Капитуляция Северовирджинской армии
Капитуляция Северовирджинской армии, иначе Капитуляция при Аппоматтоксе (Surrender at Appomattox) произошла вечером 9 апреля 1865 года на территории округа Аппоматтокс в штате Вирджиния через несколько часов после сражения при Аппоматтоксе. Главнокомандующий Северовирджинской армии генерал Роберт Ли встретился с федеральным главнокомандующим Улиссом Грантом и согласовал условия капитуляции, в результате чего 28 231[1] солдат Северовирджинской армии сложил оружие и был отпущен домой под обещание не воевать против федеральной армии. Процедура капитуляции завершилась 15 апреля, после чего военнослужащие Северовирджинской армии разошлись по домам.
Эта капитуляция завершила Аппоматтокскую кампанию, а также инициировала капитуляцию других армий Конфедерации, что привело к завершению Гражданской войны в США. Со временем именно капитуляция при Аппоматтоксе стала восприниматься как символический конец Гражданской войны, а день капитуляции — как день её завершения.
Содержание
Предыстория
К началу апреля 1865 года Северовирджинская армия генерала Роберта Ли находилась в полуокружении в Питерсберге. 2 апреля генерал Грант приказал начать генеральную атаку укреплений Питерсберга силами нескольких корпусов, и ему удалось осуществить прорыв на участке корпуса Эмброуза Хилла. Генерал Хилл погиб в ходе этого прорыва. Только героическая оборона форта Грегг позволила генералу Ли удержать Питерсберг в тот день. После наступления темноты Ли предложил президенту эвакуировать Петерсберг и Ричмонд[2].
3 апреля Северовирджинская армия, численностью около 30 000 человек, начала отступать от Ричмонда на запад. 4 апреля она пришла к Амелия-Кортхауз, где предполагалось встретить обозы с продовольствием, однако их на месте не оказалось. Ли сделал остановку, чтобы дать армии время на фуражировку[3]. Так как путь на Дэнвилл оказался отрезан, Ли решил двигаться на Линчберг. Правительство обещало ему доставить продовольствие в Фармвилл, находившийся в 40 километрах на запад[4].
6 апреля часть Северовирджинской армии, численностью около 8000 человек, была отрезана от основной армии и разбита в сражении при Сайлерс-Крик. Ли потерял почти треть от своей 30-тысячной армии. В плен попали генералы Юэлл, Кершоу, Монгомери Корсе, Эппа Хантон, Сет Бартон, Джеймс Симмс и другие[4]. Впоследствии Грант вспоминал, что встретился с неким доктором Смитом, который общался с пленным генералом Юэллом. Юэлл утверждал, что, по его мнению, дело Юга проиграно, и имеет смысл договариваться о капитуляции. Ли едва ли согласится на капитуляцию, но он, Юэлл, может попробовать склонить к этому президента. Утром 7 апреля Грант прибыл в Фармвилл, где Шеридан сообщил ему о своём намерении атаковать Аппоматтокс и захватить стоящие там обозы. По словам Гранта, именно это сообщение и разговор с доктором Смитом навели его на мысль вступить в переписку с генералом Ли[5].
7 апреля, в 20:30 или немного позже, когда Ли находился в районе боевых линий генерала Махоуна, появился курьер, который передал письмо от генерала Гранта, написанное в тот же день, в 17:00:
|
Ли молча прочитал письмо и показал его Лонгстриту. Лонгстрит сказал: «Ещё не время». Не комментируя слова Лонгстрита, Ли достал лист бумаги и написал на нём ответ:
|
Письмо было сразу же передано федеральному офицеру, которым оказался Сет Уильямс[en], в прошлом друг генерала Ли, с которым они вместе служили в Вест-Пойнте. Это письмо не вполне удовлетворило Гранта, но он решил, что оно как минимум даёт повод продолжить переписку, и написал новое письмо:
|
Это письмо было доставлено за линии Северовирджинской армии в полдень 8 апреля, но дошло до генерала Ли только после захода солнца. Полковник Венейбл[en] нашёл свечу, и в её свете Ли прочитал письмо Гранта. «Что бы вы ответили на такое письмо?» — спросил он Венейбла. «Я бы не отвечал на такое письмо», — ответил Венейбл. «Но ответить надо», — сказал Ли и составил ответ. Он написал, что не готов рассматривать вопрос о капитуляции, однако готов встретиться для обсуждения перемирия на следующий день в 10:00 на нейтральной территории[6].
Когда это происходило, передовая дивизия Гордона находилась на расстоянии мили от окружного суда Аппоматтокса, корпус Лонгстрита шёл за ним, а арьергарды Лонгстрита находились в 6 милях от Аппоматтокса. Ли свернул влево с дороги, в лес, и устроил лагерь на расстоянии двух миль от Аппоматтокса. В 21:00 послышалась артиллерийская стрельба, и вскоре стало известно, что впереди по ходу движения армии обнаружены федеральные войска. Генерал Ли собрал у себя в лагере Лонгстрита, Гордона и Фицхью Ли, зачитал им переписку с Грантом и спросил их мнения по этому вопросу. Было решено атаковать позиции противника и если там только кавалерия, то отбросить её и прорываться дальше. Если же там обнаружатся пехотные части, то останется только сдаваться[6].
Прорыв был назначен на 03:00 9 апреля, однако только в 05:00 началось наступление, известное как сражение при Аппоматтоксе. Корпус Гордона, двигаясь на запад, прошёл Аппоматтокс, отбросил пикетную цепь федералов и расчистил дорогу для обозов армии, но обнаружил, что ему навстречу движутся крупные массы федеральной пехоты. Ли отправил к Гордону полковника Венейбла, чтобы узнать положение вещей, и Гордон сообщил ему, что ничего не сможет сделать без помощи корпуса Лонгстрита. Венейбл передал эти слова генералу Ли. «Мне ничего не остаётся, — сказал Ли, — кроме как идти на встречу с генералом Грантом, хотя лучше бы я умер тысячу раз»[7][8].
Примерно в это самое время федеральный генерал Джордж Кастер явился к Лонгстриту под белым флагом и сказал: «От имени генерала Шеридана я требую безоговорочной капитуляции этой армии». Кастер повторил это дважды, и только после второго раза Лонгстрит ответил: «Я не командую этой армией. А если бы командовал, то не стал бы сдаваться генералу Шеридану»[9].
Подготовка
Приняв решение о капитуляции, Ли первым делом вызвал Лонгстрита и изложил ему положение вещей: корпус Гордона блокирован, продовольствия нет, Потомакская армия уже приблизилась к арьергардам. Он спросил мнения Лонгстрита, на что тот ответил вопросом — можно ли помочь хоть чему-нибудь, пожертвовав Северовирджинской армией. Ли ответил, что он так не думает. «Ситуация говорит сама за себя», — сказал Лонгстрит. Ли задал тот же вопрос Уильяму Махоуну, и тот присоединился к мнению Лонгстрита. Генерал Эдвард Александер на аналогичный вопрос Ли предложил продолжать попытки прорыва. Ли ответил, что боеспособность сохранили только дивизии Филда и Махоуна, и тогда Александер предложил свой вариант: уйти в лес вместе с оружием и разойтись по своим штатам, чтобы продолжить там партизанскую войну. По его мнению, это позволяло каждому штату отдельно оговорить для себя почётные условия капитуляции. Кроме того, сказал он, унизительно было бы спрашивать условия капитуляции у Гранта по прозвищу «Безоговорочная капитуляция». Ли заметил, что в армии осталось всего 15 000 мушкетов, чего явно мало для партизанской войны, кроме того, голодные солдаты без контроля офицерами создадут криминогенную обстановку в стране. Александер впоследствии писал, что ему даже стало неловко за то, что он предложил Ли этот план[7].
Последним в лагерь подошёл Вальтер Тейлор[en], которому Ли сказал, что хочет избежать ненужного кровопролития и поэтому собирается поехать на встречу с Грантом, и попросил Тейлора сопровождать его. Примерно в 08:30 Ли сел верхом на Бродягу[en] и отправился на место встречи — на нейтральную полосу на ричмондской дороге. Его сопровождали Тейлор, Маршалл и сержант Такер. Они миновали позиции корпуса Лонгстрита, миновали деревянные укрепления, после чего Такер выехал вперед с белым флагом, Тейлор и Маршалл шли вслед за ним, а Ли следовал позади. Они проехали полмили за линию передовых позиций, когда встретили отряд федералов во главе с подполковником Чарльзом Уиттьером, который передал ещё одно письмо от Гранта. Грант писал, что встреча в 10:00 едва ли имеет смысл, поскольку он не уполномочен вести переговоры о мире[i 1]. Ли предположил, что Грант хочет ужесточить условия капитуляции, и начал писать ответ. В это время пришло сообщение от Лонгстрита, который сообщал, что его люди нашли дорогу, по которой пехота может выйти из окружения. Ли не стал рассматривать этот вариант и продолжил диктовать Маршаллу письмо Гранту, в котором настаивал на встрече[7].
Маршалл передал письмо Уиттьеру, и в это самое время началось наступление федеральных стрелковых цепей. Маршалл попросил Уиттьера добиться приостановки боевых действий на время переговоров, и Уиттьер отбыл. В это время пришло сообщение от Фицхью Ли — он передавал, что информация о пути выхода из окружения оказалась ошибочной. Между тем федеральные стрелковые цепи продолжали наступление, и Ли был вынужден вернуться за линии своих позиций. Около 11:00 появился гонец от генерала Мида с письмом, текст которого в настоящее время утрачен. Мид соглашался на перемирие на время переговоров. Тогда Ли снова выехал вперёд за передовые позиции, остановился у яблочного сада и написал Гранту ещё одно письмо.
Он остался под яблоней в ожидании ответа от генерала Гранта. Впоследствии возник миф, согласно которому Ли встретился с Грантом именно под этим деревом. Грант потом писал, что это — выдумка, основанная на плохом знании фактов. «Там был яблочный сад, на той стороне холма, что был занят войсками конфедератов. По диагонали к холму шла дорога, которая в одном месте проходила так близко к одному из деревьев, что колеса повозок обрубили ему корни, образовав небольшую полочку. Генерал Бэбкок[en] из моего штаба сообщил, что впервые встретил Ли, когда тот сидел на этой полочке, упираясь спиной в дерево и вытянув ноги на дорогу. Вот и всё, что связано с тем деревом в этой истории»[10].
Орвилл Бэбкок встретил Ли около яблочного дерева примерно в 12:15. Когда он приближался, Лонгстрит сказал генералу Ли: «Генерал, если они не предложат нам почётных условий, — возвращайтесь и будем драться». Бэбкок передал Ли письмо от Гранта:
|
В прошлых письмах Грант предлагал вариант, согласно которому переговоры будет вести не лично генерал Ли, а уполномоченные офицеры. Ли, однако, решил принять на себя всю ответственность за переговоры. Маршалл впоследствии предполагал, что решение Ли было основано на воспоминаниях об отце, который негативно отозвался о генерале Корнуоллисе, который не присутствовал лично во время капитуляции своей армии при Йорктауне[12]. Так как Грант доверил Ли выбрать место для переговоров, то Ли, Бэбкок и некоторые офицеры отправились в сторону Аппоматтокса, и Ли поручил Маршаллу найти подходящее здание. Маршалл вскоре нашёл дом майора Уилмера Маклина, который и стал местом переговоров[7]. По словам Маршалла, он спросил первого же встречного местного жителя насчёт подходящего дома, и тот показал ему свой собственный дом. Маршалл счёл это здание подходящим и отправил ординарца с поручением привести генерала Ли[13].
| Дом Маклина в Аппоматтоксе |
|---|
|
Встреча в Аппоматтокс-Кортхаус
Ли подъехал к дому Маклина и в сопровождении Маршалла и Бэбкока вошёл в дом. Он сел к столу у фасадного окна и стал ждать Гранта. Через полчаса, примерно в 13:30, вошёл Грант, а за ним ещё около десятка офицеров. Ли и Грант пожали друг другу руки, и Грант сел у другого стола, а офицеры встали за его спиной. Начались переговоры. После нескольких общих фраз Грант повторил свои условия: «Я предлагаю условия в основном те же, что были в моём последнем письме — все рядовые и офицеры сдаются и условно освобождаются, чтобы более не брать в руки оружия, пока не будут соответствующим образом обменены, а всё оружие, амуниция и боеприпасы достаются нам в качестве трофеев». Ли подтвердил, что его устраивают эти условия. Грант сказал, что эта капитуляция наверняка инициирует общее перемирие, и начал рассуждать о последствиях, но Ли предложил ему первым делом оформить соглашение[7]. Грант взял лист бумаги и быстро написал текст, который передал в руки Ли:
|
Ли сказал, что эти условия произведут хорошее впечатление на армию, однако предложил внести уточнение. Он сказал, что, в отличие от федеральной армии, кавалерия и артиллерия Юга использует частных лошадей, поэтому им стоит разрешить оставить лошадей при себе. Грант ответил, что только офицерам позволено оставить при себе частную собственность. Однако он не захотел, чтобы Ли унижался просьбами по этому вопросу (по мнению Фримана), поэтому сказал, что людям действительно пригодятся их лошади для полевых работ, так что он сделает вот что: условия он менять не будет, но поручит офицерам организовать возврат лошадей[7].
Впоследствии ходили слухи о том, что во время капитуляции Ли вручил Гранту свою шпагу, а Грант отказался принять её. Грант в мемуарах назвал эти слухи чистой воды фантазией (purest romance). Слово «шпага» или «личное оружие» (side arms), писал он, вообще не упоминалось в разговоре, пока не было упомянуто в акте капитуляции[10].
Офицерам поручили составить копию текста, и пока это происходило, Грант представил Ли своих офицеров. Ли обменялся парой слов с Сетом Уильямсом, которого помнил по Вест-Пойнту. Он также сказал Гранту, что ему нечем кормить федеральных военнопленных, поэтому он передаст их Гранту, а также и самой армии не хватает продовольствия, и эту проблему надо как-то решать. Грант спросил о численности Северовирджинской армии, на что Ли ответил, что не знает точного количества. Тогда Грант предложил прислать 25 000 рационов. Ли ответил, что этого количества будет достаточно[7].
Между тем Маршалл закончил черновик ответа для генерала Ли, тот внёс некоторые правки, и Маршалл переписал его набело:
|
Ли подписал документ, Маршалл поставил печать и передал его Паркеру. Произошёл обмен письмами, и капитуляция состоялась. Было 15:45. Некоторое время прошло в разговорах на вторичные темы: Ли попросил уведомить Мида о капитуляции, чтобы избежать ненужных инцидентов, а также попросил принять меры к тому, чтобы армии временно не общались друг с другом. После этого оба генерала встали, пожали друг другу руки, и Ли первым вышел на крыльцо. Грант вышел вслед за ним. Они приподняли шляпы на прощание, и Ли отправился в лагерь, чтобы сделать то, что, по словам Фримана, было труднее, чем разговаривать с Грантом, — сообщить своим людям новости о капитуляции[7].
После того, как Ли покинул дом Маклина, примерно в 16:30, Грант отправил телеграмму в Вашингтон:
|
В тот же вечер в лагерь Северовирджинской армии было доставлено продовольствие. Джошуа Чемберлен потом вспоминал, что вечером к ним пришёл Лонгстрит со словами: «Джентльмены! Буду краток. Мы тут все голодаем. Бога ради, не могли бы вы прислать нам что-нибудь?» Запрошенная провизия была отправлена, несмотря на скудость федеральных припасов. Часть этой провизии была ранее захвачена Шериданом вместе с обозами южан[14].
Капитуляция армии
Утром 10 апреля Ли попросил своих генералов составить рапорты о событиях последних дней, чтобы на основании этих рапортов он мог составить свой рапорт президенту Дэвису. Около 10:00 Ли также попросил Маршалла оформить финальное обращение к армии. Вскоре пришло известие, что генерал Грант хотел встретиться с Ли, но пикеты южан не пропустили его, следуя приказу Лонгстрита не допускать никакого общения между армиями. Ли сразу же отправился верхом на Бродяге на встречу с Грантом. Он нашёл генерала на холмике по правую сторону Линчбергской дороги. Грант сказал Ли, что было бы очень хорошо, если бы остальные армии Конфедерации тоже сдались. Ли ответил, что федеральной армии будет непросто этого добиться, но Юг действительно долго сопротивляться не сможет. Грант сказал, что Ли пользуется большим авторитетом на Юге и если Ли посоветует другим армиям сдаться, то те, возможно, так и сделают. Ли ответил, что он не уполномочен делать такие обращения без уведомления президента, и Грант более не настаивал на этом. После этого генералы Шеридан, Ингаллс и Сет Уильямс[en] попросили разрешения Ли на посещение его лагеря, чтобы найти своих друзей, и Ли дал согласие. На этом встреча завершилась. Длилась она около получаса[15].
На этой же встрече Ли попросил Гранта выдать каждому сдавшемуся южанину специальный документ, который подтверждал бы, что этот человек относится к числу сдавшихся. Предположительно, Ли таким образом старался защитить своих людей от возможного преследования со стороны победителей. Грант согласился на это условие. Историк Элизабет Варон полагает, что он увидел в этом способ интегрировать южан обратно в социальную жизнь общества: удостоверение гарантировало сдавшимся безопасность до тех пор, пока они не нарушают закон[16].
На встрече также было решено собрать комиссию, которая бы оформила детали капитуляции и организовала печать пропусков[i 3]. Для этого было решено выделить по три офицера с каждой стороны. Это были Джон Гиббон, Уэсли Мерритт и Чарльз Гриффин со стороны Гранта и Джеймс Лонгстрит, Джон Гордон и Уильям Пендлетон со стороны Ли. Эта комиссия решила собраться в Кловер-Хилл-Таверн, но это здание оказалось скорее амбаром, чем жилым домом, поэтому офицеры переместились в тот самый дом Маклина, где была подписана капитуляция[17][18]. «Члены комиссии… выбрали комнату в доме Маклина, — вспоминал потом Лонгстрит, — путь туда вёл через комнату, которую занимал штаб Гранта. Когда я проходил через эту комнату в качестве члена комиссии, Грант посмотрел в мою сторону, узнал меня, встал и с добродушием, как в старые добрые времена, протянул мне руку и после пары фраз предложил мне сигару, которая была с благодарностью принята»[19].
На этой встрече была оговорена церемония формальной капитуляции. Кавалерия Юга должна сдаться 10 апреля, артиллерия 11 апреля, а пехота — 12 апреля. Сдающиеся должны сдать всё своё оружие, но могут оставить себе офицерские сабли, лошадей и иное личное имущество. Капитуляция распространялась на всех военных Юга в радиусе 20 миль от Аппоматтокса[20]. Чемберлен вспоминал, что южане просили разрешения просто оставить всё в лагере, чтобы федералы просто пришли и забрали оружие сами, но Грант решил, что такая капитуляция будет проявлением неуважения к обеим сторонам[21].
В тот же день прошла капитуляция кавалерии, хотя об этом очень мало известно. Часть кавалеристов Юга успела скрыться, поэтому только 1559 человек под командованием полковника Александра Хаскелла сдалась. Генерал Рэналд Маккензи принял капитуляцию кавалерии на дороге к северу от Аппоматтокса[20].
На следующий день, 11 апреля, прошла формальная капитуляция артиллерии. Она прошла гораздо проще: требовалось только отцепить орудия от лошадей и оставить артиллерию на своём месте. Фактически кони Северовирджинской армии были так истощены, что всё равно были не в состоянии увезти орудия куда-либо. Капитуляция артиллерии проходила под наблюдением частей дивизии Джона Тёрнера и дивизии Джозефа Барлетта. Всего было сдано 61 орудие. Ещё некоторое количество было потом найдено в лагерях. Некоторые артиллеристы сумели увезти свои орудия из лагеря и уничтожить[20].
Самая же главная часть церемонии и самая символичная — капитуляция пехоты — произошла 12 апреля, ровно через 4 года после первого выстрела у форта Самтер. Предыдущие три дня федеральные служащие работали без отдыха, печатая в здании Кловер-Хилл-Таверн бланки для удостоверений условно освобождённых. Работая портативными переносными прессами, они напечатали 28 231 бланк. Это удостоверение, подтверждавшее, что его предъявитель является сдавшимся лицом, давало право пользоваться армейскими рационами и военным транспортом для попадания домой[22]. Сам документ казался неким аналогом амнистии, и его выдача произвела настолько сильное впечатление на южан, что некоторые части, избежавшие капитуляции, вернулись к Аппоматтоксу и сдались — например, Фицхью Ли вернулся в Аппоматтокс 11 апреля и сдался Гиббону, своему бывшему учителю в Вест-Пойнте[23].
Примером практической пользы от такого документа стал случай с бригадным генералом Генри Уайзом: на пути из Аппоматтокса в Норфолк Уайз встретил федерального кавалериста, который попытался конфисковать его лошадь. Уайз предъявил удостоверение освобождённого и заявил, что имеет охранную грамоту от генерала Гранта и находится под его защитой. Федеральный кавалерист отступил[23].
Для принятия капитуляции была выбрана 1-я дивизия V корпуса Потомакской армии, которой командовал бригадный генерал Джошуа Чемберлен. В 9:00 она построилась в черте Аппоматтокса вдоль дороги Стаж-Роуд, и колонна армии Конфедерации с генералом Джоном Гордоном во главе прошла мимо них. Чемберлен приказал солдатам взять ружья в положение «салют», и Гордон приказал ответить таким же приветствием. Пройдя мимо Чемберлена, южане сложили свои ружья на землю, положили рядом патроны и там же положили свои свёрнутые знамёна. Офицеры отдавали команду: «Стой! Сложить оружие! Отстегнуть патронные сумки! Направо, марш!» Церемония закончилась в 15:00[i 4] и прошла без инцидентов, хотя один южнокаролинец потом признавался, что желал им всем «оказаться в нехорошем месте»[25].
Джеймс Лонгстрит приводит следующую статистику сдавшихся[19]:
| Генерал Ли и его штаб | 15 |
| Корпус Лонгстрита | 14 833 |
| Корпус Гордона | 7200 |
| Корпус Юэлла | 287 |
| Кавалерийский корпус | 1786 |
| Артиллерия | 2586 |
| Приданые подразделения | 1649 |
| Всего | 28 356 |
|
|
|
|
| Место капитуляции артиллерии | Линчбергская дорога, по которой 12 апреля армия Юга шла к месту капитуляции | Место, где Чемберлен встречал армию Юга | Место, где южане сложили оружие |
Последствия
10 апреля после второй встречи с Грантом Роберт Ли вернулся в лагерь, где составил прощальное обращение к Северовирджинской армии. На следующий день, 11 апреля, он начал получать от офицеров рапорты, а после их изучения составил свой собственный рапорт для президента. Он подробно описал все события от прибытия армии в Амелия-Кортхауз до капитуляции и объяснил причины капитуляции. Он написал, что принял условия Гранта, потому что счёл этот ход «наилучшим в сложившейся ситуации. Утром 9-го, судя по рапортам офицеров, у нас имелось всего 7892 человека организованной пехоты с оружием и с примерно 75 патронами на человека. Артиллерия сократилась до 63-х стволов с 93-мя выстрелами на орудие». 12 апреля утром рапорт был закончен и подписан. Ли мог отправиться домой уже 10 апреля, но он остался в лагере до 12-го, предположительно для того, чтобы не покидать своих людей в унизительный день капитуляции. Он не видел самой церемонии, которая прошла вне зоны видимости его лагеря, но свернул лагерь только после её окончания. Взяв с собой несколько штабных офицеров, он отправился в Ричмонд[26].
Грант после второй встречи с Ли вернулся в дом Маклина, провёл там около часа, после чего сел на коня и отправился в Вашингтон[10].
15 июня последние солдаты Северовирджинской армии получили свои удостоверения и разошлись по домам. Чемберлен писал, что никогда не забудет то утро: «...поодиночке или группами, они уходили, каждый к своему дому, и к полуночи мы остались в Аппоматтоксе совсем одни, в грусти и одиночестве»[27].
Генерал Хорас Портер[en] потом вспоминал, что сразу после капитуляции началась охота за сувенирами в доме Маклина. Генерал Шеридан заплатил 20 долларов золотом за стол, на котором Грант подписывал капитуляцию, а генерал Орд[en] заплатил 40$ за тот стол, за которым сидел Ли. Генерал Шарп отдал 10$ за пару бронзовых подсвечников, полковник Шеридан заполучил подставку под чернильницу, генерал Кейпхарт[en] взял стул Гранта, а капитан О'Фаррелл получил стул генерала Ли. В комнате так же имелась детская кукла, которую офицеры назвали «молчаливым свидетелем», — её взял полковник Мур из Штаба Шеридана и передал своему сыну[27].
Капитуляция Северовирджинской армии не стала концом войны. Армия Джозефа Джонстона сражалась в Северной Каролине до 26 апреля, а некоторые другие подразделения продолжали сопротивляться до 2 июня, когда сдалось последнее — Трансмиссисипский департамент. Конфликт был окончательно прекращён только 20 августа 1866 года, когда президент издал прокламацию «Proclamation 157 — Declaring that Peace, Order, Tranquillity, and Civil Authority Now Exists in and Throughout the Whole of the United States of America». Хотя капитуляция Северовирджинской армии не привела к окончанию боевых действий, тем не менее, с течением времени именно капитуляция при Аппоматтоксе стала восприниматься как символический конец Гражданской войны. Стало общепринятым датировать начало войны сражением за форт Самтер, а конец — капитуляцией Северовирджинской армии. В 1892 году комиссия, уполномоченная выбрать символическую дату для праздника Гражданской войны остановила свой выбор на трёх событиях: дне рождения Линкольна, дне издания Прокламации об освобождении рабов и дне капитуляции[27].
В культуре
- В 1934 году американский писатель Скотт Фицджеральд (отец которого в годы войны симпатизировал Югу) опубликовал шуточную заметку «Подлинная история Аппоматтокса», согласно которой «миллионная армия» Гранта собиралась сдаваться генералу Ли и лишь по недоразумению получилось наоборот[28].
- Сцена капитуляции присутствует в 22 эпизоде сериала «Твин Пикс». Персонаж сериала, бизнесмен Бен Хорн[en] помешан на идее победы Юга над Севером в Гражданской войне, и его врач устраивает инсценировку переговоров в Аппоматтоксе, где Бен Хорн от лица генерала Ли принимает капитуляцию армии генерала Гранта[29].
См. также
Напишите отзыв о статье "Капитуляция Северовирджинской армии"
Примечания
- Комментарии
- ↑ В мемуарах Грант писал, что отказался от встречи, потому что Ли не выразил желания обсуждать капитуляцию Северовирджинской армии, предлагая встречу для других целей (But it was for a different purpose from that of surrendering his army)[10].
- ↑ Это место сейчас известно как Хиксберг[11].
- ↑ Согласно Фриману, Грант приказал выделить для этого офицеров ещё вечером 9 апреля, а Ли — в тот же день, но в неизвестное время[7].
- ↑ Существуют различные версии начала и конца церемонии. Например, согласно Рону Филду, она проходила с 6:00 до 13:00[24].
- Ссылки на источники
- ↑ [www.nps.gov/apco/order-of-battle.htm Order of Battle]
- ↑ Weigley, 2000, p. 436—437.
- ↑ Calkins, 1997, p. 69—73.
- ↑ 1 2 Weigley, 2000, p. 438.
- ↑ Ulysses S. Grant. [www.bartleby.com/1011/66.html Personal Memoirs] (англ.). Проверено 2015-14-3.
- ↑ 1 2 Douglas S. Freeman. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/4/8*.html The Last Council of War] (англ.). Проверено 15 марта 2015.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Douglas S. Freeman. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/4/9*.html The Ninth of April] (англ.). Проверено 15 марта 2015.
- ↑ Calkins, 1997, p. 160.
- ↑ Jeffry D. Wert. General James Longstreet: The Confederacy's Most Controversial Soldier. — Simon and Schuster, 1994. — 402 с.
- ↑ 1 2 3 4 Ulysses S. Grant. [www.bartleby.com/1011/67.html Personal Memoirs] (англ.). Проверено 2015-14-3.
- ↑ [www.nps.gov/apco/the-meeting.htm The Meeting] (англ.). National Historical Park Virginia. Проверено 2015-15-3.
- ↑ Marshall, 1894, p. 9.
- ↑ Marshall, 1894, p. 18—19.
- ↑ Chamberlain, 1998, p. 247—248.
- ↑ Douglas S. Freeman. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/4/10*.html The Final Bivouacs] (англ.). Проверено 26 октября 2015.
- ↑ Varon, 2013, p. 72.
- ↑ Dunkerly, 2015, p. 29.
- ↑ [www.nps.gov/parkhistory/online_books/civil_war_series/6/sec6.htm The Campaign to Appomattox] (англ.). National Park Service. Проверено 26 октября 2015.
- ↑ 1 2 James Longstreet. [www.wtj.com/archives/longstreet/long43b.htm From Manassas to Appomattox] (англ.). War Time Journal. Проверено 28 октября 2015.
- ↑ 1 2 3 Dunkerly, 2015, p. 30.
- ↑ Chamberlain, 1998, p. 248.
- ↑ Dunkerly, 2015, p. 31.
- ↑ 1 2 Varon, 2013, p. 73.
- ↑ Ron Field. Appomattox 1865: Lee’s last campaign. — Osprey Publishing, 2015. — 91 с.
- ↑ Dunkerly, 2015, p. 32.
- ↑ Douglas S. Freeman. [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/4/10*.html The Final Bivouacs] (англ.). Проверено 3 ноября 2015.
- ↑ 1 2 3 [www.nps.gov/parkhistory/online_books/civil_war_series/6/sec7.htm The Campaign to Appomattox] (англ.). National Park Service. Проверено 3 ноября 2015.
- ↑ Jackson R. Bryer, Ruth Prigozy, Milton R. Stern. F. Scott Fitzgerald in the Twenty-First Century. — University of Alabama Press, 2012. — 241 с.
- ↑ [seriable.com/twin-peaks-episode-22-slaves-and-masters-review/ TWIN PEAKS: Episode 22 Slaves And Masters — REVIEW]
Литература
- Calkins, Chris. The Appomattox Campaign, March 29 – April 9, 1865. — Conshohocken, PA: Combined Books, 1997. — ISBN 978-0-938289-54-8.
- Catton, Bruce. A Stillness at Appomattox. — Garden City, NY: Doubleday and Company, 1953. — 448 p. — ISBN 0-385-04451-8.
- Chamberlain, Joshua L. The Passing of the Armies. — U of Nebraska Press, 1998. — 405 p. — ISBN 0803263902.
- Davis, Burke. To Appomattox — Nine April Days, 1865. — Eastern Acorn Press, 1992. — ISBN 0-915992-17-5.
- Dunkerly, Robert M. To the Bitter End: Appomattox, Bennett Place, and the Surrenders of the Confederacy. — Savas Beatie, 2015. — 169 p. — ISBN 1611212537.
- Foot, Shelby. The Civil War: A Narrative: Volume 3: Red River to Appomattox. — Knopf Doubleday Publishing Group, 2011. — 1120 p. — ISBN 0307744698.
- Marshall, Charles. [archive.org/details/appomattox00mars Appomattox]. — Baltimore: Press of Guggenheimer, Weil & co., 1894. — 36 p.
- Varon, Elizabeth R. Appomattox: Victory, Defeat, and Freedom at the End of the Civil War. — Oxford University Press, 2013. — 320 p. — ISBN 0199347921.
- Weigley, Russell F. A Great Civil War: A Military and Political History, 1861–1865. — Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 2000. — 612 p. — ISBN 0-253-33738-0.
Ссылки
|
Портал «Гражданская война в США» |
|---|---|
|
Гражданская война в США на Викискладе? |
- [www.encyclopediavirginia.org/Surrender_at_Appomattox Surrender at Appomattox] — статья в вирджинской энциклопедии
- [penelope.uchicago.edu/Thayer/E/Gazetteer/People/Robert_E_Lee/FREREL/4/9*.html The Ninth of April] — 9-я глава IV тома биографии генерала Ли (Дуглас С. Фриман)
- [www.bartleby.com/1011/67.html Chapter LXVII. Grant, Ulysses S. 1885-86. Personal Memoirs] — капитуляция в мемуарах генерала Гранта
- [www.nytimes.com/1865/04/14/news/surrender-full-details-great-event-eye-witness-interview-between-grant-lee.html THE SURRENDER.; Full Details of the Great Event from an Eye-Witness] — статья в «The New York Times» от 14 апреля 1865 года.
- [www.civilwar.org/hallowed-ground-magazine/spring-2015/to-the-bitter-end.html To the Bitter End] — пересказ книги Роберта Данкерли «To the Bitter End».
- [www.nps.gov/apco/the-surrender.htm The Surrender] (National Historical Park, Virginia)
- [www.nps.gov/apco/the-meeting.htm The Meeting] (National Historical Park, Virginia)
- [www.eyewitnesstohistory.com/appomatx.htm Surrender at Appomattox, 1865]
- [archive.org/stream/appomattox00mars/appomattox00mars_djvu.txt «Appomattox»] — воспоминания Чарльза Маршалла.
- [www.civilwarhome.com/Chamberlainappomattomax.html The Furling of the Flags] — воспоминания Чемберлена.
 |
Эта статья входит в число хороших статей русскоязычного раздела Википедии. |
| ||||||
Отрывок, характеризующий Капитуляция Северовирджинской армии
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.
«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.
Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.
В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
