Карелин, Алексей Егорович

Алексей Егорович Карелин
Род деятельности:	Рабочий-литограф
Дата рождения:	1869(1869)
Место рождения:	Кронштадт, Российская Империя
Гражданство:	Российская империя Российская империя, СССР СССР
Дата смерти:	после 1925
Место смерти:	Советский Союз
Супруга:	Вера Карелина

Алексе́й Его́рович Каре́лин (1869, Кронштадт — после 1925) — деятель российского рабочего движения, один из лидеров «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», один из организаторов массового шествия рабочих 9 января 1905 года, соратник Георгия Гапона.

Биография

У истоков рабочего движения

Родился в Кронштадте в рабочей семье. Отец был матросом, мать работала на подённых работах. После ранней смерти отца жил с матерью в большой бедности. В 11-летнем возрасте был отдан на работу в литографическую мастерскую в Петербурге, работал по 12—13 часов в день. В 1883 году поступил в воскресную школу, где проучился два года. В 1887 году поступил в техническую школу, где познакомился с рабочими-социал-демократами.

С конца 1880-х годов участвовал в рабочем движении. В 1890 году организовал кружок рабочих-литографов, который входил в социал-демократическую группу Бруснева. Группа Бруснева занималась подготовкой будущих вожаков рабочего движения. В качестве представителя от рабочих-литографов входил в «Центральный рабочий комитет», координировавший деятельность рабочих кружков. Другими членами комитета были Ф. А. Афанасьев, Е. А. Афанасьев, Н. Д. Богданов, Г. А. Мефодиев и др. Вместе с Г. А. Мефодиевым и Е. А. Афанасьевым организовал коммунальную квартиру, на которой происходили собрания «Центрального рабочего комитета».

Поддерживал связь с интеллигентским центром брусневской группы в лице М. И. Бруснева, Л. Б. Красина, М. С. Ольминского, В. В. Святловского, В. С. Голубева, В. Цивинского и др. Активно участвовал в создании нелегальной рабочей библиотеки. Приобретал большое количество книг и в свободное время собственноручно переплетал их на переплётном станке.

В 1891 году принимал участие в преподнесении адреса от рабочих писателю-народнику Н. В. Шелгунову, а затем в демонстрации, устроенной на похоронах писателя. В 1892 году участвовал в праздновании 1 мая и в нелегальном собрании за Волковым кладбищем, где произносились речи политического содержания. В том же году арестован за празднование 1 мая и выслан на 3 года в город Сумы Харьковской губернии.

В 1895 году вернулся в Петербург, возобновил нелегальную работу. Поступил работать печатником в Литографию Маркуса на Васильевском острове. Поселившись вместе с женой В. М. Карелиной на Васильевском острове, организовал кружок рабочих-литографов. В начале 1900-х годов был членом Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), примыкал к фракции большевиков. Участвовал в нелегальной партийной работе.

В гапоновском рабочем «Собрании»

В начале XX века в России по инициативе С. В. Зубатова стали появляться первые легальные рабочие организации. В Петербурге в 1903 году было основано «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга» во главе со священником Георгием Гапоном. К этому времени кружок Карелина превратился во влиятельную в рабочей среде Петербурга группу, имевшую тактические расхождения с социал-демократической партией. Карелин и его товарищи считали неэффективной подпольно-конспиративную работу и искали путей для открытой деятельности в рабочих массах.

Карелин познакомился с Гапоном в мае 1903 года. Из этого знакомства Карелин вынес убеждение, что Гапон — не такой, как другие священники, и что с ним можно сотрудничать. Впоследствии Карелин вспоминал: «Мы поняли, что Гапон — честный человек, и поверили ему». Осенью 1903 года Карелин вместе со своей группой вступил в «Собрание русских фабрично-заводских рабочих». Сам Карелин вошёл в кружок ответственных лиц «Собрания», был выбран членом правления и получил должность казначея. После вступления в гапоновское «Собрание» порвал отношения с РСДРП, где его прозвали «зубатовцем».

В марте 1904 года вместе с Г. Гапоном, И. В. Васильевым, Н. М. Варнашёвым и Д. В. Кузиным принял так называемую «Программу пяти», которая стала руководящей программой «Собрания». Впоследствии параграфы этой программы целиком вошли в текст Петиции рабочих и жителей Санкт-Петербурга 9 января 1905 года. Был одним из главных членов «тайного комитета», или «штаба», который собирался на квартире Гапона для обсуждения вопросов экономической и политической борьбы. Внутри комитета был одним из лидеров оппозиции Гапону, настаивавшей на скорейшем выступлении рабочих со своими требованиями. С ноября 1904 года повёл открытую пропаганду идеи выступления рабочих.

Во время январской рабочей забастовки 1905 года настаивал на немедленной подаче петиции с политическими требованиями, которую Гапон считал преждевременной. На одном из собраний ответственного кружка, когда решался вопрос о подаче петиции, Карелин выступил с речью, в которой сказал: «Товарищи! Нас называют зубатовцами. Но зубатовцы оправдали себя тем движением, что было от них в Одессе, а мы оправдаем себя подачей петиции». После этой речи всё собрание проголосовало «за».

В день «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года вместе с женой В. М. Карелиной возглавил шествие рабочих от Васильевского острова. Шествие было разогнано воинскими подразделениями. Впоследствии Карелин вспоминал: «Надо сказать, что ни у Гапона, ни у руководящей группы не было веры в то, что царь примет рабочих и что даже их пустят дойти до площади. Все хорошо знали, что рабочих расстреляют, — а потому, может быть, мы брали на свою душу большой грех, — но всё равно уже не было тогда такой силы в мире, которая бы повернула назад. Рабочих удержать было нельзя».

После «Кровавого воскресенья»

После событий «Кровавого воскресенья» Карелин вместе с другими руководителями «Собрания» был арестован и посажен в тюрьму «Кресты». Просидел в тюрьме дольше всех — до весны 1905 года. После освобождения вернулся к нелегальной деятельности. За участие в событиях 9 января был уволен с работы, устроился работать в артель столяров. В мае 1905 года установил связь со скрывавшимся за границей Гапоном. По его инициативе принял участие в создании нелегального «Российского рабочего союза», призванного объединить рабочих для борьбы с самодержавием. В сентябре 1905 года на съезде в Гельсингфорсе был избран в центральный комитет «Союза». Выступал против террористических методов борьбы.

В октябре 1905 года был избран в Петербургский совет рабочих депутатов как представитель от рабочих-печатников. После возвращения из-за границы Гапона возобновил деятельность в «Собрании русских фабрично-заводских рабочих». Вновь был избран казначеем и членом правления «Собрания». После скандала, устроенного рабочим Петровым в связи с получением Гапоном 30 тыс. рублей от графа С. Ю. Витте, выступал в защиту Гапона, заявляя, что деньги брались с ведома правления «Собрания» на нужды рабочих.

Карелин был одним из немногих людей, посвящённых в революционные замыслы Гапона. В своих воспоминаниях, опубликованных в советское время, сообщил, что незадолго до смерти Гапон начал составлять боевую группу для убийства С. Ю. Витте и П. И. Рачковского. Сам Карелин не сочувствовал этим замыслам, Гапон же видел в них способ оправдаться от обвинений. По убеждению Карелина, за убийством Гапона стоял Рачковский, действовавший через своего агента Е. Ф. Азефа. «Гапон о своем намерении рассказал Рутенбергу, этот последний Азефу, а от Азефа узнал и Рачковский, — полагал Карелин. — Смерть Гапона была принесена в жертву для Азефа».

После смерти Гапона и ликвидации «Собрания» Карелин работал в разных профсоюзных организациях. В 1906 году работал в профсоюзе типографских рабочих, в котором был избран членом правления. От союза избирался в Бюро профсоюзов. В 1907 году участвовал в создании кооперативной организации «Трудовой союз», в которой был членом и председателем правления. В последующие годы работал в других рабочих организациях. Написал ряд воспоминаний о Гапоне и рабочем движении.

До конца жизни отстаивал революционную репутацию Георгия Гапона.

Сочинения

• А. Е. Карелин. [www.hrono.ru/libris/lib_k/krln_gpn.php Девятое января и Гапон. Воспоминания] // Красная летопись. — Л., 1922. — № 1. — С. 106—116.
• А. Е. Карелин. Из воспоминаний участника гапоновской организации // 9 января : Сборник под ред. А. А. Шилова. — М.-Л., 1925. — С. 26—32.

Литература

• И. И. Павлов. [www.hrono.ru/libris/lib_p/pvlv00.php Из воспоминаний о «Рабочем Союзе» и священнике Гапоне] // Минувшие годы. — СПб., 1908. — № 3—4. — С. 21—57 (3), 79—107 (4).
• В. М. Карелина. На заре рабочего движения в С.-Петербурге. (Воспоминания) // Красная летопись. — Л., 1922. — № 4.
• Первая русская революция в Петербурге 1905 г. / Под ред. Ц. С. Зеликсон-Бобровской. — М.-Л.: Госиздат, 1925. — Т. 1. — 170 с.
• В начале пути. Воспоминания петербургских рабочих 1872—1897 гг. / Сост. и вводная статья Э. А. Корольчук. — Л.: Лениздат, 1975.

Отрывок, характеризующий Карелин, Алексей Егорович

«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.