Карельская лайка

Карельская лайка

Породы собак на Викискладе

Карельская лайка — это охотничья порода собак промыслового типа, которая произошла в результате метизации старокарельской зверовой лайки, распространённой в прежнее время в северной и северо-восточных частях Карелии.

История породы и её происхождение

В научной литературе карельская лайка в первый раз была упомянута А. А. Ширинским-Шихматовым, который утверждал, что черты карельской лайки «обусловлено не простым прилитием волчьей крови, а с происхождением карельской лайки от крупной волкообразной ископаемой собаки (Canis Inostranzewi)». По его описаниям это были собаки следующего вида. «Голова сверху треугольной формы, сухая, но череп сравнительно с зырянской — грубее, менее рельефный, более гладкий. Лоб плоский, шире, чем у зырянской лайки. Щипец острый, длинный. Нижняя челюсть значительно короче верхней. Затылочный бугор выражен резко. Длина черепа от затылочного бугра до линии, соединяющей внутренние углы глазниц, приблизительно равна лицевой части черепа (от этой же линии до конца носа). Характерны развитые косые скулы, свойственные и волку, перелом не резкий. Ухо острое, короткое (волчье), в концах более распущенное, чем у зырянской лайки. Посажено высоко. Глаз—темно-коричневый косого разреза. Нос крупный, черный, с широко раскрытой ноздрей. Туловище плотное, мускулистое, подобранное в паху. Больше кости, чем у зырянской лайки.

Грудь широкая. Ребро опущено низко. Не бочковатое. Спина прямая широкая. Высота (в холке) около 62 см. Поясница короткая, мускулистая. Вся колодка короче, чем у зырянской лайки. Сухая кость ноги, но более толстая, нежели у зырянской собаки. Нога одета довольно богато. Лапа в сухом комке, по следу почти не отличаемая от волчьей. Преобладающий цвет — серый различных оттенков, серый с желтизной, темно-серый, очень светло серый (почти белый — цвет тундрянского волка), и наконец, серо-рыжий. Распределение окраски весьма типично. Оно аналогично волчьему: спина всегда темнее остального туловища и часто имеет темный ремень. Голова и конечности светлее. Подпалины постепенно сливаются с окружающим окрасом, не отделяясь резко от основного цвета.

Хвост пушистый, сверху всегда темный (обычно очень темно-серый), свернут кольцом и прижат к крестцу. Реже носится серпом или поленом (опущенный вниз по волчьи). Псовина не длинная, состоящая из плотного тонкого подшерстка и длинной ости. Загривина и очесы развиты отчетливо и сильно. Плечи одеты не очень пышно, не особенно косые, высокопередость не типична. Общее впечатление крупной, сильной, несколько тяжелой, но изящной собаки».

Специализация современной карельской лайки

На охоте карельскую лайку используют в основном как промысловую собаку, то есть в качестве охотника-мелочника по всем видам дичи и пушному зверю.

Литература

• Вахрушев И., Волков М. Охотничьи лайки. — Заготиздат, 1945.
• Ливеровский Ю. Лайки и охота с ними. — 1953.
• Пупышев П.Ф. Северные промысловые собаки. — КОИЗ, 1936.
• [sites.google.com/site/laikarticles/lib/pup06 Описание карельской лайки по Ивановскому]

Отрывок, характеризующий Карельская лайка

– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.