Кан Ювэй

Кан Ювэй
Kāng Yǒuwéi
Фотография 1920-х годов
Имя при рождении:	кит. 康有為
Дата рождения:	19 марта 1858(1858-03-19)
Место рождения:	село Иньтансян, уезд Наньхай, провинция Гуандун
Дата смерти:	31 марта 1927(1927-03-31) (69 лет)
Место смерти:	Циндао, провинция Шаньдун
Страна:	Цинская империя Китайская республика
Язык(и) произведений:	вэньянь
Школа/традиция:	неоконфуцианство
Основные интересы:	онтология, мистика, социология
Оказавшие влияние:	Ляо Пин
Испытавшие влияние:	Лян Цичао, Тань Сытун, Май Мэнхуа
Произведения в Викитеке

Кан Ювэй (кит. трад. 康有為, упр. 康有为, пиньинь: Kāng Yǒuwéi; 19 марта 1858 — 31 марта 1927) — китайский философ, реформатор эпохи Цин, каллиграф. Возглавлял движение за реформы 1898 года, поддержанное императором Гуансюем. Апологет конституционной монархии, один из первых теоретиков китайского национализма. В 1917 году настаивал на установлении конституционной монархии после Синьхайской революции, свергнувшей последнюю императорскую династию Цин. В 1898—1913 годах проживал за пределами Китая, посетил более 30 стран мира, совершил три кругосветных путешествия. Являлся одним из первых китайских мыслителей, имевших возможность лично изучать достижения западной цивилизации. Некоторые сочинения изданы посмертно. Его социальные и политические идеи никогда не были реализованы на практике.

Происхождение

В автобиографии «Моя история» (кит. трад. 我史, пиньинь: Wŏ shĭ) Кан Ювэй сообщал: «достигнув на мне двадцати одного поколения, семья насчитывала тринадцать колен учёных». Сяо Гунцюань установил, что это литературное преувеличение, и до XVII века в семье Канов не было конфуцианских учёных-чиновников (гуань кит. 官). Кан Ювэй стремился вывести своё происхождение от культурного героя и утверждал, что его клан восходит к восьмому сыну чжоуского Вэнь-вана по имени Кан Шу (кит. 康叔), который считался родоначальником китайской медицины. Документально засвидетельствовано, что семейство Канов обосновалось в Гуандуне только в XIII веке и что только в девятом поколении — в середине XVII века — в нём появился «ши»-книжник (кит. 師).

В 1804 году представитель 17-го поколения Кан Хуэй получил конфуцианскую учёную степень, сдав соответствующий государственный экзамен, и основал собственную школу, которая подготовила несколько сотен учеников. Школу унаследовал его младший сын Кан Шипэн, прадед Кан Ювэя. Дед, Кан Цзаньсю (1807—1877), имел учёную степень цзюйжэнь. У него было три сына, старший из которых — Кан Дачу (1831—1868), отец Кан Ювэя, — обучался у известного неоконфуцианца Чжу Цыци. Кан Цзаньсю дослужился до звания инспектора уездных училищ, его сыновья служили уездными начальниками в разных провинциях, участвовали в подавлении Тайпинского восстания. Подсчитано, что из семидесяти старших предков Кан Ювэя — потомков Кан Хуэя — только одиннадцать в той или иной степени были связаны с конфуцианской учёностью. Из этих же семидесяти человек четырнадцать состояли на военной службе, а девять стали чиновниками, не держав испытаний на учёную степень. Вопреки заявлениям Кан Ювэя, учёные и учителя составляли меньшинство в клане. Единственным высокопоставленным членом семьи был Кан Гоци (1815—1892), который в 1860 году стал исполняющим обязанности губернатора провинции Гуанси, а в 1865 году — финансовым контролёром провинции Фуцзянь.

Становление

Кан Ювэй родился в деревне Иньтансян, расположенной в уезде Наньхай в центральной части провинции Гуандун. Детство Ювэя прошло в родной деревне, где о его развитии заботились не только родители, но также дед и внучатые дядья. Уже в 4-летнем возрасте он помнил наизусть и декламировал сотню классических стихотворений. В пятилетнем возрасте он начал заучивать наизусть Четверокнижие и самостоятельно писать стихи, с семилетнего возраста его образованием занимался дед. В возрасте 10 лет (11 лет по китайскому счёту, ведущему возраст от зачатия) он лишился отца. После кончины отца финансовое положение семьи оказалось расстроенным, и Ювэй с сёстрами и младшим братом Гуанжэнем жил на средства матери. К 1880 году семья впала в такую бедность, что «не на что было купить тушь и писчую бумагу». Мать (Лао Ляньчжи, 1833—1913) даже использовала своё приданое, чтобы дать сыну наилучшее образование.

В семье господствовали традиционные конфуцианские отношения, согласно которым сыновей и дочерей растили в строгости, и в 1913 году Кан Ювэй вспоминал, что его сурово отчитывали за малейшее отступление от правил поведения. Вероятно, видя стойкость и решительность матери, а также старшей сестры, рано овдовевшей (всего через 19 дней после замужества) и вынужденной самостоятельно вести все дела, Ювэй пришёл к выводу, что нравственно и интеллектуально женщина равна мужчине и что традиционный конфуцианский взгляд на женщину должен быть пересмотрен.

В 12-летнем возрасте Кан Ювэя начали учить формализованному жанру «восьмичленного сочинения», без которого было невозможно сделать официальную карьеру в старом Китае. В 15-летнем возрасте он участвовал в уездном испытании на степень сюцая, в один день написав 6 сочинений, три из которых были оценены как лучшие; все шесть были включены в сборник 15 избранных, отобранных из сотни с лишним. Однако три года спустя он провалился на испытаниях на вторую степень — цзюйжэня — и упросил деда отдать его в учение к Чжу Цыци, бывшему наставником его отца.

Обучаясь у Чжу Цыци, зимой 1878—1879 годов Кан Ювэй пережил духовный кризис, увлёкся чань-буддизмом и медитативными практиками. По собственным словам, он пережил просветление и осознал себя равным великим мудрецам и основателям религий древности, в том числе самому Конфуцию. Покинув учителя, в начале 1879 года он переселился в пещеру на горе Сицяошань, предавался аскезе и изучал каноны буддизма и даосизма. Со временем он вернулся в семью и стал заниматься вопросами практического управления государством. Он изучал трактаты Гу Яньу и Гу Цзыюя, выстраивая на этой базе своё мировоззрение. Посетив британскую колонию Гонконг, Кан Ювэй открыл для себя западную цивилизацию и пришёл к выводу, что европейцев нельзя считать «варварами».

К 1881 году Кан Ювэй серьёзно подорвал здоровье напряжёнными занятиями, но тем не менее смог в 1882 году впервые совершить поездку в Пекин — на экзамены, организуемые палатой Гоцзыцзянь. На обратном пути он посетил Шанхай, где «закупил множество европейских [переводных] книг, все, что смог достать». После начала Франко-китайской войны Кан Ювэй жил в родной деревне, интенсивно занимаясь философскими изысканиями. Результат описывался в «Автобиографии» так:

Я пришёл в этот мир ради спасения массы человечества, дабы помочь избежать ей смерти и адских мук, привести сей развращённый мир к состоянию Чистой земли. Я не император и не князь, я простой учёный, но не могу наслаждаться своим положением в одиночку и не могу уважать себя, ибо единокровен всему живому. Я должен спасти всех и должен действовать для этого изо дня в день, из мига в миг. Я положил всю жизнь свою на спасение человечества. <…> Моя миссия — осуществление истинного Дао.

Конфуцианский учитель

Осенью 1888 года Кан Ювэй отправился в Пекин сдавать экзамен сянши, проводившийся тогда в присутствии императора. Он воспользовался визитом в столицу, чтобы завязать знакомства в придворных кругах, и впервые встретился с Вэн Тунхэ, совмещавшим тогда пост министра налогов и наставника государя. Кан Ювэй пытался доказать правительству, что необходимо начинать программу комплексных реформ, чтобы Китай не превратился в колонию западных держав. В январе 1889 года он подал меморандум, в котором критиковалась политика императрицы Цыси, в частности, растраты государственного бюджета и строительство дворца Ихэюань на средства, предназначенные для модернизации военно-морского флота. В результате учёный испортил отношения с высшими чиновниками экзаменационной комиссии. В «Автобиографии» он утверждал, что его сочинение оказалось третьим в списке лучших, но глава комиссии — Сюй Тун — распорядился перенести его в список «бездарностей». Кан Ювэй решил вернуться в Гуандун, посвятив жизнь образованию и науке.

В 1890 году в Гуанчжоу Кан Ювэй открыл частную школу Вань му цао тан (кит. 萬木草堂, «Соломенная хижина среди мириады древес и трав»), в программу которой были введены некоторые предметы «западной науки», а также неоконфуцианство в версии самого Кана. Его учениками сделались Лян Цичао и Чэнь Цяньцю (1869—1895), уже тогда отличавшиеся способностями. Вместе с ними Кан Ювэй разработал специфическую историко-филологическую концепцию, нашедшую отражение в двух трудах: «Исследование подложных канонов Синьского учения» (кит. 新学伪经考, 1891 год) и «Исследование учения Конфуция об изменении правления» (кит. 孔子改制考, вышла в свет в 1896 году). В школе проводились ритуалы, напоминавшие о временах Конфуция, а также был принят календарь от его рождения. Интересной особенностью учительской деятельности Кана было то, что все студенты были обязаны вести дневники, которые в конце месяца сдавались наставнику для контроля и проверки. Записи должны были делаться по шести разделам: 1) воспитание духа, 2) улучшение поведения, 3) общение с людьми, 4) совершённые поступки, 5) прочитанные книги, 6) текущие политические дела.

В трактате «Исследование подложных канонов Синьского учения» Кан Ювэй заявил, что один из основных конфуцианских канонов «Чжоу ли» не был создан ни Чжоу-гуном, ни Конфуцием, но является продуктом фальсификации начала I века н. э., совершённой философом Лю Синем по приказу узурпатора Ван Мана для идеологического обоснования захвата власти и «проведения реформ в пику династии Хань». В книге «Исследование учения Конфуция об изменении правления» Конфуций изображался как небожитель, спустившийся на Землю, который был автором всех конфуцианских канонов, а в изображении порядков глубокой древности Конфуций аллегорически изобразил свою реформаторскую программу. Далее эзотерическое реформаторское учение Конфуция было забыто, и лишь Кан Ювэю удалось его «расшифровать». Идеи Кан Ювэя были отвергнуты всеми китайскими и европейскими учёными, ибо он, по мнению исследователей, произвольно подгонял исторические источники под свои политические доктрины. Критики, в том числе Лян Шумин, Цянь Му и другие, отмечали, что эта теория не была оригинальной, поскольку он заимствовал её у конфуцианца Ляо Пина. Радикализм учителя побудил Лян Цичао назвать Кан Ювэя «Мартином Лютером конфуцианства».

Преподавание в школе и историко-филологические труды поглощали всё время Кан Ювэя, он решил отказаться от чиновничьей карьеры и всецело посвятить себя науке и преподаванию. Однако уступив просьбам матери и дядьёв, он в Гуанчжоу в 1893 году в последний раз сделал попытку сдать экзамен на степень цзюйжэня. Работы Кан Ювэя удостоились второго места, а все три поданных им сочинения были напечатаны. Однако из-за того, что в одном из сочинений он отказался следовать традиционному комментарию и высказал собственные идеи, в итоговом конкурсе он был перенесён на восьмое место.

В конце 1893 года Кан Ювэй отправился в родное село, где происходила борьба группировок. Ещё во время Тайпинского восстания внучатый дядя Ювэя — Кан Госи — организовал народное ополчение, а его канцелярия превратилась в орган самоуправления, контролировавший 32 деревни с населением в 50 тысяч человек. Долгое время делами канцелярии распоряжалось семейство Канов, но в начале 1890-х годов они были оттеснены отставным чиновником Чжан Сунфэнем, который установил незаконные налоги и стал всячески третировать семью Канов. К моменту приезда Кан Ювэя обе стороны собрали вооружённые отряды в несколько сот человек, но кровопролития удалось избежать. Кан Ювэй, овладев зданием канцелярии и печатями, попытался провести в уезде реформы и даже закупил книги для школы и библиотеки. Однако Чжан Сунфэнь воспользовался связями в судебных органах и обвинил Кан Ювэя в незаконном захвате власти. Кан был вынужден уехать.

В 1894 году Кан Ювэй с учеником Лян Цичао отправился в Пекин для участия в экзамене хуэйши (кит. 会试) на соискание высшей конфуцианской степени. Из-за болезни Кан вынужден был возвратиться. В августе 1894 года в Гуанчжоу Кан Ювэй был обвинён в непризнании древних авторитетов и подрыве устоев правящей династии. Благодаря ходатайству Лян Цичао в столице он был оправдан, но вынужден был переехать в Гуйлинь. В начале 1895 года он вновь отправился в Пекин на столичные экзамены, задержавшиеся из-за японо-китайской войны.

Движение за реформы и Кан Ювэй

Деятельность Кан Ювэя в 1895—1897 годах

В апреле 1895 года был оглашён японский ультиматум Китаю; 15 апреля на квартире Кан Ювэя собрались все гуандунцы, прибывшие в Пекин на сдачу экзаменов. Вскоре к ним присоединились уроженцы Хунани. На собрании под председательством Кан Ювэя было принято обращение к императору не ратифицировать договор; обращение подписали более 80 человек. 30 апреля и 1 мая под началом Кана прошли патриотические собрания, в которых участвовали более 1200 обладателей учёных степеней. Помимо требований продолжить войну с Японией, в меморандуме, принятом на собрании, содержалась программа комплексных реформ. Среди программных требований были перенесение столицы в Сиань, дальнейшая модернизация армии и обновление офицерского корпуса, превращение конфуцианства в общегосударственную религию. Говорилось также о создании при императоре совещательного органа, состоящего из выбранных населением представителей. Экономическая программа реформаторов предусматривала в первую очередь подъём сельского хозяйства и облегчение частной торговли, а также переселение излишков китайского населения на окраины империи, создание трудовых лагерей для перевоспитания бродяг и нищих и обучения их ремеслу, а также государственная помощь престарелым, больным и малолетним. Тем не менее, Симоносекский договор (кит. трад. 馬關條約, упр. 马关条约, пиньинь: mǎguāntiáoyuē) был ратифицирован, а требования реформаторов проигнорированы.

На проходивших после этого экзаменах сочинения Кан Ювэя на всех трёх этапах — предварительном, официальном и дворцовом — заняли первое место. Однако он сделался в глазах столичной элиты настолько одиозной фигурой, что в списке выдержавших экзамен был поставлен на 48-е место. По результатам экзаменов Кан Ювэй получил небольшую должность секретаря второго класса в департаменте мер и весов Палаты общественных работ, но на службе не появлялся.

Кан Ювэю удалось наладить тесную дружбу с наставником государя — Вэн Тунхэ, но даже так не удавалось представить императору проект реформы. Летом 1895 года Кан решился издавать на личные средства газету Чжунвай цзивэнь (кит. 中外纪闻), которая становилась первым в Китае бесцензурным частным печатным изданием. В газете ежедневно печатались переводы из иностранных газет и журналов, пропагандировались достижения западной науки и техники. Газета рассматривалась только как первый этап реформы, она должна была подготовить общественное мнение столицы и просветить правительственных чиновников. В августе 1895 года было основано Цянсюэхуэй («Общество усиления государства», кит. 强学会). На учредительном заседании присутствовали множество высокопоставленных лиц, в том числе Юань Шикай.

Результатом этой деятельности стало очередное обвинение Кан Ювэя в антиправительственном заговоре. Опасаясь ареста, 17 октября 1895 года он покинул Пекин. Находясь проездом в Шанхае и Нанкине, он основал там филиалы Общества усиления государства, но идеологические расхождения с Чжан Чжидуном вновь привели к запретам. В декабре императорским указом общество было окончательно ликвидировано.

Вернувшись в Гуанчжоу, Кан Ювэй преподавал в своей школе и занимался изучением опыта реформ в Японии, подготовив с помощью дочери Тунвэй «Библиографию японских книг» (кит. 日本书目志, Жибэнь шуму чжи). В 1897 году он совершил поездку в Гуйлинь, где обсуждал вопрос основания Общества изучения Конфуция, которое должно было подготовить проект признания конфуцианства государственной религией Китая. Из-за восстания, поднятого тайными обществами, и этот проект потерпел крах.

Проект колонизации Бразилии

Одновременно с проектами реформирования Китая с 1895 года Кан Ювэй вынашивал идею китайской колонизации Бразилии. В «Автобиографии» он писал:

Китай уже долгое время страдал от перенаселения. Северная Америка и Австралия запрещают [китайскую] иммиграцию, единственной областью земного шара, куда китайцы, изгоняемые хаосом и раздраем, могли бы уехать и размножаться, оставалась Бразилия. По географическому расположению Бразилия соответствует Китаю. Там есть тысячи ли изобильных равнин вдоль реки Амазонки, а население всего восемь миллионов. Если отправить туда поселенцев, можно построить Новый Китай [там]. Я занялся этим делом в году и-вэй (1895 год), но замыслы не увенчались успехом. Тогда я сказал Чэнь Чжи: «Вы остаётесь поддерживать родину, а я проложу путь в Новый свет». Это было сразу после того, как императрица уступила Тайвань. С тех пор ничего не изменилось, репрессии усиливались, и мысли мои были о падении [Китая под ударами иностранных держав]. Вот причина моего желания уехать в Бразилию, чтобы сохранить нашу расу.

В Гонконге Кан Ювэй встретился с бразильским агентом, который изучал возможность вывоза китайских кули на кофейные плантации в Бразилию, но так и не дождался вызова в Пекин и вернулся на родину. Кан Ювэй обратился к предпринимателям Гонконга и Макао, они разработали детальный план фрахта судов и найма людей. Однако утверждение этого плана в Пекине вновь чрезвычайно затянулось, дело сдвинулось с мёртвой точки только после вмешательства Ли Хунчжана. Выдвигалась даже идея дать Кан Ювэю звание посла и отправить его за границу. К декабре 1897 года он вновь — в шестой раз — прибыл в Пекин, но, видя положение в стране, отказался от «бразильских» планов и вернулся к реформированию Китая.

Деятельность Кан Ювэя в начале 1898 года

В 1897 году Германия аннексировала территорию Цзяо-Чжоу, после чего Кан Ювэй в конце декабря написал весьма резкий меморандум императору (уже пятый по счёту), в котором предлагал осуществить преобразования в стране, указав три возможных метода действий. Во-первых, император лично вырабатывает политическую линию, подобно японскому Мэйдзи или российскому Петру I. Во-вторых, он назначает на ответственные посты самых способных и талантливых людей, к мнению которых прислушивается. В-третьих, император позволяет сановникам на местах проводить отдельные преобразования, с тем чтобы через три года свести местные реформы в единую систему. Никто из придворных не осмелился вручить этот документ императору, опасаясь навлечь на себя суровые репрессии, однако глава коллегии цензоров Сюй Шоухэн решился передать меморандум императору.

Император обратил внимание на проекты Кан Ювэя ещё в 1895 году и даже передал их для рассмотрения всем губернаторам провинций, собираясь приступить к осуществлению программы реформ. Под нажимом вдовствующей императрицы Цыси он отказался от этой идеи. В начале 1898 года обстановка благоприятствовала реформаторам, тогда император отдал приказ канцелярии иностранных дел заслушать Кан Ювэя, что и произошло 24 января 1898 года. На следующий день государь захотел назначить Кан Ювэю аудиенцию, но великий князь Гун возразил, что сначала Кан Ювэю следует письменно изложить его взгляды. Император вынужденно согласился, но приказал канцелярии по иностранным делам незамедлительно пересылать во дворец все предложения, выдвигаемые Кан Ювэем.

Шестой меморандум Кан Ювэя содержал конструктивные предложения, сводившиеся к установлению конституционной монархии (кит. 虚君共和) с использованием опыта Японии, Германии и Великобритании. Там же говорилось о необходимости сплочения всех слоёв населения для осуществления реформ, а также предлагалась новая схема административного устройства. Из-за противодействия консерваторов меморандум попал к императору только 15 марта 1898 года.

Император приказал срочно передать меморандум в канцелярию иностранных дел на обсуждение. Между тем Кан Ювэй, возмущённый отношением консервативных чиновников к его предложениям, в феврале послал императору ещё один, седьмой по счёту, меморандум, к которому приложил «Записки о реформах российского царя Петра Великого» (кит. 俄罗斯大彼得变政记). Кан Ювэй полагал режим управления Россией чрезвычайно напоминающим китайский, но преимуществом в положении Петра называл то, что он не чуждался народа и не отдалялся от него. Кан заявил, что множество бед Китая вызвано изолированностью императора от народа, и призывал государя последовать примеру Петра Великого.

Весной 1898 года в Пекин для участия в столичных экзаменах на соискание высшей учёной степени цзиньши стали съезжаться цзюйжэни со всего Китая. Кан Ювэй решил привлечь их на сторону движения за реформы и провёл 12 апреля 1898 года учредительное собрание всекитайского патриотического общества Баогохуэй («Союз защиты государства», кит. 保国会). На это собрание явилось свыше 200 представителей учёного и служилого сословий столицы, в том числе цензоры и видные сановники, а также ученики Кана Лян Цичао, Май Мэнхуа и его брат Кан Гуанжэнь.

29 мая 1898 года скончался великий князь Гун, председатель верховного императорского совета, оказывавший исключительное влияние на двор и правительство, его смерть сильно ограничивала возможности консерваторов. 6 июня 1898 года Кан Ювэй написал ещё один меморандум императору, который переслал во дворец через цензора Ян Ичуаня. Император под впечатлением недавних захватнических актов иностранных держав в Китае решился на проведение реформ в стране.

Представление императору

11 июня 1898 года (23-й день 4-й луны года у-сюй) император издал указ о начале реформ в стране. Из опасения насторожить вдовствующую императрицу Цыси он был составлен в общих выражениях и призывал к проведению преобразований в области просвещения. В тот же день император подписал другой указ, в котором обращался ко всем наместникам и губернаторам провинций с призывом рекомендовать трону через канцелярию по иностранным делам талантливых и образованных людей, которых можно было бы послать на дипломатические посты за границу. 13 июня 1898 года был опубликован указ о назначении императорской аудиенции Кан Ювэю и другим лидерам движения за реформы — Лян Цичао, Тань Сытуну, Хуан Цзунсяню и Чжан Юаньци. Аудиенция была назначена на 16 июня. Это решение императора противоречило обычаям (Кан Ювэй имел лишь шестой чиновничий ранг, а император не мог принимать сановников ниже четвёртого ранга) и стало открытым вызовом партии консерваторов. Цыси в ответ потребовала, чтобы император подписал указ о немедленном отстранении Вэн Тунхэ от всех занимаемых должностей и высылке его в деревню. Тогда она считала его главным идеологом реформ, Кан Ювэй казался лишь кабинетным идеалистом. Уступая категорическому требованию Цыси, император 15 июня издал указ. Одновременно по настоянию Цыси был издан указ об обязательном выражении вновь назначенными сановниками почтения вдовствующей императрице лично. В этот же день губернатором провинции Чжили и фактическим командующим всеми войсками столичного военного округа был утверждён родственник императрицы — Жунлу.

16 июня Кан Ювэй был принят императором, они проговорили более двух часов, что было необычно для аудиенций того времени. По Лян Цичао, император якобы признался Кан Ювэю в неспособности контролировать двор. На это учёный предложил создавать новые административные органы, не трогая старых структур с их персоналом. Сторонники реформ предполагали, что Кан Ювэй после аудиенции получит ответственный государственный пост, но император назначил его секретарём второго класса верховного императорского совета с прикомандированием к канцелярии иностранных дел. Кан отреагировал на это болезненно и даже уклонился от благодарственной аудиенции, ограничившись меморандумом.

Тем не менее, под впечатлением встречи с Кан Ювэем, император решил отменить «восьмичленные» экзаменационные сочинения. Приказ об этом канцелярии по иностранным делам был дан 17 июня, однако член верховного императорского совета Ганъи предложил передать вопрос на рассмотрение ведомства церемоний. Император отверг это предложение, но всё же был вынужден предварительно согласовать текст указа с вдовствующей императрицей. Вопреки ожиданиям, Цыси одобрила его, и указ был опубликован 23 июня.

Сто дней реформ и их провал

С 11 июня по 19 августа 1898 года императором было выпущено множество указов, обновляющих все сферы жизни государства. С. Л. Тихвинский перечислял в своей монографии 60 из них. Кан Ювэй не принимал непосредственного участия в составлении законопроектов, но определял общий курс проводимых преобразований. В июле — августе он передал императору несколько трактатов, в частности «Записки об ослаблении и гибели Турции», «Записки о Французской революции», «Записки о разделе и гибели Польши», а также меморандум «Об установлении конституционного политического строя». Эти трактаты противоречили ранее принятым при дворе конфуцианским принципам: Кан Ювэй решительно заявил, что необходимо брать с пример с современности, а не с древности. Секретным указом от 20 августа 1898 года Кан Ювэй был награждён 2000 лянами серебра, что вообще не имело аналогий в истории царствующей династии.

Помимо трактатов, Кан Ювэй подготовил несколько меморандумов, в частности о создании торговых палат. В последнем из меморандумов от 21 сентября он предложил срочно ввести самоуправление во всех уездах, смягчить уголовный кодекс и ввести единый земельный налог, сбор которого будет компетенцией органов местного самоуправления. В этом же меморандуме содержалась масштабная программа финансирования трёх важнейших мероприятий: всеобщей системы образования, строительства железнодорожных магистралей (в 1898 году в Китае было всего 467 км железных дорог) и модернизации армии и флота. Кан Ювэй предложил занять у банков Англии и США 600 миллионов лянов, которые станут основным капиталом Государственного банка и обеспечат 1 200 000 000-й внутренний заём, кроме того, надлежало выпустить бумажных денег на сумму 1 000 000 000 лянов. Кан Ювэй полагал, что вложение этих средств приведёт к тому, что за 3 года будет произведена индустриализация, через 6 лет завершится административная реформа, а через 10 лет Китай станет процветающей державой.

Помимо перечисленного, Кан Ювэй представил законопроекты о запрете бинтования ног, превращении конфуцианства в государственную религию и запрете «еретических культов» (храмовые земли и здания надлежало передать школам) и т. д.

Лидеры реформаторов (слева направо): Лян Цичао, Тань Сытун, Линь Сюй, Лю Гуанди, Ян Шэньсю

Увольнение большого количества чиновников всех рангов указом от 30 августа вызвало в среде консервативной бюрократии всей страны сильное недовольство. Из-за саботажа правительственных распоряжений император 1 сентября издал указ о расследовании деятельности ряда лиц, занимавших руководящие должности, а 4 сентября указом покарал руководителей ведомства церемоний за нарушение права всем сословиям беспрепятственно обращаться к императору с меморандумами. 5 сентября император подписал официальный указ, согласно которому Тань Сытун, Ян Жуй, Лю Гуанди и Линь Сюй объявлялись «специально прикомандированными к особе императора сановниками, участвующими в проведении новой политики» в звании сановников четвёртого ранга. Таким образом, сформировался своеобразный «внутренний кабинет», через который проходили все меморандумы, поступавшие во дворец от столичных и провинциальных учреждений и отдельных сановников и чиновников. Кан Ювэй оставался в тени и был обижен сложившимся положением. Когда реформы стали пробуксовывать из-за сопротивления чиновников, брат Кан Ювэя Гуанжэнь рекомендовал не идти на конфронтацию и даже покинуть страну, чтобы проповедовать свои идеи среди образованных китайцев за границей.

В сложившихся условиях Кан Ювэй пришёл к выводу, что реформаторам не удастся осуществить намеченные планы без привлечения на свою сторону армии. С начала сентября он ежедневно посылал императору меморандумы, предлагая срочно организовать императорскую гвардию, включив в неё все преданные императору войска и назначив на офицерские должности сторонников преобразований. Кан Ювэй посоветовал императору немедленно перенести столицу в Шанхай из-за саботажа столичных чиновников и чрезмерного влияния Цыси, а также невозможности обороны столицы в случае агрессии извне. Император в принципе был согласен с этими предложениями. Реформаторы считали возможным использовать в своих интересах генерала Юань Шикая.

14 сентября 1898 года Юань Шикай прибыл в Пекин и в тот же день был принят императором в летнем дворце. 16 сентября император особым указом назначил Юань Шикая специальным сановником по делам обучения войск; он был пожалован рангом заместителя главы военного ведомства с правом непосредственного доклада императору. Как и прежде, он оставался командующим корпусом Бэйянской армии, но освобождался от непосредственного контроля со стороны Жунлу.

18 сентября Кан Ювэй получил секретное письмо императора, предписывавшее ему срочно выехать в Шанхай, чтобы спастись от угрозы со стороны консерваторов: он был назначен редактором правительственной газеты. Он тут же собрал у себя на квартире руководителей «Союза защиты государства» и обсудил с ними вопрос о борьбе с Цыси и руководимыми ею консерваторами. На совещании было решено послать Тань Сытуна к Юань Шикаю, чтобы склонить его к вооружённому выступлению. Когда Тань Сытун передал Юань Шикаю план ареста руководителей консерваторов в Пекине, тот высказал опасение, что заговор может быть преждевременно раскрыт, если он начнёт перебрасывать в Пекин свои войска из-под Тяньцзиня. Поэтому Юань Шикай предложил отложить выступление до назначенного на октябрь императорского смотра войск в Тяньцзине, во время которого император должен был укрыться в казармах войск Юань Шикая и отдать приказ о казни всех консерваторов как мятежников.

Ещё с 5 сентября приближённые императрицы Цыси готовили военный переворот. Узнав, что император вызвал Юань Шикая в Пекин и назначил его на новый ответственный пост, Жунлу приказал перебросить в Тяньцзинь армию генерала Не Шичэна; одновременно Жунлу вызвал в столицу войска генерала Дун Фусяна для усиления пекинского гарнизона. Жунлу также фальсифицировал три телеграммы, в которых сообщалось, что якобы между русскими и англичанами начались военные действия в районе Хунчуня. Войска Юань Шикая надлежало срочно перебросить на оборону побережья. На основании этих телеграмм сановники из канцелярии по иностранным делам официально обратились к императору с просьбой отпустить Юань Шикая к его войскам в Сяочжань. Император твёрдо решил использовать Юань Шикая и его армию для устранения Жунлу и прочих консерваторов, и поэтому, приказав (через Тань Сытуна) Юань Шикаю убить Жунлу, император 20 сентября сразу же после аудиенции во дворце отправил его в Тяньцзинь.

Переворот 21 сентября. Бегство

20 сентября в Тяньцзине Юань Шикай выдал Жунлу все планы императора и реформаторов. Жунлу 21 сентября выехал в Пекин с отрядом надёжных войск. Получив его телеграмму, Цыси с помощью маньчжурской дворцовой гвардии арестовала императора и офицеров и солдат его личной охраны, а также евнухов его гарема. Цыси завладела императорской печатью и в тот же день издала от имени императора указ о передаче власти себе. Немедленно начались аресты сторонников реформ. В Тяньцзинь и Шанхай были отправлены телеграммы о том, что император умер, приняв пилюли, принесённые Кан Ювэем, которого как убийцу августейшей особы должны были казнить на месте. Кан Ювэй 24 сентября благополучно добрался до Шанхая на английском рейсовом пароходе, но когда корабль только входил в гавань, Кана перехватил чиновник Шанхайского сеттльмента Джон Блэнд и на военном судне доставил в Гонконг. Лян Цичао и Ван Чжао 22 сентября бежали в Японию при помощи Ито Хиробуми, находившегося тогда в Пекине, однако Тань Сытун наотрез отказался покидать столицу.

24 сентября в Пекине прошла облава на сторонников реформ. 27 сентября члены верховного императорского совета должны были провести первичный допрос, но едва началось опознание арестованных, как из дворца доставили распоряжение казнить их немедленно. На рассвете 28 сентября 1898 года на площади Цайшикоу (кит. 菜市口) были обезглавлены Тань Сытун, Лю Гуанди, Ян Жуй, Кан Гуанжэнь, Линь Сюй и Ян Шэньсю. Далее правительство поспешило без суда расправиться с остальными сторонниками реформ, которые не успели бежать.

Императорским указом от 1 октября 1898 года повелевалось сжечь все книги, когда-либо написанные Кан Ювэем, как «еретические, содержащие призыв к восстанию и направленные против священных доктрин мудрецов древности». Всем местным властям вменялось в обязанность уничтожить типографские доски и набор книг Кан Ювэя (тогдашний гуандунский губернатор Ли Хунчжан проигнорировал этот указ). За поимку Кан Ювэя, Лян Цичао и Ван Чжао была назначена цена 100 000 лянов серебром, в 1900 году указ был повторён. С большим трудом Кан Ювэю удалось эвакуировать из Гуанчжоу и родной деревни семью и мать и перевезти их в Гонконг; туда же привезли вдову и дочь Кан Гуанжэня. Вместе семейство собралось как раз 1 октября. Собственность семьи была конфискована. В Гонконге Кан Ювэй провёл 20 дней на иждивении известного филантропа Роберта Хэдуна, 19 октября он отплыл в Японию, прибыв в Токио 26-го числа.

Эмиграция

Попытка создания «Общества защиты императора»

В Японию Кан Ювэй прибыл по приглашению премьер-министра маркиза Окума Сигэнобу. Реформатор немедленно попытался наладить связи с общинами эмигрантов, главным образом — последователей Сунь Ятсена, но общего языка им найти не удалось. Источники даже расходились во мнениях, состоялась ли личная встреча между Кан Ювэем и Сунь Ятсеном. По одной из версий, Кан повёл себя крайне высокомерно и потребовал, чтобы лидер революционеров поклонился ему — чиновнику высокого ранга — земным поклоном. После этого ни о каких отношениях не могло идти и речи. Кан Ювэй вёл светский образ жизни, общаясь с представителями японской элиты, особенно он сдружился с Инукаи Цуёси. Однако главной цели — японской помощи в восстановлении власти императора Гуансюя — достигнуть не удалось. 22 марта 1899 года он отправился в Канаду в надежде заручиться поддержкой западных держав. Кан Ювэй пользовался большой популярностью в кругах китайских эмигрантов и собирал на митингах до 1500 человек. 10 мая в Оттаве он был принят премьер-министром У. Лорье, причём реформатора поразило, что франко-канадец столь лоялен британской короне.

В мае Кан Ювэй переехал в Лондон. В британской столице он встречался с бывшим лордом Адмиралтейства — Ч. Бересфордом, который добился 9 июня 1899 года обсуждения вопроса об отречении Цыси от регентства в Палате общин, но данной проблемой никто не заинтересовался. Разочарованный Кан Ювэй вернулся в Канаду.

20 июля 1899 года в Виктории было основано Общество защиты императора (кит. упр. 保皇会, пиньинь: bǎo huáng huì), по-английски его именовали China Reform Association. Ученики Кан Ювэя стали основывать филиалы общества во всех странах мира, где имелись китайские общины. Особенно активен был Лян Цичао, развернувший деятельность в Японии и Австралии. Общество бурно росло: к 1903 году отделения его имелись в 170 городах Канады, США, Гавайских островов, Панамы, Мексики и Перу; членами состояли около 100 000 человек. К 1906 году количество отделений перевалило за 200, вплоть до Таиланда и Южной Африки. Кан Ювэй также обращал внимание на пропаганду своих идей в новых поколениях и создание военизированных отрядов из китайских эмигрантов. В США его главным военным консультантом стал Гомер Ли, с помощью которого были основаны 22 военные школы в разных штатах. Предполагалось, что обученная в США армия, вооружённая европейскими винтовками, сможет силой вернуть власть законному императору. Г. Ли даже получил от Кан Ювэя звание генерала и орден Общества защиты императора.

В октябре — ноябре 1899 года Кан Ювэй находился в Японии, причём правительство императрицы Цыси потребовало его ареста и выдачи сразу после прибытия. Далее он перебрался под защиту британских властей в Гонконг и возглавил кампанию протеста против замены императора Гуансюя малолетним наследником престола. В петиционной кампании приняли участие 10 000 человек. В ответ 14 февраля 1900 года был издан указ об аресте Кан Ювэя и Лян Цичао, сожжении всех их книг и печатных блоков, а также осквернении могил их предков. В Гонконге спецслужбы Цинской империи совершили на Кана покушение, после чего губернатор колонии предоставил ему 20 телохранителей-сикхов.

1 февраля 1900 года Кан Ювэй прибыл в Сингапур, здесь он встретил начало Ихэтуаньского восстания. Реформаторы оценили восстание как возможность вернуть власть императору и начали мобилизацию своих членов и сбор денег. Армия Гомера Ли прибыла в Китай, но в реальных боевых действиях не участвовала. Сам Кан Ювэй возглавил в Сингапуре пропагандистскую кампанию. Провал восстания Тан Цайчана в Центральном Китае поверг реформатора в уныние, более он никогда не пытался реализовать свои планы вооружённым путём. В Сингапуре не прекращались попытки покушений на жизнь Кан Ювэя, пришлось обратиться к помощи губернатора А. Светтенхэма; мыслитель поселился в губернаторской резиденции в Пинанге.

7 декабря 1901 года Кан Ювэй отправился в Индию, в Калькутте 15 декабря прошла его встреча с генерал-губернатором лордом Керзоном. В декабре 1901 — январе 1902 года он объехал многие города Индии, в том числе Дели и Агру, а потом обосновался в Дарджилинге. В Индии Кан Ювэй прожил до мая 1903 года, активно занимаясь политической публицистикой. Роль его личного секретаря исполняла дочь Кан Тунби.

В 1903—1904 годах Кан Ювэй побывал в Бирме, Таиланде, на Яве, вновь в Канаде и в США. В марте 1904 года в Гонконге прошёл большой съезд членов Общества спасения императора, в том числе зарубежных его филиалов. Главным вопросом на повестке дня был финансовый, далее много времени заняла разработка плана борьбы с суньятсенистами, ратовавшими за республиканскую революцию.

Путешествия и деловая активность

По мнению Сяо Гунцюаня, вынужденная эмиграция воспринималась Кан Ювэем «как радостный отдых после тяжких трудов, время, когда можно без ограничений странствовать по свету и удовлетворять давно осознанную тягу к перемене мест». В мае 1904 года он из Пинанга отправился в Италию (через Суэцкий канал). В воспоминаниях о том же путешествии (Идали ю цзи кит. 意大利游記) Кан Ювэй писал, что так изысканно одевался, что «благородные господа и дамы принимали его за китайского аристократа»; понадобился ему и дворецкий-австриец. Посещение руин Геркуланума и Помпей привело к новым философским озарениям:

Когда Помпеи были разрушены, это стало необычайным бедствием. Однако когда провели раскопки, они стали необыкновенным зрелищем. Не будь вулкана, как могли бы мы ныне увидеть древнеримский город? [Равным образом] от Первого Циньского государя осталась только Великая стена. Потери и приобретения дополняют друг друга, хотя и противоположны. Рассуждая о Дао, нельзя обойтись без Инь и Ян… Люди, видящие только одно, ничтожны, они не могут рассуждать о Дао.

Из Италии он поехал во Францию, в Париже встретившись с дочерью Тунби, которая тогда училась в Барнард-колледже в США. В Париже он поднимался на воздушном шаре, обозрел Эйфелеву башню и музей мадам Тюссо, но его расстроили произведения китайского искусства, вывезенные оккупантами из Пекина и выставленные в Лувре. В августе — сентябре 1904 года Кан Ювэй объездил Швейцарию, Голландию, Данию, Швецию и Германию. В ноябре он вернулся в Канаду.

Из Канады в начале 1905 года Кан Ювэй перебрался в Калифорнию. В июне он добрался до Вашингтона, побывал на заседании Конгресса и обозрел мемориальный музей Дж. Вашингтона в Маунт-Вернон. 24 июня 1905 года Кан Ювэй был принят в Белом доме президентом Теодором Рузвельтом. Они беседовали о законодательных ограничениях китайской иммиграции в США. Чуть позже он подал на имя президента меморандум, в котором писал, что китайские эмигранты своим трудом освоили Дикий Запад, дав белым американцам пищу и работу.

Во время путешествия по США он устраивал митинги и встречи со всеми китайскими общинами, которые имелись в стране. При Обществе защиты императора была основана коммерческая корпорация; фирмы, основанные реформаторами, процветали. Было решено часть вырученных средств вложить в быстро растущую экономику Мексики. 26 января 1906 года Кан Ювэй прибыл в Мехико и был приглашён к президенту Порфирио Диасу. Он совершил также поездку в Оахака-де-Хуарес и на Юкатан. Заинтересовавшись письменностью древних индейцев, Кан Ювэй предположил, что коренные мексиканцы были потомками китайцев и сяньби, попавших в Мексику через Берингов пролив.

Вырученные средства были вложены в покупку недвижимости и прокладку трамвайной линии в Торреоне, был основан Китайско-мексиканский банк, получивший от правительства право эмиссии банкнот. Эмигранты смогли начать борьбу за отказ Китая от иностранных займов для строительства железных дорог и основали собственное акционерное общество для прокладки дороги Гуанчжоу — Ханькоу.

Разбогатев, Кан Ювэй из Мексики поехал в Италию и вновь побывал в Германии и Швеции. В Сальтшёбадене он купил остров, на котором построил виллу, она располагалась невдалеке от загородной резиденции шведского короля. В начале 1907 года он побывал в Испании и Марокко, но наибольший его восторг вызвал Монте-Карло. Он писал:

[Там можно увидеть] красивейшие дворцы, полные изысканнейших туалетов и украшений, лучшими винами и яствами, замечательными играми и зрелищами, и прекраснейших женщин. [До сего момента] я слышал и был восхищён красотой и роскошью Парижа, но не Монте-Карло. Я отправился туда… [Я нашёл, что Монте-Карло] невиданно прекрасен, превосходя любое иное место в Европе… Поистине, это лучшее место на Земле.

Банковская паника 1907 года привела к банкротству большинства компаний Кан Ювэя и вызвала конфликты среди его сторонников, обвинявших своего вождя в корыстолюбии. Почти весь 1907 и 1908 годы прошли для Кан Ювэя в путешествиях, он побывал в Норвегии, вновь долго жил в Швеции, а в июле совершил поездку в Турцию. В Стамбул он прибыл в разгар празднования успешной революции, опыт которой счёл полезным для Китая. Только в ноябре 1908 года Кан вернулся в Пинанг.

Сильным ударом для Кан Ювэя стали известия о кончине императора Гуансюй (14 ноября 1908 года). Весной 1909 года он покинул Пинанг и совершил путешествие в Египет и Палестину, побывал в Иерусалиме и на Мёртвом море. Возвращение в Пинанг вновь превратилось в кругосветное путешествие — через Швейцарию, Германию (месяц он прожил в Потсдаме), Францию, Британию, Канаду, Индию и Цейлон.

К 1910 году коммерческая корпорация реформаторов почти полностью обанкротилась, Кан Ювэю пришлось занимать деньги у родственников под очень высокий процент (20 %). С августа по декабрь 1910 года в Пинанге и Сингапуре вновь были покушения на его жизнь. Накануне революции его ученикам удалось добиться отмены императорским правительством указа о его аресте. 1911-й и 1912 годы Кан Ювэй провёл в Японии, вновь обратившись к политической деятельности после известий о начале Синьхайской революции. Впрочем, его статьи и проект конституции практически не были замечены современниками. В Гонконге он начал издавать журнал Бужэнь (кит. 不忍), в котором публиковались только его собственные материалы. Журнал выходил в течение восьми месяцев: из-за кончины матери (9 августа 1913 года) его издание прекратилось. В это время избранный президент Юань Шикай полностью реабилитировал Кан Ювэя и трижды предлагал ему вернуться в Пекин на службу новому правительству. Реформатор неизменно отклонял эти предложения.

Возвращение в Китай. Кончина

Только в 1914 году Кан Ювэй ступил на землю материкового Китая, хотя в Гонконге жил с 1913 года. Он побывал на горе Маошань в Цзянсу, а затем обосновался в Шанхае. Здесь он возглавил кампанию против коронации Юань Шикая, рассчитывая на помощь военных губернаторов-дуцзюней. В отчаянии от перспективы распада страны Кан Ювэй обратился к генералу Северной армии Чжан Сюню, некогда — верному слуге свергнутой династии Цин, и начал кампанию по реставрации последнего императора Пу И. Первоначально Чжан Сюнь был избран главой федерации мятежных провинций, причём в начале 1917 года должность председателя ассоциации военных губернаторов была предложена Кан Ювэю.

19 июня 1917 года войска Чжан Сюня заняли Пекин. Кан Ювэй прибыл туда после 20-летнего перерыва 27 июня, посетил Храм Конфуция и дворец Ихэюань. 1 июля было провозглашено восстановление на престоле законного императора Пу И под девизом Сюаньтун («Всеобщее единение», кит. 宣統). Хотя Кан Ювэй был официально приглашён в Пекин, на первой же встрече всплыли непреодолимые противоречия между ним и Чжан Сюнем, поскольку генерал желал личной диктатуры, а Кан Ювэй настаивал на скорейшем провозглашении конституционной монархии. Новая власть сделала его заместителем директора Консультативного совета при новом правительстве, от этого поста Кан отказался, но не успел бежать из Пекина, поскольку началась гражданская война.

Кан Ювэй предложил новому правительству законопроекты о провозглашении конституционной монархии, созыве учредительного собрания и принятии конституции. Ни одно из его предложений не было принято. С 6 июля столица подверглась бомбардировке армии премьер-министра Дуань Цижуя, поэтому 8 июля Кан Ювэй попросил убежища в посольстве США, которое было ему предоставлено. 12 июля Пекин был занят республиканскими властями, причём Кан Ювэй президентом Фэн Гочжаном был внесён в расстрельные списки, после чего реформатор скрывался в американском посольстве до 3 февраля 1918 года.

Движение 4 мая Кан Ювэй поддержал, но его позиция была мало кому интересна. Ху Ши в статье «Впечатления вернувшегося на родину» (кит. 归国杂感), опубликованной в 1920 году, писал:

…Мы и теперь ругаем Кан Ювэя вовсю. Но 20 лет тому назад Китай ругал его за то, что он был слишком нов, а теперь за то, что он слишком устарел. Теперь нет богдыхана, которого Кану пришлось бы оберегать.

Разочарованный мыслитель начал отдаляться от мира. В 1921 году он купил участок в Ханчжоу, назвав его «Садом всего неба» (кит. 一天园), а свой дом назвал «Залой небесного странника» (кит. 天游堂). Всё чаще он использовал псевдоним «Отшельник — небесный странник Кан Ювэй» (кит. 天游化人康有為). В письме баптистскому миссионеру Т. Ричарду от 26 февраля 1923 года Кан Ювэй писал, что уже достиг преклонных лет, не смог найти достойного применения себе на службе родной стране и даже не нашёл места на земле, где мог бы похоронить свои печали; единственным упованием его остаётся небесное странствие. Вскоре он получил приглашение на свадьбу экс-императора Пу И, но отклонил его. В благодарственном меморандуме он писал:

Я каждодневно практикую небесное странствие, избавился от досады и тоски человеческого мира и не намерен возвращаться туда, где не звучит музыка небесных сфер.

В 1923 году Кан Ювэй ненадолго вернулся к активной жизни, пытался заключить союз с У Пэйфу, путешествовал в Шаньси и Хэнань. В Баодине 10 мая он в первый и последний раз поднялся в небо на аэроплане, посвятив этому опыту стихотворение «Оседлав ветер на облаке, мой дух совершает небесное путешествие». Объехав бо́льшую часть Китая, в канун китайского Нового года (5 февраля 1924 года) он вернулся в Шанхай. Практически весь 1924 год он провёл в Ханчжоу и Шанхае. После начала движения 30 мая 1925 года он переехал в Циндао, где купил дом на проспекте Фушань близ набережной. В этом доме в третий лунный месяц 1926 года он открыл последнюю в своей жизни «Школу Небесного странника» (кит. 天游學院); число учеников едва превышало два десятка. После празднования 70-летнего юбилея (по китайскому счёту от зачатия) 8 марта 1927 года Кан Ювэй, жалуясь на утомление, провёл две недели в Шанхае. В пять часов утра 31 марта после банкета в Циндао, устроенного земляком, он скончался от пищевого отравления. Душеприказчиком выступил Дуань Цижуй, прах временно захоронили у холма Лаошань близ Циндао.

Философские и общественные взгляды

Кан Ювэй считается первым китайским мыслителем, создавшим политико-правовую теорию нового образца. Глубокое знание классических канонов и религиозное преклонение перед Конфуцием, знакомство с переводной литературой о странах Запада и размышления над современными событиями — всё это привело его к созданию весьма оригинального политико-правового учения, представляющего собой новое прочтение конфуцианской традиции в сочетании с элементами западных политико-правовых теорий. Согласно Сяо Гунцюаню, в социальном учении Кан Ювэя можно выделить два уровня. На первом уровне он пытался предложить конкретные рецепты решения проблем Китая, основываясь на опыте реформирования России эпохи Петра I и Японии эпохи Мэйдзи. После провала реформаторской программы 1898 года он остался, в общем, на прежних позициях, но его симпатии ощутимо сдвигались вправо. После Синьхайской революции он последовательно критиковал республиканский режим, а также предлагал сделать официальной идеологией «национал-империализм» (кит. 國家帝國主義) вкупе с конфуцианской религией. Второй уровень не был привязан к политической сиюминутности, а ряд идей вообще не имел прямой привязки к действительности. Таким образом, он причудливо сочетал черты реформатора, политика-практика и утописта.

Историко-филологические теории

С середины XVIII века в Китае шла вялотекущая дискуссия между представителями так называемого «ханьского учения» и «школы текстов современных знаков». Представители ханьской школы занимались историко-филологическим комментированием древнего канона, восстанавливая первоначальный смысл и звучание иероглифов; их целью была реконструкция первоначального вида конфуцианского канона. Они отвергали неоконфуцианскую доктрину, полагая, что её последователи канонизировали неаутентичные тексты. Основателем конкурирующей школы современных знаков был учёный Чжуан Цуньюй (1719—1788), который стал критически рассматривать ряд канонических текстов, в частности, «Цзо чжуань». Его внук и ученик Лю Фэнлу (1776—1829) впервые высказал мнение, что «Цзо чжуань» не является комментарием к хронике «Чуньцю» и был подделан в начале I века Лю Синем. Представители школы современных знаков делали акцент на изучении «сокровенных смыслов» конфуцианских канонов.

Книгой «Исследование подложных канонов Синьского учения» (1891 года) Кан Ювэй преследовал прежде всего политические цели. Во введении он писал:

Первым подделал классические каноны для того, чтобы запутать святое учение Конфуция, Лю Синь <…> С тех пор на протяжении двух с лишним тысяч лет учёные и правители всех двадцати династий почитали фальшивые каноны и правила, ошибочно считая их священными…

Основываясь на данных исторического и филологического анализа, Кан Ювэй сформулировал следующие тезисы:

1. Все классические книги, записанные древними знаками, были подделаны Лю Синем, а свидетельства о находках древних книг являются ложными.
2. Сожжение книг Цинь Шихуаном не коснулось Шестиканония. Классический канон ко времени правления династии Хань не имел пропущенных частей или глав.
3. Стиль написания иероглифов, которым пользовался Конфуций, был широко распространён при династиях Цинь и Хань и не изменился за всё последующее время. Поэтому не должно существовать существенных различий между текстами древних и современных знаков.
4. Лю Синь, пытаясь замести следы своих подделок, внёс в древние тексты множество дополнений и вставок, пользуясь тем, что император возложил на него сверку книг, хранящихся в дворцовой библиотеке, а из выдающихся учёных Ханьской династии допуск в библиотеку имели лишь Сыма Цянь, Бань Гу и Ян Сюн.
5. Подделка Лю Синем классических книг имела целью оправдать узурпацию Ван Мана, что требовало ссылок на древние авторитеты.

Кан Ювэй поставил вопрос о первоочередном изучении политических смыслов конфуцианского канона, ибо использование фальсификации для подражания правителями и подданными портили нравы и привели Китай к упадку. Основным содержанием подлинно конфуцианских канонов Кан Ювэй объявил учение о реформах государственного строя. Это было косвенной критикой политики маньчжурского двора и лично императрицы Цыси. Более подробно «сокровенный смысл» учения Конфуция был рассмотрен в книге «Исследование учения Конфуция об изменении правления» (1896 год). Авторитет Конфуция использовался для теоретического обоснования реформаторских планов самого Кан Ювэя.

По Кан Ювэю, Конфуций придумал легендарных правителей Яо и Шуня, наградил их всеми возможными добродетелями и описал идеальное правление. Сделал он это потому, что — как и сам Кан Ювэй — не имел высокого положения в государстве и опасался проповедовать своё учение без ссылки на авторитеты. Учение Конфуция в основе своей демократическое, его главное содержание — «удовлетворение желаний народа». Единственный аутентичный канон, написанный лично Конфуцием, — летопись «Чуньцю», она же лучше всего отражает взгляды Конфуция на реформу государственного строя. Это было хорошо известно в древности, в первую очередь — Мэн-цзы и Дун Чжуншу, но в результате подделки Лю Синя подлинное учение Конфуция было забыто.

«Учение о трёх эрах»

Краеугольным камнем всей философской системы Кан Ювэя и его политико-правовой теории является понятие развития, получившее оформление в виде учения о трёх эрах. Данная концепция существовала в китайской философии со времён Конфуция, но впервые в истории китайской философии она была ясно и последовательно изложена. Под «развитием» Кан Ювэй понимал не только и не столько усовершенствование материальных основ и внешних форм человеческого общежития, а, прежде всего, нравственный прогресс человечества. Кан Ювэй не только наполнил совершенно новым содержанием традиционное учение китайской философии о трёх эрах, но и изменил его направленность: мыслитель впервые предложил эволюционную концепцию развития истории вместо существующей ранее инволюционной, согласно которой общество «Датун» мыслилось как безвозвратно утерянная «золотая древность».

Китайский ученый Куан Болинь в своей книге «Философские взгляды Кан Ювэя» излагает учение о трёх эрах в интерпретации Кан Ювэя в следующих тезисах: 1) человеческое общество изменяется и развивается; 2) развитие человеческого общества идет по пути: от «эры хаоса» (кит. 据乱世) через «эру рождающегося равновесия» (кит. 升平世) к «эре Великого спокойствия» (кит. 太平世) (при этом «эру рождающегося равновесия» Кан Ювэй отождествляет с эпохой «малого благоденствия» (сяокан), а «эру Великого равновесия» — с эпохой «Великого Единения» (Датун)); 3) каждая последующая эра по сравнению с предыдущей является более цивилизованной и прогрессивной; лишь при Великом равновесии и Великом Единении для человечества наступает счастливая, райская жизнь; 4) в своём развитии человеческое общество (независимо от того, является ли оно восточным или западным) обязательно проходит через указанные три этапа, то есть путь «эра хаоса» — «эра рождающегося равновесия» — «эра Великого равновесия» является всеобщим законом исторического развития человеческого общества; 5) человеческое общество развивается постепенно, очерёдность «эра хаоса» — «эра рождающегося равновесия» — «эра Великого равновесия» не может быть нарушена.

По мнению Кан Ювэя, в первоначальном состоянии уже содержатся элементы высшего порядка, то есть в «эре хаоса» уже присутствуют элементы общества Датун, а в «эру рождающегося равновесия» происходит их постепенное раскрытие. Мир не является единым: современный Кан Ювэю Китай находится в состоянии хаоса, но Европа и США уже подошли к порогу «начала спокойствия». Великое единение одновременно настанет во всём мире. С каждой из эпох в эволюционной последовательности соотносился определённый общественный строй: абсолютная монархия, конституционная монархия или конституционная республика, демократическая республика. Кан Ювэй говорит о том, что эра хаоса является эпохой абсолютизма (цзюньчжу чжуанъчжи ши), эра рождающегося равновесия — эпохой конституционализма (лисянъ фа), эпохой установления совместного правления государя и народа (цзюнь минь чжи цюань чжи ши), а эра Великого равновесия — эпохой демократии (минъчжу), эпохой равенства и Датун (пиндэн датун чжи ши). «Невозможно государствам эры хаоса сразу попасть в эпоху Датун, невозможно от старых обычаев абсолютизма (цзюнъчжу чжуанъчжи чжи цзю фэн) сразу перейти к демократии. Абсолютизм, конституционализм, демократия, три эти способа управления (санъ фа), должны осуществляться по очереди, если очерёдность будет нарушена, это неизбежно приведет к хаосу». Таким образом, в представлении Кан Ювэя эре хаоса соответствует абсолютная монархия («государство, принадлежащее государю»), эре становления — конституционное государство («совместное правление государя и народа»), которое, однако, по форме правления может быть как конституционной монархией, так и республикой, и, наконец, эре Великого Равновесия соответствует общество Датун — полная реализация демократических принципов в масштабах всего мира («государство, принадлежащее всем», «Поднебесная, принадлежащая всем»).

Учение о «всеобщем принципе» и «всеобщем законе»

Другой фундаментальной категорией политико-правовой теории Кан Ювэя, находящейся в неразрывной связи с понятием развития и учением о трёх эрах, является понятие «всеобщего принципа» (гун ли), которое, в свою очередь, во многом связано с понятием «всеобщего закона» (гун фа). Самые ранние свои работы Кан Ювэй посвящает именно рассмотрению вопросу о всеобщих принципах и законах. Это целый ряд предварительных статей, написанных в 1885—1887 годах и лёгших впоследствии в основу «Книги о Великом Единении», — «Полный свод истинных принципов и всеобщих законов» («Ши ли гун фа цюань шу»), «Введение во всеобщие законы» («Гун фа хуэй тун») и другие.

Суть своей концепции Кан Ювэй формулирует следующим образом: «Любое значительное явление в Поднебесной имеет свой принцип (и ли) и своё устройство (чжиду), два этих начала. Какие бывают виды принципов? Это может быть истинный принцип (ши ли), всеобщий принцип (гун ли), частный принцип (сы ли). Какие бывают виды устройства? Это может быть всеобщий закон (гун фа), неполный всеобщий закон (били чжи гун фа), частный закон (сы фа). Если ясен истинный принцип (ши ли), то установлен и всеобщий закон (гун фа); если пока установить его нельзя, то следует исходить из соображений гуманности, но в этом случае он целиком определяется единым мнением людей».

Далее Кан Ювэй применяет эту схему ко всем отношениям, существующим в обществе. Так, в сфере отношений правителя и подчинённых действует следующий истинный принцип: «Правитель избирается народом для обеспечения безопасности и порядка». Этому принципу соответствует всеобщий закон (гун фа), согласно которому правитель и его помощники появляются только после установления соответствующего закона всеми людьми, «вначале — установленный людьми закон, затем правитель и его министры». Наиболее полным воплощением этого всеобщего закона является «правление народа» (миньчжу — демократия), большее отступление представляет собой «совместное правление правителя и народа» (цзюнь минь гун чжу), и, наконец, дальше всего отстоит от всеобщего принципа (гун ли) «правление правителя с неограниченной властью».

По мнению Кан Ювэя, существует всеобщий закон, своего рода идеальное право, которому должно соответствовать право позитивное. Прогресс законодательства заключается в приближении к этому идеалу, в постепенном воплощении в положениях законов идеальных норм. Существует объективный закон развития человеческого общества, сформулированный Конфуцием в учении о трёх эрах. Применительно к сфере политической это означает необходимость постоянного реформирования государственного строя с целью приближения его к идеальному первообразу. Закон развития Кан Ювэй называет иногда «Путём Неба». При этом «повинующийся Небу процветает», а «противящийся Небу погибает» — и по логике китайского мыслителя это должно касаться как отдельного человека, так и целого государства.

Проблема идеальной формы правления для Китая

Взгляды Кан Ювэя на вопрос о форме правления с наибольшей полнотой отражены в двух больших статьях «О республиканском строе» (1911) и «Критика республики» (1917). В статье «О республиканском строе» Кан Ювэй даёт собственную, весьма оригинальную, классификацию форм правления. «Если говорить о монархии, то существует абсолютная монархия, конституционная монархия, и должна быть [выделена] номинальная монархия с республиканской формой правления (гунхэ чжи сюйцзюнь); если говорить о конституционализме, то существует конституционная демократия (лисянь чжи миньчжу), конституционная монархия (лисянь чжи цзюньчжу), и должна быть [выделена] конституционная номинальная монархия (лисянь чжи сюйцзюнчжу); если говорить о республике, то существует парламентарная республика (ичжан чжи гунхэ), президентская республика (цзунтун чжи гунхэ), и должна быть [выделена] республика с номинальным монархом (сюйцзюнь чжи гунхэ)». Отличие республики с номинальным монархом от абсолютной и конституционной монархии Кан Ювэй объяснял следующим образом: «Каждое явление имеет свою основу, при абсолютной монархии основой является монарх, а дополнительным [принципом] — абсолютистский режим; при конституционной монархии основой является конституция, а дополнительным [принципом] — монарх; в республике с номинальным монархом основой является республиканский строй, а дополнительным [принципом] — номинальный монарх».

В той же статье Кан Ювэй классифицирует и разновидности республиканской формы правления, при этом совершенно забывая пользоваться формально-логическим методом. Кан Ювэй выделяет шесть древних типов республики и шесть новых. При этом к древним республикам Кан Ювэй относит и общественный строй, существовавший в Китае в эпоху Чжоу, и государственный строй Спарты («спартанская республика с двумя царями»), и римский принципат. Ещё менее Кан Ювэю удалась систематизация современных типов республик, которых он, как говорилось, также насчитывает шесть: парламентарная республика без президента (Швейцария); республика с президентом, избираемым всенародно (США); республика с президентом, избираемым двумя палатами парламента и имеющим лишь представительные функции (Франция — Кан Ювэй имеет в виду Третью республику); республика с президентом, избираемым двумя палатами парламента и имеющим не только представительные функции (Португалия); республика в государствах, номинально числящихся колониями (Канада, Австралия и др.); республика с номинальным монархом (Великобритания, Румыния, Болгария и др.).

Кан Ювэй, анализируя вопрос о применимости того или иного типа республики к Китаю, приходит к выводу, что по целому ряду причин (отсутствие демократических традиций, огромное население, обширная территория, неразвитость путей сообщения и т. д.) Китаю может подойти только республика с номинальным монархом. При этом он признаёт, что до 1911 года он являлся сторонником конституционной монархии, после же 1911 года он выступает за республику с номинальной монархией. Американский ученый Сяо Гунцюань поясняет, что главное различие между конституционной монархией и республикой с номинальным монархом Кан Ювэй видел в том, что при первой из этих двух форм правления власть монарха ограничена конституцией, во втором же случае монарх, по сути дела, лишён какой-либо реальной власти.

В статье «Критика республики» Кан Ювэй, по сути дела, воспроизводит ранее изложенные взгляды на форму правления. Некоторым дополнением к ним является предложение учредить в качестве верховного органа власти Палату старейшин (юань лао юань) — своеобразную директорию, в ведении которой находились бы вопросы внутренней и внешней политики, армии, юстиции и религии. В статье содержится и ещё одно новое для Кан Ювэя утверждение. Он говорит о том, что, с исторической точки зрения, переход от республиканской формы правления к монархической не всегда следует расценивать как регресс, поскольку в ряде случаев такой переход приводил к усилению и процветанию государства (Кан Ювэй приводит примеры из римской и английской истории).

Конституционное государство

В статье «О спасении государства от гибели» (1911) Кан Ювэй среди прочих проблем анализирует и вопрос о конституционном государстве. «Основной смысл конституционализма (ли-сянъ) заключается в том, что и государь, и народ находятся под властью закона (шоу чжи юй фа чжися), а государство принадлежит всем»; «Суть конституционного государства (лисянъ го) независимо от того, монархия это или демократия, заключается в том, чтобы государство служило интересам всего народа. Государь же хотя и занимает немногим более почётное положение, однако является при этом лишь частицей всего государства». Кан Ювэй прямо указывает на то, что термин «лисянь», являющийся переводом английского слова «Constitution», означает именно одинаковое подчинение закону, как правителя, так и народа. По его мнению, под термином «Constitution» европейцы подразумевают то, что в Китае называют «государством, принадлежащим всем» (го вэй гун ю). Конституционному государству Кан Ювэй противопоставляет государство абсолютистское (чжуаньчжи го), то есть «государство, принадлежащее государю» (го вэй цзюнь ю), при котором самодержец правит единолично, а территорию страны и народ рассматривает как свою собственность. По Кан Ювэю, важно не столько то, какая форма правления будет осуществлена в государстве, сколько то, чтобы в нём существовала и действовала конституция.

Впрочем, являясь сторонником конституционализма, китайский мыслитель был весьма критически настроен в отношении идеи правового государства, он сомневался в применимости этой идеи к Китаю. Первые упоминания о правовом государстве (фачжи го) в работах Кан Ювэя относятся к 1913 году. В статье «Полное подражание Европе и Америке и забвение национальной науки — пагубная ошибка Китая» (1913) Кан Ювэй критикует идею правового государства с двух сторон. Прежде всего, он указывает на коренное отличие Китая от западных государств, которое заключается в том, что основным регулятором общественных отношений в Китае являлись правила ритуала (ли), а закон выступал в качестве вспомогательного средства. Во время правления Цинь Шихуана была предпринята попытка реализации легистских концепций и изменения сложившегося механизма социального регулирования — ввести правление на основе закона, а не ритуала. Эта попытка завершилась неудачей и обусловила падение империи. Таким образом, многовековая традиция управления китайским обществом не может быть изменена. Кан Ювэй не ограничивается этим аргументом и приводит ещё один — реализации теории правового государства на территории Китая препятствуют также несовершенство правовой системы и неразвитость национального законодательства (уголовное и гражданское право не разделены, отсутствует множество необходимых законов). В результате «конституционализм» Кан Ювэя оказывается более связанным с конфуцианским учением (концепция государства, принадлежащего всем), нежели с европейскими политическими теориями.

Реформы и революция

Единственным путём к достижению «эры зарождающегося равновесия» (конституционной монархии) Кан Ювэй считал путь реформ. В многочисленных меморандумах, поданных на имя императора Гуансюя, он обосновывал необходимость проведения реформ, не только ссылаясь на учение Конфуция, но и приводя в подтверждение своей теории различные примеры из мировой истории. Так, по его мнению, в России и Японии реформы (имеются в виду реформы Петра I и японского императора Мэйдзи) привели к усилению государства, Турцию же и Польшу нежелание и промедление с проведением реформ привели к гибели. Таким образом, реформы — это вопрос жизни и смерти для государства: «Если посмотреть на государства всего мира, то видно, что те из них, которые проводили реформы, стали сильными, а те, которые придерживались устаревших традиций, погибли».

Кан Ювэй выдвинул три основных требования: введение конституции, учреждение парламента и осуществление принципа разделения властей. Наиболее чётко они отражены в «Прошении об учреждении конституции и открытии парламента» (1898): «Как западные, так и восточные государства достигли своего могущества в результате введения конституции и открытия парламента, в котором государь совместно с народом обсуждает государственную политику и законы. В соответствии с учением о разделении трёх властей, парламент занимается законотворчеством, судьи — правосудием, правительство — административными делами, монарх объединяет [три власти], он учреждает конституцию, которой все подчиняются».

Насколько Кан Ювэй горячо ратовал за проведение реформ, настолько же безжалостно он критиковал идею революции. На протяжении всей жизни Кан Ювэй выступал решительным противником революции как способа преобразования общества, называя её «самоубийством», «продуктом эмоций, а не разума», отказываясь признавать за ней хоть какие-нибудь положительные стороны. По его глубокому убеждению, революция ведет лишь к расколу общества и гибели государства. В этом своём мнении Кан Ювэй окончательно утвердился после Синьхайской революции, которую он воспринял как национальную катастрофу.

Место учения о «Великом Единении» в политико-правовой доктрине Кан Ювэя

Для общества будущего (эры Великого равновесия) Кан Ювэй разработал в мельчайших деталях собственный проект социальной утопии, который он изложил в «Книге о Великом Единении» (Датун шу). По поводу времени написания работы ведутся споры: в «Автобиографии» Кан Ювэй утверждал, что трактат был написан в 1884 году, однако уже Лян Цичао писал, что рукопись была создана в Индии в 1902 году. Эту датировку используют практически все современные исследователи и в Китае, и за его пределами. Китайский исследователь Тан Чжицзюнь доказывает, что книга была написана значительно позже, и к моменту кончины Кан Ювэя окончательной редакции не существовало. Факсимиле авторских рукописей было опубликовано в 1985 году.

По мысли Кан Ювэя, Датун является высшей формой человеческого общежития. Основу идеала «освобождения человечества от страданий и достижения высшего счастья» в Великом единении составляли представления о мире, избавленном от государственных, расовых, классовых, сословных, семейных, половых и других перегородок. В эру Да тун вся Поднебесная будет находиться в совместном владении всех её жителей, а не одного правителя или его клана. Наступление Великого единения предваряют учреждение всемирного правительства, введение единого международного языка, упразднение частной собственности и замена института семьи временными брачными соглашениями. В религиозной области предполагалось возобладание буддизма при постепенном отмирании всех прочих религий как пренебрегающих телесным, уничижающих женщин или освящающих социально-экономические различия между людьми. Капитализм Кан Ювэй считал абсолютным злом в первую очередь из-за конкуренции (во всех смыслах этого термина). Общество Великого единения будет коммунистическим: вся собственность будет общественной, а стимулом к хорошей работе станет обеспечение нетрудоспособного члена общества. Каждый житель Земли должен будет отработать за своё обучение и воспитание не менее 20 лет. После этого срока человек может остаться на своей должности или принять монашество, удалившись от мира. Единственным механизмом, позволяющим влиять на качество работы, является материальное обеспечение после наступления нетрудоспособности. Лентяи и тунеядцы будут содержаться обществом, но их содержание будет минимальным, только для поддержания физической жизни. Природа человека улучшится, поэтому из всех законов останутся только Четыре Запрета: 1) на безделье, 2) на конкуренцию, 3) на аборты, 4) на индивидуализм.

И хотя в эпоху Датун должно исчезнуть само понятие «государство», тем не менее, описываемое Кан Ювэем идеальное общество будущего всё же сохраняет основные черты, присущие государственно-правовой организации. Прежде всего, в эпоху Датун существует центральное мировое правительство с центральными министерствами, а также местные правительства с различными управлениями. В обществе Датун действуют конституция и другие законы.

Кан Ювэй полагает, что со временем будет образовано международное правительство. Пока это будет не общее правительство (гун чжэнфу), а правительство общего согласия (гун и чжэнфу — дословно, «правительство общего обсуждения»). Правительство это представляет собой своеобразный парламент, который будет формироваться либо по принципу одно государство — один представитель, либо на основе дифференциального подхода, когда число представителей будет определяться исходя из численности населения того или иного государства, с учётом, однако, принципа справедливости. Поскольку основным принципом этой организации является уважение государственного суверенитета стран-участниц (гэ го чжуцюанъ шэнь да), то во главе правительства будет стоять не президент или премьер-министр, а избираемый большинством голосов председатель парламента (ичжан) с весьма ограниченными полномочиями. После учреждения международного правительства все отношения между государствами и между их гражданами будут строиться на основе международного публичного права. В случае совершения каким-либо государством «несправедливых и нецивилизованных действий» со стороны международного правительства должны последовать предупреждение и рекомендация об их исправлении. В случае же действий, серьёзно угрожающих «цивилизации и общему благоденствию» и нарушающих международное право, к государству-нарушителю применяется военная сила, при этом международные войска формируются из воинских контингентов национальных государств. Применение военной силы первоначально заключается в артиллерийском обстреле территории государства-нарушителя, в случае же неэффективности и этой меры должно последовать вторжение на территорию государства и свержение его правительства. Среди других важных функций международного правительства следует назвать регулирование экономических отношений между государствами (отмена таможенных барьеров и т. д.), контроль за сокращением вооружённых сил государств и др. Бюджет международного правительства складывается из взносов отдельных государств за пользование акваторией Мирового океана и прочего.

Впрочем, учёные полагают, что глава из «Книги о Великом Единении», содержащая вышеизложенные взгляды китайского мыслителя, является позднейшей вставкой, сделанной не ранее 1919 года, то есть после образования Лиги наций. Кан Ювэй никогда не настаивал на немедленной реализации своего проекта утопии — это противоречило бы всей его философии. Он постоянно подчеркивает, что «Великое Единение» — дело весьма и весьма отдалённого будущего.

«Лекции о небесах» — эзотерическое учение Кан Ювэя

За полгода до смерти Кан Ювэй закончил рукопись «Лекций о небесах» (Чжутянь цзян кит. 諸天講) — своего последнего философского трактата, который одновременно был учебным пособием в его домашней школе. Формально трактат был посвящён астрономии, знакомил китайского читателя с устройством Солнечной системы и Галактики, а также с теорией относительности и планетезимальной теорией образования Солнечной системы. Трактат был впервые издан зимой 1930 года, причём Лян Цичао выступал против его публикации. Переиздан он был только в 1976 году в «Издании сочинений, оставленных после смерти Каном Наньхайским» (кит. 康南海先生遗著汇刊).

Ещё в 1890-е годы Кан писал, что истина отыскивается не в зарегистрированных фактах и событиях, а только в субъективно воспринимаемых принципах-и (кит. 義). Иными словами, важна не истина как таковая, а только такая доктрина, которая позволит влиять на большие человеческие массы, ведя их под руководством совершенного мудреца в правильном направлении. Если даже такая доктрина будет весьма причудлива, но будет полностью удовлетворять основной цели, совершенный мудрец, не задумываясь, использует её. В «Лекциях», написанных 30 лет спустя (в 1926 году), Кан Ювэй настаивает на том, что единственный легитимный метод исследования небес — точное наблюдение. Иными словами, он требовал, чтобы теория была подтверждена конкретными свидетельствами.

Противоречием на этом фоне выглядят заявления, что человек и сама Земля с её проблемами — суть пылинка на фоне бесконечной Вселенной, а интеллект человека и его чувственный опыт крайне ограничены и не вмещают понятия о более высоких уровнях мироздания. В некотором смысле Кан Ювэй стал мистиком или, по крайней мере, метафизиком, ибо отказался от решения мировых проблем, обратившись к тому, что называл «небесным странствием» (тянь ю кит. 天游). Называть его мистиком можно по той причине, что в 1920-е годы он неожиданно отказался от ранее декларируемого агностицизма и атеизма и обратился к предельным вопросам бытия, в том числе — к наличию в мире верховного существа, неподвластного рациональному познанию.

Окончательно разочаровавшись в попытках спасти мир политическим путём, Кан Ювэй преобразился в пророка. Факт основания третьей — и последней в жизни Кан Ювэя — школы в 1926 году свидетельствовал, что он решился предать гласности своё эзотерическое учение и пытался проповедовать его как можно шире. Дочь Ювэя — Кан Тунби — в биографии отца под 1926 годом зафиксировала следующее его обращение к одному из студентов:

У Иисуса было [только] 12 учеников, и среди них предатель Иуда. Тем не менее, он был в состоянии сделать свою религию преобладающей и распространять разработанное им учение на всю Поднебесную. Здесь, в Шанхае, у меня менее двадцати учеников, я не думаю, что этого слишком мало. Если они истинно уверуют в мои слова и передадут моё учение, то сделают то, что Нагарджуна [сделал для буддизма] и Павел [для христианства], и последствия этого будут ощущаться спустя 10 000 поколений.

Таким образом, учение Кан Ювэя мало изменилось по сравнению с изложенным в Да тун шу: его главная цель — помочь людям освободиться от страданий, которые отягощают с момента прихода в этот мир. Однако поверхностное знакомство с западной наукой убедило Кан Ювэя в неадекватности применения научного метода к проблемам, связанным с нематериальным миром.

Кан Ювэй — каллиграф

Как каллиграф Кан Ювэй причислял себя к школе Жуань Юаня и Бао Шичэня. В эмиграции и после возвращения в Китай в 1914 году каллиграфическое искусство было для него главным источником дохода.

Основное его сочинение по каллиграфии — Гуан и чжоу шуан цзи (кит. 廣藝舟雙楫, «„Пара вёсел ладьи искусств“ от [господина] Гуана») — было написано в Пекине в 1889 году и отчасти посвящено исследованию эпиграфики на камне и керамике. Оно было создано как дополнение к упомянутому в названии трактату Бао Шичэня И чжоу шуан цзи (кит. 藝舟雙楫, «Пара вёсел ладьи искусств», 1848, в шести цзюанях и 27 главах). Специалисты относят его к числу лучших сочинений по теории и истории каллиграфии; хотя некоторые положения вызвали дискуссии среди каллиграфов, все последующие исследователи признавали авторитетность его высказываний. В формальном отношении трактат содержит рассуждения о стадиях развития иероглифики от мифического изобретателя письменности Цан Цзе. Кан Ювэй полагал эпоху Шести династий (III—VI века) стадией высшего расцвета китайской эпиграфики и каллиграфии, а последующие периоды — временем регресса; образцовым считал почерк кайшу. В трактате призывал порвать с традицией танской каллиграфии, одновременно высказавшись против аутентичности «древних знаков» гувэнь. Эта идея была позднее перенесена на весь конфуцианский канон. Трактат Кан Ювэя был особенно популярен в Японии, где вышло 6 прижизненных изданий, но в самом Китае он, как и остальные труды, особыми указами (1894, 1899 и 1900) запрещался к распространению, а печатные доски подлежали сожжению; однако после 1917 года трактат неоднократно переиздавался.

Талант Кан Ювэя-каллиграфа особенно проявился в искусстве прописей те-сюэ (кит. 帖學), он создал новый энергичный стиль, который современники нередко критиковали. Лучше всего ему удавались дистихи дуй-лянь (кит. 對聯). Он тяготел к крупному формату и прославился публичными демонстрациями мастерства, на которых наносил иероглифы метлой на расстеленной на земле бумаге. Скорость ведения кисти не являлась определяющим фактором пластики черт письма Кан Ювэя — для него была важна широта амплитуд, захватывающих большие участки пространства. Он воспитал целое поколение каллиграфов, причём его наставничество было неотделимо от проповеди собственных социально-философских взглядов. В Китае Кан Ювэй считается предтечей современных направлений в каллиграфии, хотя в области эпиграфики ему не удалось создать собственной школы.

Семья

Кан Ювэй женился в 1876 году в возрасте 18 лет на Чжан Мяохуа (именуемой также Чжан Юньцзюй), бывшей тремя годами его старше. Супруги бóльшую часть жизни прожили далеко друг от друга, поскольку даже до эмиграции Кан Ювэй много времени проводил в разъездах. Чжан Мяохуа единолично распоряжалась хозяйством и состоянием супруга и всегда помогала ему: так, в 1915 году она заложила дом в Гонконге, чтобы собрать денег мужу и его ученику Лян Цичао, которые возглавляли движение против коронации Юань Шикая. После её кончины в 1922 году супруг провёл похороны по всем древним канонам и лично написал надгробную эпитафию. Внук Кан Ювэя — Ло Жунбан — рассказывал, что гроб супруги мыслитель приказал украсить её портретом в полный рост в подражание древнеегипетским саркофагам.

Наложницу Кан Ювэй взял только в 1897 году, поскольку, дожив до 40 лет, не имел сына. Имя её было Лян Суйцзюэ, но первенец — Кан Тунцзянь (1908—1961) — родился только в эмиграции, когда Ювэю было уже 50 лет. Любимой наложницей Кан Ювэя была Хэ Чжаньли (в Америке её называли англ. Lily Hew), 17-летняя уроженка Гуандуна, учившаяся в США. С ранних лет восхищаясь Кан Ювэем, она сама предложила стать его наложницей и служила мыслителю как переводчица и секретарь. Скончалась она в возрасте двадцати четырёх лет в 1915 году, и это стало ударом для Кан Ювэя. Ей была посвящена элегия Цзинь гуан мэн (кит. 金光夢, «Грёзы о золотом луче»). Кан Ювэй содержал ещё трёх наложниц: японку Итиока Цуруко, китаянок Ляо Динчжэн и Чжан Гуан. Итиока Цуруко покончила с собой после смерти Кан Ювэя в 1927 году.

Всего от жены и наложниц Кан Ювэй имел 12 детей, из которых четверо умерли в младенчестве. В переписке и в своих трудах мыслитель чаще всего упоминает старших дочерей — Тунвэй (1879—1974) и Тунби (1881—1969). Дочери сопровождали его в поездках по Китаю и за границей; Кан Тунвэй переводила для отца с японского языка и даже готовила материалы для некоторых его каноноведческих и библиографических работ. Она вышла замуж за Май Чжунхуа, брата ученика Ювэя, и отец писал, что она сама избрала жениха. Вторая дочь особенно сблизилась с отцом в 1901 году и много ездила с ним по Европе и Америке. Кан Тунби обучалась в Барнард-колледже, став первой китаянкой, получившей высшее образование на Западе. В Америке она вступила в общество суфражисток и стала первой деятельницей суфражистского движения в Китае. Замуж она вышла за Ло Чана (1883—1956), ученика Лян Цичао, с которым познакомилась в Токио в 1904 году. Впоследствии он окончил Оксфордский университет, сделал карьеру в Китае, служил в Министерстве иностранных дел и даже был Генеральным консулом Китайской республики в Лондоне, непродолжительное время был губернатором Ганьсу. Их сын Ло Жунбан был профессором ряда университетов США, а в 1967 году издал «Автобиографию» деда в собственном переводе на английский язык.

Кан Ювэй был большим традиционалистом в домашнем быту, это проявилось ещё в раннем возрасте. В «Автобиографии» описывается гибель деда при наводнении в 1877 году, после чего Ювэй с дядьями последовал древнему конфуцианскому обычаю строительства хижины на могиле и строгого поста. Аналогично он поступил, когда в 1913 году скончалась его родительница, из-за этого прервалось издание журнала Бу жэнь цзачжи.

Личность

Кан Ювэй отличался высокой самооценкой, доходившей до самомнения, что многократно отмечалось современниками. Он рано осознал себя гением, окружающие поддерживали в нём это ощущение; так, ещё в 1869 году 11-летний Ювэй написал поэму по случаю празднества «лодок-драконов» и немедленно был провозглашён односельчанами «чудо-ребёнком» (кит. 神童), это привело «к чувству превосходства над всеми окружающими».

Современников раздражало несоответствие между теориями Кан Ювэя и его образом жизни. Ученик Лу Найсян в 1929 году писал в его биографии:

Он ежедневно призывал прекратить убийства, а сам каждый день ел мясо; ежедневно проповедовал единобрачие, а сам взял наложницу, ибо не имел сына; ежедневно проповедовал равенство полов, но [женщины]-домочадцы его не наслаждались свободой; каждый день он рассуждал о равенстве людей, но всё же держал рабынь и слуг.

Выдающийся китайский конфуцианец Лян Шумин отмечал, что на раннем этапе Кан Ювэй несомненно обладал талантом и энергией, которые выделяли его на фоне других интеллектуалов, однако его самомнение превосходило его заслуги:

В самом начале он действительно был неподражаем. Он был предводителем реформаторского крыла, инициировал «сто дней реформ», это было потрясающе, за это мы все, конечно же, почитаем его. Однако в последующем он непрестанно дурачил людей. Кан был хроническим лжецом и в то же время отличался чрезмерным самолюбием.

По Лян Шумину лживость Кан Ювэя проявлялась как в писательской деятельности — некоторые новые работы он датировал задним числом, чтобы они выглядели старше, — так и в повседневной жизни. Лян Шумин приводил историю, когда Кан Ювэй обратился к владельцу ломбарда с просьбой показать ему дорогостоящую картину, сданную кем-то в залог. Владелец, испытывавший пиетет к мыслителю, не только показал картину, но и позволил Кану забрать её домой на несколько дней полюбоваться. Впрочем, Кан и не думал возвращать картину; в итоге владельцу ломбарда пришлось звать людей и отнимать свою собственность силой.

В академических вопросах Кан Ювэй мог признавать собственные ошибки, но не терпел критики. Если окружающие не соглашались с ним, он просто объявлял их «заблужденцами». Самоуверенность была важнейшим свойством характера Кан Ювэя; по воспоминаниям близких, он почти никогда не испытывал неуверенности или сомнений в собственной правоте (по крайней мере внешне). Догматизм не единожды отталкивал от Кан Ювэя сторонников, препятствуя осуществлению планов. В «Автобиографии» он вспоминал, что когда 11 июня 1898 года император Гуансюй официально разрешил свободное выражение мнения, один из первых же поданных на Высочайшее имя меморандумов призывал к казни Кан Ювэя и Лян Цичао, а учёные провинции Чжили желали его убить.

Кан Ювэй очень рано осознал себя равным совершенномудрым древности и утверждал, что прозрел в себе это качество ещё в возрасте 12 лет. В один из периодов жизни Кан Ювэй даже ставил себя выше Конфуция. В Да тун шу он выразил эту мысль в чрезвычайно откровенном виде:

Моё учение о Великом Единении спасёт не только кровь и плоть народа, но избавит от страданий души совершенномудрых, святых и Будд. Конфуций не смог распространить своё учение по империи Чжоу, и оно было сокрыто; Иисус Христос не смог распространить своё учение и был распят; Сократ (кит. трад. 索格拉底, пиньинь: Suǒgēlāde) не смог защитить себя и был брошен в тюрьму; Будде не помогли уход из семьи и аскетическая жизнь; Магомет (кит. трад. 摩訶末, пиньинь: Móhēmò), подвергнув себя бесчисленным опасностям, не сумел завоевать весь мир; пусть даже они и достигли великой радости, разве им можно позавидовать?! Неужели я, Кан Ювэй, создав учение об Эре Великого Единения (кит. 大同世), размышляя о великом блаженстве, должен жертвовать собой, пренебрегая великими опасностями, идти на верную смерть?! Увы, я рождён в Век Хаоса и, будучи простым смертным, обладаю душой того, кого называют совершенномудрым небожителем и Буддой!

— Перевод Д. Е. Мартынова

Несмотря на претензии на божественность, Кан Ювэй доверял традиционным гадательным практикам. В «Автобиографии» описано, как за месяц до государственного переворота 1898 года он изучал физиогномику и ауру Тань Сытуна и Линь Сюя, предсказав мученическую смерть обоих. Доверял он и геомантии (фэншуй): в 1923 году, обозревая Цзинань, он предложил перенести город, ибо нынешнее его местоположение не отвечало канонам фэншуй. Точно так же он советовался с геомантом, определяя место захоронения законной супруги и своё собственное.

Память

Останки Кан Ювэя с 1927 по 1945 год находились в деревне Лицунь близ горы Цзаоршань, в 1929 году там был установлен памятник высотой 2,2 м. В 1945 году Кан был официально перезахоронен в Циндао, а в октябре следующего года на могиле Кана прошла церемония установки мемориальной плиты. Во время «Культурной революции» Кан Ювэй рассматривался как самый ярый сторонник сохранения власти императора. Его могила была осквернена хунвейбинами и ограблена, останки были пронесены по улицам города. После глумления череп и некоторые реликвии были сохранены Ван Цзицинем — сотрудником музея Циндао. В 1984 году было принято решение официально перезахоронить Кан Ювэя. Церемония у горы Фушань была проведена 20 октября 1985 года, был установлен монумент в его честь. С 1992 года монумент охраняется государством как региональный объект культурного наследия. Дом Кан Ювэя в Циндао (проспект Фушаньчжи, 5) в 2000 году был отреставрирован, с 2001 года там располагается музей. Дом является охраняемым объектом провинциального значения.

Историография

Первую биографию Кан Ювэя написал Лян Цичао в 1901 году, она была напечатана в одном из журналов, издаваемых реформаторами. Первый целостный очерк философии Кан Ювэя, хотя и очень краткий, был представлен в книге «Современная китайская философия» Цутида Кёсона (яп. 土田杏村) в 1927 году. В 1927—1930 годах были опубликованы биографии, написанные учениками — Чжао Фэнтянем и Лу Найсяном. В том же 1930 году Кан Тунби написала продолжение «Автобиографии» своего отца, но опубликовано оно было намного позже. В 1930-е годы к исследованию творчества Кан Ювэя обращались Фэн Юлань и Цянь Му, а также немецкие синологи — Вольфганг Франке и Альфред Форке.

В 1950-е годы интерес к наследию Кан Ювэя был высок во всём мире. В Китае в 1955—1957 годах была проведена большая академическая дискуссия по вопросу, был ли Кан предтечей коммунистического учения или «буржуазным националистом». К 100-летию мыслителя в Китае были переизданы некоторые его труды, в том числе Да тун шу, и впервые опубликована «Автобиография». В 1958 году Лоренс Томпсон издал сокращённый перевод Да тун шу на английский язык (переиздан в 2008 году), в 1959 году вышла книга С. Л. Тихвинского «Движение за реформы в Китае в конце XIX века и Кан Ю-вэй» (переиздавалась в 1980 и 2006 годах, в 1962 году переведена на китайский язык).

В 1967 году были опубликованы материалы симпозиума, проведённого под руководством внука мыслителя — профессора Ло Жунбана. Труд разделялся на биографический и исследовательский разделы. В первом были опубликованы английский перевод «Автобиографии» Кан Ювэя (доведённой автором до 1898 года) и «Продолжение» Ло Жунбана, содержащее краткое изложение событий жизни мыслителя в 1898—1927 годах. В исследовательской части были представлены статьи ведущих китаеведов — Чэнь Юнцзе, Сяо Гунцюаня, Гельмута Вильгельма и др., в которых была научно поставлена проблема соотношения философии Кан Ювэя с современной наукой и философией западного мира, рассматривались поэтика литературного наследия, а также взгляды на устройство Вселенной. В 1975 году вышло в свет самое фундаментальное биографическое исследование жизни и учения Кан Ювэя, выполненное Сяо Гунцюанем; аналогов этой биографии нет и по сей день. В 1997 году она была переведена на китайский язык.

Начиная с 1970-х годов труды Кан Ювэя постоянно издаются и переиздаются в Китае, в 1989 и 2007 годах выходили в свет полные собрания сочинений мыслителя. До начала 2000-х годов было опубликовано более 400 исследований, посвящённых различным аспектам философских и научных теорий Кан Ювэя.

Кинематограф

Одним из первых образ Кан Ювэя в кино был выведен в 1948 году в фильме «Неофициальная история Цинского двора» (кит. 清宮秘史). В роли императора — Шу Ши, Кан Ювэя — Сюй Ли (эпизодическая). К 100-летию Движения за реформы 1898 года был поставлен телесериал «Повествование о буре года у-сюй» (кит. 戊戌風云). В роли Кан Ювэя — Сю Цзунди. В 2004 году Гуандунское телевидение представило сериал «Молодые годы Кан Ювэя» (кит. 少年康有為), в главной роли — Дэн Чао.

Гонконгский режиссёр Чэнь Яочэн в 2010 году создал документальный фильм «Великое единение: Кан Ювэй в Швеции» (кит. 大同：康有為在瑞典). Он включал и постановочные эпизоды, в которых Кан Ювэя играл Ляо Цичжи, а его дочь Кан Тунби — бывшая гонконгская балерина Чэнь Линчжи.

Литература

• Агеева Н. Ю. Осмысление эволюционизма в раннем творчестве Кан Ювэя и Лян Цичао // XXXIII науч. конф. «Общество и государство в Китае». — М.: Вост. лит., 2003. — С. 168—173.
• Белозёрова В. Г., Мартынов Д. Е. Кан Ю-вэй // Духовная культура Китая: энциклопедия: в 5 т. / Гл. ред. М. Л. Титаренко; Ин-т Дальнего Востока РАН. — М.: Вост. лит., 2010. — Т. 6 (доп.). Искусство. — С. 594—595.
• Борох Л. Н. Влияние буддийской философии на утопию Кан Ювэя // XXXIV науч. конф. «Общество и государство в Китае». — М.: Вост. лит., 2004. — С. 153—160.
• История китайской философии / Пер. с кит. В. С. Таскина; общ. ред. и послесл. д. филос. наук М. Л. Титаренко. — М.: Прогресс, 1989. — 552 с.
• Кобзев А. И. Кан Ювэй // Духовная культура Китая: энциклопедия: в 5 т. / Гл. ред. М. Л. Титаренко; Ин-т Дальнего Востока РАН. — М.: Вост. лит., 2006. — Т. 1. Философия / ред. М. Л. Титаренко, А. И. Кобзев, А. Е. Лукьянов. — С. 275—279.
• Мартынов Д. Е. Этапы интеллектуальной биографии Кан Ю-вэя (1858—1927) // Хора. Журн. сравнительной философии и философской компаративистики. — 2008. — № 2. — С. 48—54.
• Мартынов Д. Е. Утопия Кан Ю-вэя и конфуцианское каноноведение (проблема субстрата и соотношения) // Asiatica: Тр. по философии и культурам Востока / Отв. ред. С. В. Пахомов. — СПб.: С.-Петерб. ун-т, 2009. — С. 98—118. — ISSN 1819-446X
• Мартынов Д. Е. [www.synologia.ru/a/%D0%A2%D0%B5%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F%20%C2%AB%D0%92%D0%B5%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE%20%D0%B5%D0%B4%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F%C2%BB%20%D0%9A%D0%B0%D0%BD%20%D0%AE%D0%B2%D1%8D%D1%8F Теория «Великого единения» Кан Ювэя в зеркале западной историографии // Общество и государство в Китае: XXXIX науч. конф.] // Учён. зап. Отд. Китая ИВ РАН. Вып. 1. — М.: Ин-т востоковедения РАН, 2009. — С. 266—273.
• Мартынов Д. Е. Кан Ю-вэй: Жизнеописание. — Казань: Ин-т истории АН РТ им. Ш. Марджани, 2010. — 328 с.
• Мартынов Д. Е. [www.synologia.ru/a/%C2%AB%D0%9B%D0%B5%D0%BA%D1%86%D0%B8%D0%B8%20%D0%BE%20%D0%BD%D0%B5%D0%B1%D0%B5%D1%81%D0%B0%D1%85%C2%BB%20%D0%9A%D0%B0%D0%BD%20%D0%AE-%D0%B2%D1%8D%D1%8F:%20%D0%BF%D0%BE%D0%B7%D0%B4%D0%BD%D0%B8%D0%B9%20%D1%8D%D1%82%D0%B0%D0%BF%20%D0%B8%D0%BD%D1%82%D0%B5%D0%BB%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%82%D1%83%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%BE%D0%B9%20%D0%B1%D0%B8%D0%BE%D0%B3%D1%80%D0%B0%D1%84%D0%B8%D0%B8%20%D0%BC%D1%8B%D1%81%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8F «Лекции о небесах» Кан Ю-вэя: поздний этап интеллектуальной биографии мыслителя]; [www.synologia.ru/a/%D0%9F%D0%BE%20%D1%82%D1%83%20%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BD%D1%83%20%D1%87%D0%B5%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE%20%D0%BC%D0%B8%D1%80%D0%B0:%20%D0%9A%D0%B0%D0%BD%20%D0%AE-%D0%B2%D1%8D%D0%B9%20%D0%BE%20%C2%AB%D0%9D%D0%B5%D0%B1%D0%B5%D1%81%D0%BD%D0%BE%D0%BC%20%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BD%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%B8%D0%B8%C2%BB%20%D0%B8%20%D0%91%D0%BE%D0%B3%D0%B5 По ту сторону человеческого мира: Кан Ю-вэй о «Небесном странствии» и Боге] // Общество и государство в Китае: Т. XLIII, ч. 1 // Учён. зап. ИВ РАН. Отд. Китая. Вып. 8. — М.: Ин-т востоковедения РАН, 2013. — С. 488—517.
• Плешаков К. В. Универсалистский пацифизм Кан Ювэя // Пацифизм в истории. Идеи и движения мира. — М., 2002. — C. 149—161.
• Селлман Дж. Л. Кан Ювэй // Великие мыслители Востока. — М., 1998. — С. 154—160.
• Тихвинский С. Л. Движение за реформы в Китае в конце XIX века и Кан Ювэй // Избр. произведения: в 5 кн. Кн. 1: История Китая до ХХ века. — Наука, 2006. — С. 10—415.
• Установления династии Чжоу (Чжоу ли). Раздел 1. Небесные чиновники. Цзюань 1 / Пер. с кит., вступ. ст., коммент. и прил. С. Кучеры. — М.: Вост. лит., 2010. — 496 с. — (Памятники письменности Востока CXXXVI, 1).
• Фельбер Р. Учение Кан Ювэя о мире Датун — теория утопического коммунизма или положительный идеал либеральных реформаторов? // Общ.-полит. мысль в Китае (кон. XIX — нач. ХХ в.). — М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1988. — С. 39—62.
• Chang Hao. The Chinese Intellectuals in Crisis: Search for Order and Meaning (1890—1911). — Berkeley: Univ. of California Press, 1987. — X, 223 p.
• Hsiao Kung-chuan. A Modern China and a New World. K’ang Yu-wei, Reformer and Utopian, 1858—1927. — Seattle, London: Univ. of Washington Press, 1975. — 669 p.
• Jung-pang Lo (ed.). K’ang Yu-wei. A Biography and a Symposium / Ed. with Trans. by Jung-pang Lo. — Tucson: Univ. of Arizona Press, 1967. — 541 p.
• K’ang Yu-wei. Ta T’ung Shu. Das Buch von der Großen Gemeinschaft / Aus dem Englischen übersetz von Horst Kube. Herausgeber der Deutschen Ausgrabe Wolfgang Bauer. Red. U. Diederichs. — Düsseldorf, Köln: Eugen Diederichs Verlag, 1974. — 280 S.
• [archive.org/stream/ServingThePeopleWithDialectics/TaTungShuTheOne-worldPhilosophy#page/n0/mode/2up Ta T’ung Shu. The One World Philosophy of K’ang Yu-wei] / Tr. by L. G. Thompson. — London: Allen & Unwin, 1958. — 300 p.
• Кан Ювэй. Да тун шу Кан Ювэй чжуань / Тан Чжицзюнь даоду кит. 大同书康有为撰 / 汤志钧导读 (Книга о Великом Единении Кан Ювэя / Предисл. Тан Чжицзюня). — Шанхай: Шанхай гуцзи чубаньшэ, 2005. — 292 с.
• Куан Болинь кит. 邝柏林。Кан Ювэй дэ чжэсюэ сысян кит. 康有为的哲学思想 (Философские идеи Кан Ю-вэя). — Пекин: Чжунго шэхуэй кэсюэ чубаньшэ, 1980. — 170 с.
• Сяо Гунцюань кит. 萧公权。Цзиньдай Чжунго юй синьшицзе: Кан Ювэй бяньфа юй Да тун сысян яньцзю кит. 近代中国与新世界: 康有为变法与大同思想研究/ 汪荣祖译 = Modern China and a New World: Kang Youwei, Reformer And Utopian / Пер. с англ. Ван Жунцзу. — Нанкин: Цзянсу жэньминь чубаньшэ, 1997. — 629 с.
• Тан Чжицзюнь кит. 湯志鈞。У сюй бяньфа шилунь цун кит. 戊戌变法史論叢 (Собрание трудов по истории Движения за реформы 1898 г.). — Ухань: Хубэй жэньминь чубаньшэ, 1957. — 332 с.

Ссылки

• Белозёрова В. Г., Кобзев А. И., Мартынов Д. Е. [www.synologia.ru/a/%D0%9A%D0%B0%D0%BD_%D0%AE-%D0%B2%D1%8D%D0%B9 Кан Ю-вэй]. Синология.ру. Проверено 30 июля 2013.
• Wei Leong Tay. [utcp.c.u-tokyo.ac.jp/publications/pdf/UTCPBooklet17_08_Tay.pdf Kang Youwei, The Martin Luther of Confucianism and his Vision of Confucian Modernity and Nation] (англ.). Проверено 30 июля 2013.
• [history.cultural-china.com/en/50H6659H12261.html Da Tongshu — The Best-known Work of Kang Youwei] (англ.). Cultural China. Проверено 30 июля 2013.
• [chinatown.library.uvic.ca/kang_youwei Kang Youwei (1858-1927). A Radical Chinese Reformer in Victoria] (англ.). Victoria's Chinatown. Проверено 30 июля 2013.
• [filmint.nu/?p=3847 «Datong: The Great Society» Receives Inaugural Movie of the Year Award] (англ.). Film International. Проверено 30 июля 2013.

Отрывок, характеризующий Кан Ювэй

Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.
– Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, – говорила она.
Голоса ее, m lle Bourienne и Кати, которая о чем то засмеялась, сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
– Non, laissez moi, [Нет, оставьте меня,] – сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать бесполезно и даже жестоко.
– Au moins changez de coiffure, – сказала маленькая княгиня. – Je vous disais, – с упреком сказала она, обращаясь к m lle Bourienne, – Marieie a une de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du tout, du tout. Changez de grace. [По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.]
– Laissez moi, laissez moi, tout ca m'est parfaitement egal, [Оставьте меня, мне всё равно,] – отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
– Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, – говорила маленькая княгиня, разумеется по французски, князю Василью, – это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите; помните cette chere Annette? [милую Аннет?]
– А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
– А наш чайный столик?
– О, да!
– Отчего вы никогда не бывали у Annette? – спросила маленькая княгиня у Анатоля. – А я знаю, знаю, – сказала она, подмигнув, – ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. – О! – Она погрозила ему пальчиком. – Еще в Париже ваши проказы знаю!
– А он, Ипполит, тебе не говорил? – сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва успел удержать ее), – а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait a la porte? [выгнала его из дома?]
– Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] – обратился он к княжне.
С своей стороны m lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! – думал он, оглядывая ее, – очень недурна эта demoiselle de compagn. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, – подумал он, – la petite est gentille». [малютка – мила.]
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, – вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он когда либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей выходить замуж? – думал он, – наверно, быть несчастной. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, – говорил сам себе князь, – но пусть он будет стоить ее. Вот это то мы и посмотрим».
– Это то мы и посмотрим, – проговорил он вслух. – Это то мы и посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! – подумал он, злобно взглянув на дочь. – Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»
Он подошел к князю Василью.
– Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
– Для мила дружка семь верст не околица, – заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. – Вот мой второй, прошу любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. – Молодец, молодец! – сказал он, – ну, поди поцелуй, – и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
– Так уж из Потсдама пишут? – повторил он последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.
– Это ты для гостей так убралась, а? – сказал он. – Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
– Это я, mon pиre, [батюшка,] виновата, – краснея, заступилась маленькая княгиня.
– Вам полная воля с, – сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, – а ей уродовать себя нечего – и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.
– Напротив, эта прическа очень идет княжне, – сказал князь Василий.
– Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? – сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, – поди сюда, поговорим, познакомимся.
«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.
– Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? – спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.
– Нет, я перешел в армию, – отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.
– А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?
– Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? – обратился Анатоль со смехом к отцу.
– Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха ха ха! – засмеялся князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.
– Ну, ступай, – сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
– Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? – обратился старый князь к князю Василью.
– Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.
– Да, нынче всё другое, всё по новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один на один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.
– Что ж ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! – проговорил он сердито. – Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. – Князь фыркнул.
– Пускай выходит, мне всё равно, – закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
– Я вам прямо скажу, – сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. – Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.
– Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
– О чем же вы плачете, maman? – сказала Вера. – По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа – все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее – тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
– Что за штиль, как он описывает мило! – говорила она, читая описательную часть письма. – И что за душа! Об себе ничего… ничего! О каком то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей , есть совершенно определительный адрес, и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец, 6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.


12 го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца, готовилась к следующему дню на смотр двух императоров – русского и австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15 ти верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10 ти часам утра, вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк ночует в 15 ти верстах не доходя Ольмюца, и что он ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства. Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская, купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как он поразит Бориса и всех его товарищей гвардейцев своим обстреленным боевым гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком на своих местах. Борис всё время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он был занят.
– Ну ка, как вы из этого выйдете? – сказал он.
– Будем стараться, – отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять опуская руку.
В это время дверь отворилась.
– Вот он, наконец, – закричал Ростов. – И Берг тут! Ах ты, петизанфан, але куше дормир , [Дети, идите ложиться спать,] – закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они смеивались когда то вместе с Борисом.
– Батюшки! как ты переменился! – Борис встал навстречу Ростову, но, вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим, по новому, по своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают это, часто притворно, старшие, Николай хотел что нибудь особенное сделать при свидании с другом: он хотел как нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив, спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены, совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
– Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья, не то, что мы грешные, армейщина, – говорил Ростов с новыми для Бориса баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
– Что, хорошенькая? – сказал он, подмигнув.
– Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, – сказал Борис. – А я тебя не ждал нынче, – прибавил он. – Я вчера, только отдал тебе записку через одного знакомого адъютанта Кутузовского – Болконского. Я не думал, что он так скоро тебе доставит… Ну, что ты, как? Уже обстрелен? – спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту, висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку, улыбаясь, взглянул на Берга.
– Как видишь, – сказал он.
– Вот как, да, да! – улыбаясь, сказал Борис, – а мы тоже славный поход сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что за обеды, балы – я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу – один о своих гусарских кутежах и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою высокопоставленных лиц и т. п.
– О гвардия! – сказал Ростов. – А вот что, пошли ка за вином.
Борис поморщился.
– Ежели непременно хочешь, – сказал он.
И, подойдя к кровати, из под чистых подушек достал кошелек и велел принести вина.
– Да, и тебе отдать деньги и письмо, – прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга. Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
– Однако денег вам порядочно прислали, – сказал Берг, глядя на тяжелый, вдавившийся в диван кошелек. – Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я вам скажу про себя…
– Вот что, Берг милый мой, – сказал Ростов, – когда вы получите из дома письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить про всё, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте, уйдите, пожалуйста, куда нибудь, куда нибудь… к чорту! – крикнул он и тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь смягчить грубость своих слов, прибавил: – вы знаете, не сердитесь; милый, голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
– Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, – сказал Берг, вставая и говоря в себя горловым голосом.
– Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, – прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из комнаты.
– Ах, какая я скотина, однако! – проговорил Ростов, читая письмо.
– А что?
– Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их. Ах, какая я свинья, – повторил он, вдруг покраснев. – Что же, пошли за вином Гаврилу! Ну, ладно, хватим! – сказал он…
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им воспользоваться.
– Вот глупости! Очень мне нужно, – сказал Ростов, бросая письмо под стол.
– Зачем ты это бросил? – спросил Борис.
– Письмо какое то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
– Как чорта ли в письме? – поднимая и читая надпись, сказал Борис. – Письмо это очень нужное для тебя.
– Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому не пойду.
– Отчего же? – спросил Борис.
– Лакейская должность!
– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца'я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве'ю, ве'ю, д'ужок, и 'азделяю и одоб'яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.


На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.