Кандид, или Оптимизм

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Кандид»)
Перейти к: навигация, поиск
Кандид, или Оптимизм
Candide, ou l’Optimisme

Первое издание «Кандида»
Автор:

Вольтер

Язык оригинала:

Французский

Дата написания:

1758

Дата первой публикации:

1759

«Канди́д, или Оптими́зм» (Candide, ou l’Optimisme) — наиболее часто публикуемое и читаемое произведение Вольтера. Повесть была написана, вероятно, в 1758 году и год спустя появилась в печати сразу в пяти странах под видом «перевода с немецкого». Она тут же стала бестселлером и была на многие годы запрещена под предлогом непристойности. Сам Вольтер считал её безделкой и в некоторых случаях даже отказывался признавать своё авторство.





Подоплёка

Повесть отразила пессимистическую обстановку Семилетней войны и некоторое разочарование автора в эффективности философии («будем работать без рассуждений»). Его попытка «просветить» зачинщика войны, Фридриха Великого, закончилась бегством писателя из Прусской державы. Причины кровопролитного конфликта, поставившего под ружьё миллионы солдат в разных уголках Европы и требовавшего от них убивать друг друга, были труднообъяснимы. После покушения Дамьена на короля во Франции сгущалась атмосфера реакции и религиозного обскурантизма. Газеты трубили о сотнях тысяч португальцев, чьи жизни унесло Лиссабонское землетрясение. Всё это в совокупности ставило под сомнение рационально-оптимистический настрой эпохи Просвещения.

Содержание

По жанру это философская повесть (conte philosophique) с налётом абсурдистики и цинизма, «замаскированная» под плутовской роман (форма восходит к «Правдивым историям» Лукиана). Герои повести — Кандид, его подруга Кунигунда и наставник Панглосс — колесят по всему обитаемому миру, присутствуя при сражениях Семилетней войны, взятии русскими Азова, Лиссабонском землетрясении, и даже посещают сказочную страну Эльдорадо.

Странствия героев служат автору поводом для того, чтобы высмеивать правительство, богословие, военное дело, литературу, искусство и метафизику, в особенности оптимиста Лейбница с его учением о том, что «всё к лучшему в этом лучшем из миров». Эти слова звучат саркастическим рефреном каждый раз, когда на долю героев выпадают новые бедствия.

В финале повести герои оказываются в Константинополе и узнают от местного дервиша о напрасности метафизических изысканий. Излагаемый им рецепт счастья прост — забыть о треволнениях окружающей жизни, и в первую очередь общественной, посвятив себя избранному ремеслу — «возделыванию сада».

Слава

Несмотря на попадание в Индекс запрещённых книг, повесть стала одним из первых международных бестселлеров. Спрос был таков, что в Англии одновременно вышло три перевода, сделанных разными авторами. Появились и анонимные продолжения приключений Кандида. Поскольку Вольтер открестился от первоначального произведения, мало кто верил его заверениям, что он не имеет к этим «возмутительным» сочинениям никакого отношения.

По стилю, лёгкому и энергичному, это лучшее из написанного Вольтером; слогу этой повести открыто подражали Пушкин и Флобер. Фёдор Достоевский использовал мотивы повести при создании им романа «Братья Карамазовы» и в особенности вставной притчи в романе «Великий инквизитор». Авторский голос не звучит прямо, но его мнения — всюду: они вложены в уста персонажей, как правило, второстепенных. Несмотря на неодобрительное отношение Вольтера к идее иллюстрирования литературных произведений, повесть иллюстрировали многие художники, и в их числе Пауль Клее, называвший «Кандида» своим любимым произведением. Леонард Бернстайн написал на сюжет «Кандида» популярную оперетту. Термин «панглосс» стал нарицательным обозначением завзятого оптимиста.

Напишите отзыв о статье "Кандид, или Оптимизм"

Ссылки

  • [lib.ru/INOOLD/WOLTER/kandid.txt Кандид] в русском переводе Ф. Сологуба
  • [fr.wikisource.org/wiki/Candide,_ou_l%E2%80%99Optimisme Candide, ou l’Optimisme] в Викитеке  (фр.)


К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Кандид, или Оптимизм

При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.