Калмыков, Александр Михайлович

Александр Михайлович Калмыков
Фабрика «Красный Октябрь», б. «Эйнем»
Основные сведения
Страна	Российская империя Российская империяСССР СССР
Дата рождения	6 декабря 1863(1863-12-06)
Место рождения	Москва
Дата смерти	4 февраля 1930(1930-02-04) (66 лет)
Место смерти	Москва
Работы и достижения
Учёба:	МУЖВЗ
Работал в городах	Москва
Архитектурный стиль	модерн, неоклассицизм

Алекса́ндр Миха́йлович Калмыко́в (6 декабря 1863, Москва — 4 февраля 1930, Москва) — русский и советский архитектор, мастер модерна. Автор производственных корпусов фабрики «Эйнем».

Биография

В 1889 году окончил с Малой серебряной медалью Московское училище живописи, ваяния и зодчества, получив звание неклассного художника архитектуры. В 1891—1904 годах служил участковым архитектором. Помимо собственной архитектурной практики, выполнял заказы на постройку зданий по чужим проектам. Жил в Москве на Большой Ордынке, 28.

Работы в Москве

• Мелкие строительные работы в Заиконоспасском монастыре (1892, Никольская улица, 9);
• Постройки во владении Товарищества Бахрушиных (1892, Зацепский вал, 37/12);
• Главный дом, планировка участка на даче П. А. Смиронова (1892, Сокольники), не сохранилась;
• Ремонт Городской думы (1897, Площадь Революции, 2);
• Фабричные здания и дом управляющего на макаронной фабрике Динга (1902, Третья Рыбинская улица, 22—24), объект культурного наследия регионального значения;
• Дом Н. А. и И. А. Абрикосовых при фабрике «Товарищества А. И. Абрикосова Сыновей» («Директорский дом»), совместно с архитектором Б. Н. Шнаубертом (1902—1905, Малая Красносельская улица, 7);
• Доходный дом (1903, Лебяжий переулок, 8);
• Доходный дом Н. Г. Григорьева («Пятницое подворье») (1903—1904, Пятницкая улица, 10), ценный градоформирующий объект;
• Приспособление дома П. М. Третьякова под художественную галерею по проекту В. Н. Башкирова и рисунку В. М. Васнецова (1903—1905, Лаврушинский переулок, 10);
• Жилой дом, погреб. конюшня и ограда на макаронной фабрике Динга (1904, Третья Рыбинская улица, 22—24);
• Перестройка флигеля Морозовской богадельни (1905, Шелапутинский переулок, 3);
• Доходный дом (1908, Третий Кадашёвский переулок, 5);
• Доходный дом (1908, Первый Голутвинский переулок, 3);
• Производственные корпуса фабрики Ф. Эйнема, руководил строительством архитектор А. Ф. Карст (1911, Берсеневская набережная, 4, 6, 8), объект культурного наследия регионального значения;
• Производственные корпуса Московской Голутвинской мануфактуры среднеазиатских и внутренних изделий (1911—1912, Первый Голутвинский переулок, 8, Якиманская набережная);
• Склад во владении Товарищества Бахрушиных (1914, Зацепский вал, 37/12);
• Достройка жилого дома по изменённому проекту (1924, Милютинский переулок, 20/2 — Бобров переулок, 2/20), ценный градоформирующий объект.

Литература

• Зодчие Москвы времени эклектики, модерна и неоклассицизма (1830-е — 1917 годы): илл. биогр. словарь / Гос. науч.-исслед. музей архитектуры им. А.В.Щусева и др. — М.: КРАБиК, 1998. — С. 124. — 320 с. — ISBN 5-900395-17-0.
• Нащокина М. B. Архитекторы московского модерна. Творческие портреты. — Издание 3-е. — М.: Жираф, 2005. — С. 232—233. — 2 500 экз. — ISBN 5-89832-043-1.

Ссылки

• [www.biografija.ru/show_bio.aspx?id=56014 Калмыков Александр Михайлович] Статья на сайте biografija.ru

Отрывок, характеризующий Калмыков, Александр Михайлович

Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.