Капелла Сан-Северо

Капелла
Капелла Сан-Северо Cappella Sansevero
Страна	Италия
Город	Неаполь
Конфессия	католицизм
Епархия	архиепископство Неаполь
Тип здания	капелла
Архитектурный стиль	барокко
Строитель	Раймондо де Сангро, седьмой князь Сан-Северо
Дата основания	около 1590 года
Строительство	около 1590 года—1767 год годы
Реликвии и святыни	образ Богородицы «Пьета»
Статус	музей
Сайт	[www.museosansevero.it Официальный сайт]

Капелла Сан-Северо (итал. Cappella Sansevero) — в прошлом частная капелла и усыпальница знатной семьи Сангро, носивших титул князей Сан-Северо. Содержит известные скульптурные шедевры XVIII века «Христос под плащаницей», «Целомудрие» и «Избавление от чар», а также многочисленные мраморные надгробия, представляющие собой аллегории различных добродетелей. Расположена в центре Неаполя по адресу: via Francesco De Sanctis, 19/21, в непосредственной близости от одной из «больших» церквей — Сан-Доменико-Маджоре, расположенной на одноимённой площади. В настоящее время является музеем.

История строительства

Капелла была построена на территории имения семьи Сангро не позднее 1590 года. Капелла является вотивным храмом в честь образа Богородицы «Пьета» (иначе называемой «Пьетелла» из-за небольшого размера), построенным в честь двух чудес, произошедших от этого образа. О первом из них упоминает в своей книге Чезаре д’Энгенио Караччоло уже в 1624 году: некий невинно обвинённый человек, закованный в цепи, проходил мимо дома Сангро и увидел, что часть садовой стены осыпается, и на её месте появился образ Богородицы. Потрясённый узник поклялся в случае своего оправдания поднести этому образу серебряный медальон. Этот человек был в скором времени оправдан и исполнил обет. В скором времени случилось второе чудо: после молитвы перед этим образом получил исцеление хозяин дома — Джованни Франческо Паоло де Сангро, первый князь Сан-Северо. В знак благодарности князь построил на месте явления образа маленькую часовню Санта-Мария-делла-Пьета.

Алессандро, архиепископ Беневенто и титулярный патриарх Александрийский, сын строителя капеллы, в начале XVII века увеличил капеллу до нынешних размеров и перезахоронил здесь останки некоторых предков. Как следует из надписи над главным входом, патриарх Алессандро в 1613 году освятил капеллу и повелел обустроить здесь усыпальницу для себя и членов своей семьи.

Окончательный вид капелла приобрела в результате реконструкции, предпринятой Раймондо де Сангро (1710 — 1771), седьмым князем Сан-Северо, в 1749 — 1767 годах. Обладая широкими познаниями в химии, литературе, философии, артиллерии, военной стратегии и многих других областях человеческих знаний, князь Раймондо лично руководил перестройкой капеллы. Он приглашал художников и скульпторов, определял темы их будущих произведений, продумывал размещение скульптур в капелле, создавал новый состав для красок и цемента. В результате капелла Сан-Северо приобрела вид законченного, продуманного в целом и мелочах, единого произведения искусства, отразившего широкие познания и масонские убеждения своего создателя.

Помимо захоронений своих родителей и предков, Раймондо де Сангро обустроил в капелле гробницы для себя, своих сына и невестки. Усыпальница последующих поколений семьи Сангро должна была размещаться в специально обустроенной крипте. Но наследники князя Раймондо по неизвестным причинам не продолжили развитие капеллы, так что она сохранилась в том виде, в каком её оставил Раймондо де Сангро де Сан-Северо.

Общий обзор капеллы: неф и купол

Здесь и далее номера в скобках соответствуют номерам на приведённом плане капеллы.

Капелла Сан-Северо представляет собой однонефное строение без апсиды, сохраняя структуру вотивного храма, воздвигнутого Алессандро де Сангро в XVII веке. Каждая из «длинных» сторон капеллы украшена четырьмя изящными арками, каждая из которых обрамляет монументальную гробницу или алтарь (за исключением третьей слева арки (8), под которой находится боковой вход). Алтарная часть выделена из общего объёма капеллы триумфальной аркой, покоящейся на двух пилонах, к которым пристроены памятники родителям князя Раймондо. Пол капеллы, первоначально мраморный, а в конце XIX века заменённый на терракотовый, решён в желто-синих тонах, связанный с цветами родового герба де Сангро.

Свод храма представляет собой огромную фреску (24) Франческо Мария Руссо (1749 год) «Небесная слава»- одну из первых работ, заказанных князем Раймондо де Сангро в ходе реконструкции капеллы. В центре композиции помещён сияющий неземным светом голубь (символ Святого Духа), несущий в клюве треугольник. Последняя деталь традиционно указывает на Святую Троицу, но, учитывая масонские предпочтения князя Раймондо, может быть истолкована как знак высшей степени — Великого магистра. Окружающее пространство заполнено многочисленными ангелами и путти, облачёнными в разноцветные развевающиеся одежды. Естественное освещение свода достигается с помощью шести окон, над каждым из которых в зелёных медальонах помещены образы святых — Рандизия, Берардо, Филиппы, Розалии, Одоризия и кардинала Берардо. Этих шестерых святых князь Раймондо считал своими предками и, соответственно, покровителями своей семьи. Для утверждения этой связи под именем каждого из шестерых святых помещено родовое имя (например, святая Розалия — S Rosalia de Conti di Marsi e Sangro). Таким образом, семья де Сангро, по замыслу князя Раймондо, в лице своих святых представителей уже участвует в небесной славе. Состав красок, которыми написана фреска, был составлен лично князем Раймондо. За прошедшие два с половиной века краски не потускнели и не выцвели. Предположительно, в основе красок лежит смесь растительных масел, но точный состав не известен.

Потолок над главным алтарём представляет собой популярную в XVII -XVIII веках иллюзию — ложный купол. Мнения исследователей об этом «куполе» разделились: одни видят в нём руку того же Франческо Мария Руссо, другие приписывают авторство Франческо Челебрано.

Христос под плащаницей

В центре капеллы помещена (1) скульптура Джузеппе Санмартино (1753 год) «Христос под плащаницей» (итал. Il Cristo Velato, варианты русского перевода — Плащаница, Христос под саваном) — самое известное из произведений, хранящихся в капелле. Первоначально князь Раймондо де Сангро поручил работу Антонио Коррадини, который успел изготовить только глиняную модель, хранящуюся сейчас в музее Чертоза Сан-Мартино. После смерти Коррадини князь Раймондо поручил завершить работу молодому и безвестному неаполитанскому скульптору Джузеппе Санмартино, для которого Христос под плащаницей стал главной работой жизни.

Санмартино значительно изменил первоначальный замысел Коррадини, но сохранил основную стилистическую особенность — тончайшее, как бы воздушное мраморное полотно. Плащаница полностью покрывает, но не скрывает тело Христа, только что снятое с креста. Лёгкие небрежные складки впопыхах наброшенного полотна подчёркивают торжественный покой умершего Спасителя и одновременно протестуют против противоестественной безжизненности. Можно видеть пронзённые руки и ноги, сведённую последней судорогой грудную клетку, посмертную рану под сердцем, вздувшуюся вену на лбу. Снятому с креста телу ещё не придали привычную для усопшего позу — ноги согнуты в коленах так, как обычно их изображают во время Распятия, руки не сложены на груди, а безжизненно брошены вдоль туловища, голова слегка повёрнута вправо.

Санмартино одновременно подчёркивает величие Христа и его добровольное уподобление смертному человеку. Рядом с телом лежат орудия его Страстей — терновый венец, клещи, гвозди, напоминающие о его исключительных страданиях за всех людей. Но одновременно с этим, тело лежит на обычном матрасе, а под голову положены две подушки, в отношении евангельских событий образующий поразительный анахронизм, напоминающий об общей участи всех людей — некогда умереть и так же лежать на смертном одре.

Первоначальный замысел князя Раймондо не был исполнен полностью. Предполагалось поместить Христа под плащаницей не в яркой барочной капелле, а под ней — в крипте, предназначенной для захоронения последующих поколений семьи Сангро. Внизу, в полумраке, посреди многочисленных будущих гробниц скульптура Санмартино должна была по замыслу князя Раймондо подсвечиваться особым изобретённым им «вечным светом» — вероятно фосфоресценцией. При таком освещении тончайшая мраморная плащаница должна была казаться особенно прозрачной и невесомой. Но даже при нынешнем размещении и освещении скульптура является признанным шедевром барочного искусства, вызывающим восторг у многочисленных посетителей, начиная от Антонио Кановы (известно, что он говорил о своей готовности отдать десять лет жизни, чтобы стать автором этого произведения) до Рикардо Мути (поместил изображение Христа под плащаницей на обложке своего альбома с записью «Реквиема» Моцарта).

Главный алтарь

Главный алтарь (13) находится на том месте, где в XVI веке был явлен чудотворный образ Богородицы «Пьета». Сам образ, обрамлённый сонмом ангелов работы Паоло Персико, был помещён князем Раймондо де Сангро в верхнем регистре алтарной части. В соответствии с общим замыслом капеллы как семейной усыпальницы нижний регистр, непосредственно над алтарём, занят сложной мраморной рельефной композицией, представляющей Снятие с креста.

Композиция «Снятие с креста» выполнена после 1762 года, предположительным автором является Франческо Челебрано, хотя исследователями указывается, что основой могла послужить работа Антонио Коррадини или Франческо Квироло. Над безжизненным телом Христа склонились скорбные Богородица и две мужских фигуры (очевидно, Иосиф Аримафейский и Никодим, хотя они изображены гораздо моложе обычного), их окружают рыдающие ангелы. Ниже два ангела представляют Нерукотворный образ Спасителя, причем для усиления впечатления его лик выполнен из металла — единственный фрагмент композиции, выполненный не из мрамора. Под алтарём, одновременно напоминая о мощах мучеников, традиционно помещаемых здесь, и о грядущем воскресении мертвых, один путти поднимает крышку мраморного гроба, а другой — исследует содержимое гробницы. Наконец, по обе стороны от алтаря помещены скульптурные группы работы Паоло Персико, представляющие скорбящих ангела и путти.

Слева от алтаря князь Раймондо поместил памятник (12) своему предшественнику в обустройстве капеллы Алессандро де Сангро, архиепископу Беневенто и патриарху Александрии. На памятнике выбита дата — 1652 год, имя автора неизвестно, но особенности скульптуры позволяют причислить его к популярной в XVII веке в Неаполе школе Фанцаго. Первоначально памятник находился (18) в дальней от алтаря части капеллы, где собраны надгробия XVII века, бережно сохранённые при перестройке князем Раймондо. Отмечая заслуги своего предшественника, князь Раймондо перенёс памятник патриарху в алтарную часть, а на освободившемся месте воздвиг монумент в честь своего любимого деда — Паоло де Сангро, шестого князя Сан-Северо.

Целомудрие и Избавление от чар

Помимо «Христа под плащаницей» в капелле традиционно выделяются два монумента, находящиеся у пилонов, поддерживающих алтарную триумфальную арку. Слева установлен памятник матери князя Раймондо, представляющий аллегорию Целомудрия (11), справа — его отцу, символически изображающий «Избавление от чар» (14).

Статуя «Целомудрие» (11) (итал. Pudizia) выполнена Антонио Коррадини в 1752 году и представляет собой надгробный памятник Чечилии Гаэтани дель Аквила д’Арагона (1690—1710), матери князя Раймондо, умершей вскоре после родов. Коррадини, неоднократно изображавший до этого людей, закутанных вуалью или тканью, достиг здесь вершины своего творчества. Ткань, как будто став влажной от масляных испарений от светильника, элегантно и естественно облегает женское тело. Ткань настолько тонка, что подобна невесомой паутине, и должна поддерживаться на фигуре с помощью пояса из роз. Взгляд в сторону, невыразимая лёгкость позы, увядшее древо под ногами, разбитая мраморная плита с эпитафией- всё это, наряду с тканью, подчёркивает, что жизнь изображённой женщины должна была оборваться слишком рано. Основными идеями памятника стали, с одной стороны, уверенность князя Раймондо в совершенствах и добродетелях матери, с другой же, вечная боль оттого, что он никогда не знал женщины, подарившей ему жизнь ценою собственной. Невыносимая боль от невозможности простого человеческого общения с умершей матерью подчёркнута рельефом в основании статуи — здесь представлена сцена «Не прикасайся ко Мне» (встреча воскресшего Христа с Марией Магдалиной).

Ещё более сложной аллегорией является памятник (14) отцу князя Раймондо — Антонио де Сангро (1685-1757). Итальянское название этого монумента Disinganno часто переводится на русский как «Разочарование», но не в нынешнем общепринятом значении, а в церковнославянском — «Избавление от чар». Антонио де Сангро после смерти своей юной жены вёл беспорядочную и даже разгульную жизнь, оставив своего сына Раймондо на воспитание деду. Поняв бессмысленность такого прожигания жизни, Антонио раскаялся и впоследствии принял сан священника. Аллегорически это преображение представлено в виде человека, разрывающего сковывавшую его сеть — символ греха. Ангел, помогающий человеку, несет на своём челе огонь — символ веры и одновременно просвещённого человеческого разума (поэтому пламенем горит не сердце, а именно голова). Одновременно ангел попирает глобус, представляющий здесь обманчивые человеческие страсти и похоти. Писание, открытое к зрителю, содержит латинские цитаты из пророка Наума («И ныне Я сокрушу ярмо его, лежащее на тебе, и узы твои разорву» (Наум. 1:13)), Премудрости Соломона («Ибо беззаконные, которые задумали угнетать святой народ, узники тьмы и пленники долгой ночи, затворившись в домах, скрывались от вечного Промысла» (Прем. 17:2)) и Первого послания к Коринфянам («Будучи же судимы, наказываемся от Господа, чтобы не быть осужденными с миром» (1Кор. 11:32)). Столь неожиданный вариант памятника священнику, целый ряд масонских символов (глобус, пламя у чела), подбор библейских цитат ещё раз выдают масонские взгляды князя Раймондо.

«Избавление от чар» (после 1757 года) выполнено Франсческо Квироло и является самой известной из его работ. Памятник ценен тончайшей работой по мрамору и пемзе, из которой выполнена сеть. Квироло был единственным из неаполитанских мастеров, согласившимся на столь тонкую работу, остальные же отказались, считая, что при одном прикосновении резца сеть рассыплется на куски. Доминирующая тема памятника — просвещение и избавление свыше — ещё раз подчёркнуто рельефом в основании статуи. Здесь показана сцена исцеление Христом слепого. Этот рельеф традиционно приписывается Джузеппе Санмартино.

Прочие памятники

Прочие надгробия и памятники XVII — XVIII века, находящиеся в капелле, менее известны, хотя среди них можно обнаружить не менее сложные аллегории и скрытые символы, чем в «Целомудрии» или «Избавлении от чар».

Над основным входом расположен памятник (23) Чекко де Сангро, офицеру армии Филиппа II, выполненный в 1766 году Франческо Челебрано (есть автограф мастера и дата завершения работы). Памятник отражает семейную легенду о том, что Чекко во время фландрской кампании в течение двух дней симулировал смерть, чтобы ввести в заблуждение врагов. В связи с этим Чекко изображён выбирающимся из приоткрытого гроба, в латах и при оружии. С двух сторон гроб обрамляют ипогрифы (мифологические крылатые кони с головой грифа), а над головой героя парит орёл с горящим факелом в когтях. Ипогрифы представляют коварных подстерегающих врагов, а орёл с факелом указывает на мужество героя. Несмотря на ипогрифов и орла, памятник можно считать единственным «историческим» памятником капеллы, отражающим конкретные события жизни, а не отвлечённые аллегории добродетелей.

Симметрично, слева и справа от входа, установлены памятники Джованни Франческо Паоло де Сангро, третьему князю Сан-Северо, умершему в 1627 году (2), и Джованни Франческо де Сангро, пятому князю Сан-Северо, умершему в 1698 году (22). Оба памятника выполнены Франческо Челебрано (первый — в 1752, второй — в 1756 году) в сходной манере. Оба изображают склонённых в печали ангелов, у ног которых помещена мраморная морская раковина — древнехристианский символ вечной жизни после смерти. В данном случае, раковины помещены таким образом, что как будто призваны собирать слёзы ангелов, хотя исполняют и более прозаическую функцию — выступают сосудом для святой воды.

Сложную аллегорию представляет «Приличие» — памятник (3) Изабелле Толфа и Лаудомии Милано, соответственно первой и второй жёнам пятого князя Сан-Северо. Памятник, традиционно приписываемый Антонио Коррадини, изображает голого юношу, лишь опоясанного львиной шкурой. Левой рукой юноша опирается на колонну, увенчанную головой льва. Львиная шкура, опоясывающая чресла, и львиная голова знаменуют торжество царственного человеческого духа (отсюда — лев) над низменными страстями и похотями.

Памятники Паоло де Сангро, четвёртому князю Сан-Северо (4) (предположительно работа Бернардино Ландини или Джулио Менкалья (1642)), и Джованни Франческо Паоло, первому князю Сан-Северо и основателю капеллы (6) (предположительно работа Джакомо Лаццари) представляют собой типичные барочные монументы, на которых герои щеголяют роскошными костюмами, шпагами и шлемами.

Джулия Гаэтани д’Арагона, умершая в 1636 году жена четвёртого князя Сан-Северо, увековечена (5) Франческо Квироло в 1754 году. Собственно лицо княгини можно видеть в медальоне на вершине стелы, в то время как сам памятник аллегорически прославляет «Щедрость». Идеализированная молодая женщина держит в правой руке компас и монеты (соответственно символы уравновешенности и щедрости), а в левой — рог изобилия, из которого рекой льются деньги и драгоценности. У ног женщины помещён орёл, являющийся в данном случае символом умеренности, которая, по мысли автора, неотделима от щедрости.

Ипполита дель Карретто и Адриана Карафа делла Спина, первая и вторая жёны первого князя Сан-Северо, увековечены в работе (7) Фортунато Онелли, завершённой затем Франческо Челебрано (1756). Скульптурная композиция прославляет «Религиозное рвение» двух дам, изображённых в медальоне в центре. Женщинам предстоит старец со светильником в левой руке (указывает на свет Христов) и с бичом в правой (знак неминуемого наказания за ереси). Старец попирает ногами открытую книгу, из которой выползает змея (символ ереси). Склонённый перед старцем путто схватил змею левой рукой, а правой рукой готовится нанести ей удар (ещё один символ победы религиозной истины над ересью).

Следующим памятником является аллегория «Сладости брачных уз» — памятник (9), посвящённый Гаэтане Мирелли де Теора, жене сына князя Раймондо. Монумент выполнен в 1768 году Паоло Персико и установлен в капелле ещё при жизни княгини. Центральной фигурой памятника является молодая идеализированная женщина, держащая в правой руке два пылающих сердца (знак счастливой супружеской любви), а в левой — украшенные перьями брачные узы. У ног женщины поместился путто, держащий пеликана — раннехристианский символ жертвенной любви.

Последняя ниша слева от главного алтаря отведена для боковой капеллы в честь святой Розалии, которую семья Сангро числила в числе своих предков. Заалтарная статуя святой (10) выполнена Франческо Квироло в 1756 году. В противовес перегруженным аллегорическим памятникам Сангро статуя святой Розалии отличается простой и безыскусностью.

Симметрично алтарю святой Розалии справа от главного алтаря обустроена боковая капелла в честь святого Одоризия, ещё одного святого из родственников семьи Сангро. Одоризий, почивший 2 декабря 1105 года, был кардиналом и тридцать девятым настоятелем прославленного монастыря Монте-Кассино. Посвящённый ему заалтарный образ (15), исполненный Франческо Квироло в 1756 году, изображает святого преклонившим колена на порфировой подушке, с лежащей у ног кардинальской шляпой.

Памятник любимой жене князя Раймондо Карлотте Гаэтани (16) исполнен Франческо Квироло в 1754 году и представляет собой аллегорию «Искренности». Юная женщина держит в левой руке сердце (естественно, символ любви), а в правой — кадуцей (знак мира и разума). У ног женщины помещён путто с двумя голубями. Последние могут быть истолкованы как символ любви, верности и плодовитости, а для князя-алхимика они могли означать обычную материю, которая превращается в философский камень.

Следующий памятник (17) увековечил память бабушки князя Раймондо Джироламы Лоффредо. Он изваян Франческо Челебрано в 1767 году и является аллегорией «Самообладания». Портрет княгини помещён в медальоне, но главной фигурой является не она, а римский воин, держащий на цепи льва. Так аллегорически показано превосходство человеческого духа и разума над инстинктом и страстями.

Памятник (19) двум жёнам пятого князя Сан-Северо Джироламе Караччоло и Клариссе Карафа де Стильяно называется «Воспитание», автором является Франческо Квироло (1753). Монумент воспевает мать-воспитательницу подрастающего поколения. Латинская надпись на постаменте утверждает, что «образование и дисциплина формируют добрые нравы». Воспитанник держит в руках книгу «De Officiis» Цицерона, ценившуюся князем Раймондо в качестве универсального средства воспитания молодёжи.

Последним в ряду аллегорических памятников является «Божественная любовь» (21) работы неизвестного автора второй половины XVIII века (на основании ряда стилистических особенностей исследователи видят здесь руку то Квироло, то Персико). Монумент посвящён памяти Джованны Сан-Лучидо, одной из княгинь Сан-Северо, и изображает юношу с горящим сердцем в правой руке.

Гробница Раймондо де Сангро

Воздвигнув монументальные памятники своим предкам, жене и невестке, Раймондо де Сангро пожелал быть похороненным в гораздо более скромной гробнице (25). Основным элементом памятника является розовая мраморная плита с пространной эпитафией, причем эпитафия не вырезана, а вытравлена особым химическим составом, изобретённым князем.

Анатомический музей в крипте

Под капеллой находится крипта эллиптической формы, которая по планам Раймондо де Сангро должна была использоваться в качестве усыпальницы последующих поколений семьи. По неизвестным причинам этот проект не был реализован. В центре крипты помещена массивная мраморная плита, на которой, по планам князя Раймондо, должен был помещён «Христос под плащаницей».

В крипте, в двух стеклянных витринах, выставлены в вертикальном положении мумифицированные тела мужчины и женщины, препарированные под руководством князя Раймондо. Кровеносная система (сердце, артерии, вены) сохраняются неповреждёнными в течение более двух столетий. До настоящего времени нет удовлетворительного объяснения способа, которым была достигнута сохранность этих тел. Более того, анатомия во времена князя Раймондо не имела столь чёткого представления о строении кровеносной системы человека. Неаполитанские легенды гласят, что Сангро таким образом сохранил тела двух своих слуг. Перед смертью их якобы напоили таинственной жидкостью, под действием которой их артерии и вены окаменели.

Литература

• Fazio Macci «Chapel of Sansevero Museum», Naples 2006

Примечания

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Капелла Сан-Северо

– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.