Каран
| Каран Κάρανος<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Предварительно 500 г. до н.э. Aigai Trihemiobol связано с Karanos Oracle</td></tr> | ||
| ||
|---|---|---|
| 827 год до н. э. — 797 год до н. э. | ||
| Преемник: | Кен Македонский | |
Каран (др.-греч. Κάρανος, лат. Caranus, Karanos, Coiranos) — легендарный основатель династии Аргеадов, потомок Геракла, создавший Македонское царство в IX веке до н. э.
Родословная
Первый царь Македонии[1]. По одной родословной, сын Аристодамида, сына Меропа, сына Фестия, сына Кисса, сына Темена. По другой, сын Пеанта, сына Креза, сына Клеодея, сына Еврибиада, сына Дебалла, сына Лахара, сына Темена[2]. Одиннадцатый от Геракла, предок Александра в 17 колене[3].
Брат Фидона, отождествляемый с Архелаем[4]. По Юстину, от Карана до последнего царя Македонии Персея прошло 924 года[5], что заставляет датировать его правление XI веком до н. э.
Возникновение мифа о Каране
Есть основания полагать, что драма Еврипида «Архелай», созданная великим трагиком после 410 до н. э. при дворе царя Архелая, запустила миф о Каране, ещё не известном во времена Геродота и Фукидида. Краткое содержание известно по пересказу античных авторов:
«Архелай, сын Теменеса, изгнанный своими братьями, пришел в Македонию к фракийскому царю Кисею. Последний за помощь в борьбе с соседями обещал Архелаю в случае успеха дочь и царство. Архелай победил врагов, но царь раскаялся в своем обещании и хотел лишить Архелая жизни. Но последний был предупрежден об этом одним рабом. За измену он сталкивает Кисея в яму-ловушку и вслед за козой бежит, как ему предсказывает оракул, в Македонию и строит там город Эги.»
- Впервые Каран упоминается Феопомпом из Хиоса, современником македонского царя Филиппа II (2-я половина IV в. до н. э.). Труды его не дошли, но из уцелевших фрагментов ясно, что Каран, потомок Геракла и брат Фейдона, царя Аргоса, перебрался в Македонию, где поселился в завоеванном Эги. На сочинениях Феопомпа основывает историю прихода на царство Юстин, писатель III века (пересказ более раннего Помпея Трога):
«Каран в сопровождении множества греков, получив повеление оракула искать место для поселения в Македонии и пришедший в Эматию, последовал за стадом коз, искавших укрытие от непогоды, и овладел городом Эдесса, прежде чем жители из-за густого тумана и дождя узнали о его приближении. Он превратил этот город в центр правления, и после свято соблюдал обычай, куда бы ни вел войско, держал тех коз впереди знамен, чтобы в своих вылазках иметь этих животных проводниками к расположению своего царства. Он переименовал город, в прославлении своего счастливого везения, из Эдессы в Эги [то есть город коз], и назвал обитателей эгитами. Вытеснив в последующем Мидаса (потому что тот занимал часть Македонии) и согнав других царей с их земель, он обосновался как единственный монарх во всех этих землях, и был первым, кто, сплотив племена разных людей, основал Македонию как единое целое.»[6]
- В отрывочном изложении Евфориона, писателя III в. до н. э. :
«Каран, следуя предсказанию оракула, вступил в Македонию во главе греческих колонистов, построил город и правил македонцами. И прежний город Эдессу переименовал в Эги из-за изобилия коз. Потому что Эдесса в прежние годы была населена фригийцами, лидийцами и теми, кто перебрался в Европу с Мидасом.»[7]
Козы в качестве вожатых отброшены, хотя оракул ещё остается.
- В версии Диодора (I в. до н. э.), переданной Евсевием (он же вывел даты правления Карана) и Синкеллом, воцарение на царство Карана приобретает сугубо героический оттенок:
«Еще до первой олимпиады, побуждаемый страстью к наживе, Каран собрал отряды из аргосцев и жителей других областей Пелопоннеса и отправился с войском в поход в страну македонян. В то время царь орестов воевал со своими соседями, которые назывались эордеи, и призвал на помощь Карана, пообещав ему отдать половину своих владений после установления мира в стране орестов. Царь сдержал слово, и Каран получил страну, в которой правил тридцать лет, пока не умер от старости.»[2]
Исчезают мифологические атрибуты (повеление оракула), которые не вписываются в историческое изложение.
- Павсаний, путешественник II в., упоминает в своих очерках: «Македонцы сказали, что Каран, царь Македонии, разгромил Кисея, правителя соседнего государства, в битве и водрузил трофеи по обычаю Аргоса»[8].
Отголоски пьесы Еврипида «Архелай» сохраняются в имени царя Кисея, правителя разгромленного царства эордов. Это имя не встречается в истории, зато был фракийский царь с таким именем в «Илиаде» Гомера, отец Гекубы, жены царя Трои. Имя позволяет предположить, что действие пьесы основано на гомеровском эпосе, как и другие пьесы Еврипида.
О происхождении имени Каран
По мнению болгарского ученого Г. Кацарова, македоняне почитали бога-козла Карана[4]. История с козами в качестве вожатых впервые выдвинута, видимо, Еврипидом, придавшим каким-то местным легендам мифологическое звучание (мифологический Кадм по велению оракула следовал за коровой и на месте, где она прилегла, основал город Фивы). Пердикка, основатель династии по Геродоту, имя македонское, не встречается среди греков, в то время как Каран произошло от архаичного koiranos, употреблявшееся ещё Гомером в Илиаде, то есть правитель, вождь:
Нет в многовластии блага;
да будет единый властитель /koiranos/;
Царь /basileus/ нам да будет единый[9]
Царь-басилевс отличается от koiranos как правитель, который получил власть по наследству.[10] Слово koiranos древнее, имеет общий корень в языках индо-европейской группы, от которого возможно произошли и «князь» у славян, и «конунг» у скандинавов, и king у англичан, и kārana (военачальник, наделенный к тому же гражданской властью) у древних персов.
Как личное имя Koiranos встречается среди греков ещё у Гомера. И здесь прослеживается интересная аналогия. Геродот назвал первым царем македонцев Пердикку из Аргоса при жизни царя Пердикки, сына Александра I, которого подозревают в создании легенды о предках из Аргоса. Еврипид в своей пьесе, написанной при дворе царя Архелая, сына Пердикки, вывел родоначальником династии Архелая. Легенда о Каране появилась видимо в правление Филиппа II, и Филипп называет сына Караном. Юстин упоминает о неком Каране, брате Александра Великого, хотя мать этого Карана неизвестна (возможно, Юстин ошибся с именем, так как никто из античных авторов не упоминал сына Филиппа с таким именем). До того времени все македонские цари и наследники имели довольно узкий набор имен. Среди македонских царей до Филиппа II и после было 5 Филиппов, 5 Александров, 3 Аминты, 3 Пердикки и ни одного Карана. Такими же сомнительными выглядят наследники Карана Кен и Тирм, введенные в генеалогию, видимо, для древности рода.
Напишите отзыв о статье "Каран"
Примечания
- ↑ Диодор Сицилийский, VII, фр.15; Плутарх. Александр 2
- ↑ 1 2 Диодор Сицилийский, VII, фр.17, из Феопомпа: [ancientrome.ru/antlitr/diodoros/diod07-f.htm]
- ↑ Веллей Патеркул. Римская история I 6, 4
- ↑ 1 2 Шофман А. С. История античной Македонии. Ч.1. Казань, 1960. С.113
- ↑ Юстин. Эпитома Помпея Трога XXXIII 2, 6
- ↑ Юстин, 7.1 :
- ↑ Euphorion, frg.30
- ↑ Pausan., Description of Greece, 9.40
- ↑ Илиада, II: 204
- ↑ Ptolemaeus, On the Difference of Words, 51.2
| ||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Каран
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.
Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
