Карамзина, Софья Николаевна
| Софья Николаевна Карамзина | |
 <center>Копия Е. Б. Барсукова с оригинала П. Н. Орлова 1840-х (1916)</td></tr> | |
| Отец: | </td></tr> |
|---|---|
| Мать: |
Е. И. Протасова </td></tr> </table> Софья Николаевна Карамзина (1802—1856) — дочь писателя и историка Н. М. Карамзина от первого брака с Е. И. Протасовой, фрейлина двора, хозяйка популярного в 1840-х петербургского литературного салона. БиографияСофья Николаевна Карамзина родилась 5 (17) марта 1802 года[1] в фамильном имении при селе Покровское (Бортное) Мценского уезда Орловской губернии. Рождение дочери крайне обрадовало Н. М. Карамзина, в письме И. И. Дмитриеву тот пишет: «Милый друг, я отец маленькой Софьи. Лизанька родила благополучно, но ещё очень слаба. <…> Я уже люблю Софью всею душою и радуюсь ею.» Однако вскоре у матери Елизаветы Ивановны развилась «послеродовая горячка», как в то время называли послеродовой сепсис, от которой та скончалась[2]. Софья Николаевна дружила с Пушкиным и Лермонтовым, в её альбоме оставили записи Е. А. Баратынский, П. А. Вяземский, А. С. Хомяков, Е. П. Ростопчина[2][3]. Как фрейлина двора, Софья Карамзина имела доступ к царской семье. Этим объясняется сохранившееся письмо весны 1841 года от бабушки Лермонтова Е. А. Арсеньевой с просьбой похлопотать о прощении внука, возвращавшегося из краткого отпуска в ссылку на Кавказ[4]. Скончалась 4 (16) июля 1856 года[1] в Петербурге, похоронена возле отца на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры[5]. Напишите отзыв о статье "Карамзина, Софья Николаевна"Примечания
|
Отрывок, характеризующий Карамзина, Софья Николаевна
Он подозвал к себе старших генералов.– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
