Роберт Капа

Роберт Капа
Эндре Эрнё Фридман
Роберт Капа с кинокамерой «Аймо» во время гражданской войны в Испании, май 1937 года
Имя при рождении:	Эндре Эрнё Фридман
Род деятельности:	военный корреспондент, журналист
Дата рождения:	22 октября 1913(1913-10-22)
Место рождения:	Будапешт
Гражданство:	Австро-Венгрия Австро-Венгрия
Дата смерти:	25 мая 1954(1954-05-25) (40 лет)
Место смерти:	Тхайбинь, Французский Индокитай

Роберт Капа (англ. Robert Capa, настоящее имя Эндре Эрнё Фридман; 22 октября 1913, Будапешт — 25 мая 1954, Тхайбинь, Французский Индокитай) — фоторепортёр еврейского происхождения, рождённый в Венгрии. Старший брат Корнелла Капы. Классик фотоискусства. Основоположник военной фотожурналистики.

Биография

Родился в еврейской семье в Будапеште (по другим данным, в Надькапоше, ныне Словакия). Подростком был вовлечён в объединение левых интеллектуалов и деятелей авангардного искусства (Munkakör), а также участвовал в протестах против правого авторитарного режима Миклоша Хорти. Накануне публикации его первой фотографии в 1931, был за свою политическую деятельность арестован венгерской секретной полицией. Его знакомая, жена полицейского офицера, добилась его освобождения на условиях, что Эндре Фридман немедленно покинет Венгрию. В итоге, переехал в Берлин, посещал лекции в Высшей школе политических наук, начал заниматься фотожурналистикой. «Boston Review» описывала его как левого, демократа и антифашиста.

В 1932 сделал в Копенгагене серию портретов Льва Троцкого, имевшую большой успех в печати. Перебрался в Париж, где познакомился с Анри Картье-Брессоном. C 1935 выступал под псевдонимом. Сопровождая ополчение марксистской партии ПОУМ, был на фронтах Гражданской войны, где сделал свой классический снимок смерти республиканского ополченца (изначально считалось, что это боец ПОУМ, затем его опознали как анархиста Федерико Борелла Гарсиа, но это тоже оспаривается) в момент, когда того настигла пуля. Под Мадридом погибла его подруга и коллега, немецкая фотожурналистка Герда Таро, случайно раздавленная маневрировавшим танком.

В 1938 работал фотокорреспондентом во время японско-китайской войны. В 1940 переселился в США. Работал в северной Африке и Италии. В 1944 снимал высадку союзнических войск в Нормандии (знаменитая фотография «Великолепная одиннадцатка» с Омаха-бич). В 1947 вместе с Анри Картье-Брессоном и др. основал фотоагентство «Магнум», в 1951 возглавил его, но в 1953 был вынужден переехать в Европу, спасаясь от маккартизма. В 1947 году вместе с писателем Джоном Стейнбеком получил приглашение в Советский Союз, где в течение нескольких месяцев документировал повседневную жизнь. По результатам этой командировки была создана книга «Русский дневник» («Russian Journal») с фотографиями Капы. В 1948 и 1950 работал в Израиле. Погиб во Вьетнаме в самом конце Индокитайской войны, случайно подорвавшись на мине.

Дружил с Хемингуэем и Стейнбеком, оформлял их книги.

Творчество и признание

Классик фоторепортажа. Один из родоначальников военной фотографии, прошедший Вторую Мировую войну на европейском театре военных действий. Один из пяти основателей агентства «Магнум Фото». С 1955 пресс-клуб США ежегодно вручает фотожурналистам «Золотую медаль Роберта Капы» за лучшие фоторепортажи, созданные с риском для жизни.

Псевдоним «Роберт Капа» — результат мистификации, организованной совместно с Гердой Таро, для успешной продажи фотографий. Герда специально распространяла среди журналистов слухи о «знаменитом и богатом американском фотографе», который готов продать свои снимки. Роль вымышленного персонажа играл Фридман, фотографируя различные события и продавая свои фотографии под этим псевдонимом. Когда мистификация была раскрыта, Капа уже был достаточно известен как фотожурналист и публика уже знала его под этим именем.

После смерти Капы, в 1955 году была учреждена награда Золотая медаль Роберта Капы, которая присваивается фотожурналистам, за «лучший опубликованный фоторепортаж из-за рубежа, потребовавший исключительной храбрости и инициативы».

Издания на русском языке

• Роберт Капа. Скрытая перспектива. — СПб.,: «Клаудберри», 2011. — 280 с. — ISBN 978-5-903974-03-0.

Литература

• Whelan R. Robert Capa: a biography. New York: Knopf, 1985
• Lacouture J. Robert Capa. Paris: Centre National de la Photographie, 1988
• Kershaw A. Blood and champagne: the life and times of Robert Capa. New York: Thomas Dunne Books/St. Martin’s Press, 2003
• Bustelo G. Robert Capa: obra fotográfica. London; New York: Phaidon, 2005

Ссылки

• [www.photophiles.com/archive_biographie/archives_biographie_capa.htm Биография]  (фр.)
• [photo.far-for.net/content.php?r=36&p=45 История фотографии: Робер Капа — фото в бою]  (рус.)
• [www.narodknigi.ru/journals/96/zhizn_est_tolko_v_adu/ Рецензия на мемуары Роберта Капы в журнале «Народ Книги в мире книг»]  (рус.)
• [expositions.bnf.fr/capa Материалы выставки в Парижской национальной библиотеке]  (фр.)
• [www.peeep.us/b823c13e Париж Хемингуэя и не только…]

Отрывок, характеризующий Роберт Капа

«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.