей и родственников, многократно проводились обыски; изымались письма, документы, аудиоплёнки и кассеты, а также пишущие машинки. В 1981 году против Каллистратовой было возбуждено уголовное дело по статье 190-1 («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»). Сторонники настаивали на отсутствии какого бы то ни было криминального элемента в стремлении человека осуществлять право на свободу информации в соответствии со статьей 19 Всеобщей декларации прав человека и документами Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе.

Адвокат в руках следствия, защитник в роли свидетеля или обвиняемого представлялся следователю Воробьёву особенно интересным и значимым источником информации. От поведения правозащитников на допросах зависела не только их репутация, но и судьбы других правозащитников; иногда знание законов позволяло уйти от опасных вопросов следствия, не давая ложных показаний, однако при этом и не отказываясь от дачи показаний, не предоставляя при этом материал, который мог бы помочь следствию нарушать права других правозащитников. Просеивание вопросов через сито «ПЛОД», описанное Владимиром Альбрехтом, позволяло сделать вопросы следствия неэффективными в доказательной части. Однако в условиях, когда приговор выносился на основе инструкций и особых представлений о социалистической законности, а не законов, любая информация о друзьях, полученная опытным психологом, могла быть использована (и использовалась) для подавления правозащитного движения и устранения инакомыслия. Кроме того, последовательное использование сита «ПЛОД» требует постоянного напряжения.

С. Каллистратова отличалась скромностью и не считала себя в состоянии пользоваться такой системой. Кроме того, она действительно знала очень много о многих правозащитниках, в том числе и о тех, которые находились в СССР и не в заключении. Поэтому С. Каллистратова вообще отказывалась давать какие-либо показания «под протокол» и ограничивалась обсуждением погоды и древних исторических деятелей, например Александра Македонского, в неформальных разговорах со следователем.

Даже находясь под следствием, Каллистратова писала и посылала в центральные газеты статьи о противоречиях в советских законах, о процессуальных нарушениях, о преследовании верующих, о проектах конституции, о так называемой «братской помощи» другим странам, о злоупотреблениях в психиатрии, о ссылке Андрея Сахарова и многом другом. Её статьи отказывались брать в официальные журналы и газеты, и они распространялись в самиздате. Уже в период перестройки и гласности Каллистратова написала открытое письмо, комментируя публикацию в «Известиях» писателя Чингиза Айтматова о советском периоде застоя, когда «все молчали», однако в то время эта статья Каллистратовой не была опубликована, и отсутствуют даже подтверждения, что Айтматов и редактор «Известий» прочли её письмо. В 1984 году уголовное дело против Софьи Каллистратовой было прекращено в связи с возрастом и состоянием здоровья, но Каллистратова настаивала на своей невиновности («Я готова предстать перед любым гласным судом!») и добилась пересмотра постановления. В 1988 году прокуратура г. Москвы отменила постановление 1984 года и постановила прекратить уголовное дело в отношении Софьи Каллистратовой «за отсутствием в её действиях состава преступления».

Память

Умерла 5 декабря 1989 года. Похоронена на Востряковском кладбище в Москве.

В 1997 году была награждена посмертно золотой медалью Гильдии российских адвокатов. В том же году издательство «Звенья» выпустило книгу «Заступница» о жизни и деятельности Каллистратовой.

9 октября 2007 года в сборнике «Права человека в России» была опубликована заметка о столетии со дня рождения Каллистратовой со ссылками на материалы Московской Хельсинкской группы, Википедию и линками на другие публикации.

4 октября 2007 года в обществе «Мемориал» состоялась встреча, посвящённая столетию со дня рождения Каллистратовой и Петра Григоренко.

Семья

Семья Каллистатовых была связана с русской адвокатурой в нескольких поколениях. Брат — Фёдор Васильевич Каллистратов, был директором заповедника Горки Ленинские; его жена — правовед Татьяна Борисовна Мальцман, автор монографий и учебников «Вопросы брака и семьи в суде» (1949), «Гражданское право» (1950), «Совершение, исправление и аннулирование записей актов гражданского состояния» (1964), дочь известного российского юриста и революционного деятеля Бориса Самойловича Мальцмана, автора монографий «Законодательство о промышленности, торговле, труде и транспорте» (в трёх томах, 1923—1925), «Законы о частном капитале» (1928); племянница видного российского адвоката Акима Марковича Гинзберга (1876—1920). Племянница — доктор юридических наук Римма Фёдоровна Каллистратова.

См. также

• Диссиденты
• Елена Боннэр
• Леонард Терновский
• Виктор Некипелов
• Татьяна Великанова

Ссылки

• [www.mhg.ru/history/1B327A0 Софья Васильевна Каллистратова]
• Каллистратова М. [www.mhg.ru/history/1B3371D Софья Васильевна Каллистратова — человек и правозащитница]
• [www.memo.ru/library/books/sw/index.htm Заступница: Адвокат С. В. Каллистратова (1907—1989)]
• [www.yale.edu/annals/sakharov/sakharov_english_txt/e014.txt Criticism from 1970]
• [www.yale.edu/annals/sakharov/documents_frames/Sakharov_159.htm Accusations against S.V.Kalistratova]
• [query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9404E3DB1338F93AA15754C0A963948260&sec=health&pagewanted=all New York Times July 29, 1985]
• [www.mhg.ru/english/18E49C2 Moscow Helsinki Group (Sophia Kallistratova)]

Отрывок, характеризующий Каллистратова, Софья Васильевна

Во второй раз, уже в конце Бородинского сражения, сбежав с батареи Раевского, Пьер с толпами солдат направился по оврагу к Князькову, дошел до перевязочного пункта и, увидав кровь и услыхав крики и стоны, поспешно пошел дальше, замешавшись в толпы солдат.
Одно, чего желал теперь Пьер всеми силами своей души, было то, чтобы выйти поскорее из тех страшных впечатлений, в которых он жил этот день, вернуться к обычным условиям жизни и заснуть спокойно в комнате на своей постели. Только в обычных условиях жизни он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал. Но этих обычных условий жизни нигде не было.
Хотя ядра и пули не свистали здесь по дороге, по которой он шел, но со всех сторон было то же, что было там, на поле сражения. Те же были страдающие, измученные и иногда странно равнодушные лица, та же кровь, те же солдатские шинели, те же звуки стрельбы, хотя и отдаленной, но все еще наводящей ужас; кроме того, была духота и пыль.
Пройдя версты три по большой Можайской дороге, Пьер сел на краю ее.
Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..