Карельский легион

Каре́льский легио́н (также встречаются наименования Карельский полк, Карельский добровольческий батальон и Карельский отряд) — был сформирован англичанами в июле 1918 года из местного карельского населения, находящегося в зоне действия союзных сил на севере России во время Гражданской войны. В том или ином виде просуществовал до сентября 1919 года.

Создание Карельского полка

Союзнические силы на севере России испытывали безнадежную потребность в людских ресурсах. 22 июня 1918 г. командующий всеми силами союзников на севере генерал-майор Пул отправил в военное министерство Британской империи телеграмму, в которой сообщал о первом соприкосновении между союзниками и карельскими сельскими жителями. Согласно рапорту некоего британского офицера, прибывшего с юга, подразделение союзников, посланное для обороны Кеми, встретило там теплый прием со стороны русского населения города. Делегация от карельского населения Вокнаволока (Вуоккиниеми), представляющая более 300 мужчин, передала союзным офицерам просьбу о получении оружия и недельных тренировок под их руководством, после чего они были бы готовы немедленно выступить против белофиннов. Кандидаты в новобранцы уже отслужили в русской армии. На некоем народном собрании 16 июня 1918 г., жители деревни Суйкку также постановили предложить союзникам взять на службу все мужское население деревни, и вооружить его тем оружием, которое, по возможности, они выберут.

Такое положение дел весьма устраивало командующего британскими экспедиционным корпусом генерал-майора Мейнарда, давшего в июле команду британским офицерам организовать Карельский полк, вербовка в который прошла быстро.

Участие в боевых действиях

Во второй половине августа, когда состав полка насчитывал 1200 человек, из которых 600 были полностью готовы к службе, его отправили против захвативших весной западную и центральную часть Виэна белофинских добровольцев.

Карельский полк выдвинулся в направлении Ухты и финской границы и занял позиции в районе Кеми. Одновременно на запад от Кандалакши двигался Финский легион. Целью этой совместной операции, которая длилась весь сентябрь, было вытеснение белофиннов на территорию Финляндии. 01.10.1918 г. Карельский полк и Финский легион соединились — произошла встреча их разведывательных групп. Задача была выполнена — белофинны были изгнаны с большей части территории Виэна. Однако, командующий группой британских войск генерал-майор Мейнард невысоко оценивал боевые качества карело-финских формирований, которые он называл «двумя маленькими, наполовину варварскими группами вспомогательных войск».

Проблемы в отношениях Карельского полка и белой русской администрации

Зимой 1918—1919 гг. союзнические войска по стратегическим причинам были вынуждены покинуть Кольский полуостров и занять зимние квартиры в Архангельске. Но и эта «зимовка» на зимних квартирах была довольно нелегкой задачей для британского командования. Длинная и суровая арктическая зима негативно влияла на боевой дух и общее состояние войск. Приходилось прилагать немалые усилия по их поддержанию. Кроме того, положение британского командования осложнялось наличием трех разнонаправленных военно-политических сил:

1. Советской России с коммуно-патриотической идеологией;

2. Независимая Финляндия с её претензиями на территориальное расширение, находящие положительный отклик в среде национально настроенных карел, совсем недавно игнорировавших такие призывы из-за близких отношений Финляндии и Германии;

3. Белая русская администрация, старавшаяся проводить подчеркнуто независимую от британского командования политику, и старавшаяся переманить на свою сторону местное население для борьбы как против Советской России, так и против Финляндии; при этом, карелы не выказывали ни малейшего уважения к администрации Северной области.

По наступлению зимы разлад между карелами и белыми русскими, о котором Мейнард телеграфировал в Лондон, стал расти, пока не превратился в заметную политическую проблему. Дело дошло до того, что в районах, населенных преимущественно карелами, последние стали арестовывать чиновников белой русской администрации, исполняющих на местах свои обязанности. В ходе подобных арестов даже были отмечены случаи насилия.

К началу 1919 г. антирусские настроения переросли в движение карелов за независимость, которое приобрело к этому времени довольно четкие черты. Центром движения за независимость стал Карельский полк. Значение национального карельского движения сильно возросло из-за того, что им руководили карельские офицеры, которые благодаря силе оружия имели реальную власть в карельских деревнях. Белая русская администрация открыто им завидовала, поскольку находящийся под британским командованием Карельский полк напоминал им о своих неудачах в наборе рекрутов из местного населения. В период с октября по декабрь 1918 г. численность полка возросла с 1500 до 3600 человек, в то время как численность русской Северной армии за тот же период изменилась с 359 до 943 человек.

Росту идей о национальной независимости в Карельском полку немало способствовал его командир, подполковник (полковник) Филипп Джеймс Вудз(Вудс), что, в свою очередь, способствовало росту численности личного состава полка. Оскари Токой характеризует, Вудса как ирландца (из Белфаста) — «горячего поборника ирландской независимости». Неудивительно, что национально-освободительные стремления карел нашли своего сторонника в лице командира полка. По воспоминаниям современников, именно Вудз придумал эмблему полка в виде трилистника клевера на оранжевом поле, (которая нашивалась на мундиры в качестве знака полка) а также национальный флаг Карелии (тот же лист клевера на оранжевом поле). В пользу «ирландского следа» этой эмблемы говорит то, что подобный трилистник является также официальным символом празднования Дня святого Патрика в Ирландии, государственным символом Ирландии, а также официальным украшением личного состава Королевского Ирландского полка Британской армии, установленным королевой Викторией для солдат из Ирландии в знак признания заслуг ирландских воинов, отличившихся во время Англо-бурской войны (эта традиция продолжается и по сей день солдатами как Ирландской Республики, так и Северной Ирландии, несмотря на их разделение в 1921 году).

Важной фигурой в движении за независимость был упоминаемый в связи с созданием финского легиона карел Ииво Ахава. После того, как Алекс Туорила, второй руководитель «красных» финнов, покинул британцев и перебрался в Петроград, где примкнул к финским большевикам, Ахава постепенно оказался среди людей, боровшихся между собой за власть над легионом. В начале сентября 1918 г. Ахава перешёл на службу в Карельский полк офицером, хотя сохранил при этом довольно тесные отношения с «красными» финнами. С помощью Токоя было получено разрешение на выпуск в Карельском полку собственной многотиражной газеты, участие в издании которой принимал К. Хямяляйнен, перешедший в штаб полка из группы «красных» финнов.

Изменения в структуре Карельского полка

В конце 1918 г. начали происходить постепенные изменения в структуре Карельского полка. Поскольку его подразделения набирались с обширной территории, определяемой географическими особенностями местности, было понятно, что по мере продвижения военных действий на юг, следовало ожидать притока новобранцев из Олонецкой Карелии. По этой причине в конце декабря был запрещен прием новобранцев во все подразделения полка, кроме 4-го карельского батальона, действовавшего на южном направлении. 12 января 1919 г. было решено основать штаб батальона в деревне Ругозеро, куда из-под Олонца могли бы прибывать подразделения, изъявившие желание сражаться против большевиков. Такое решение поставило батальон в трудное положение, поскольку у Ругозера было общая граница с оккупированной финнами провинцией Ребола. Хотя в батальоне была группа выходцев из Ребола, присоединившиеся к нему после изгнания их финнами из родного уезда, командир батальона, несмотря на данное обстоятельство, пытался придерживаться, согласно полученным инструкциям, мирных отношений с финнами.

7 февраля 1919 г. командующий британским экспедиционным корпусом генерал-майор Мейнард, осуществил выезд в Кемь для награждения медалями карелов, принимавших участие в боях против белофиннов. Это награждение сильно улучшило атмосферу как в Карельском полку, так и в финском легионе.

В этой поездке у Мейнарда появился план, согласно которому полк подготавливался к переходу под русское командование после эвакуации союзников, намеченной на более поздний период того же года. Для улучшения отношений между русскими и карелами, подполковник Вудс и командир 237 пехотной бригады, в состав которой входил Карельский полк, генерал Г. Д. Прайс, решили назначить на ключевые должности в полку русских офицеров.

Решение о выводе Карельского полка из под управления союзников объяснялось, прежде всего, тем, что Мейнард стал проявлять внимание к пожеланиям чиновников белой русской администрации, надеясь таким образом достичь некоего взаимопонимания.

На переговорах вице-губернатора белой русской администрации Ермолова с представителями штаба союзников, состоявшихся 12 февраля 1919 г. было одобрено много своих предложений русской администрации. Кроме всего прочего, было согласовано следующее решение: для предотвращения распространения сепаратизма устанавливалась южная граница действий Карельского полка; Олонецкий (4-й) карельский батальон полка объединялся с уже существующим под командованием британских офицеров Славяно-Британским легионом. Названием нового формирования должно было стать «Олонецкий батальон союзного славяно-британского легиона». Предполагалось, что новой частью будут командовать британские офицеры, но впоследствии планировалось заменить их русскими «в той степени, в которой потребуется, и при наличии необходимых кадров». Все новобранцы с юга подлежали включению в этот батальон, а жители южных деревень, уже служащие в Карельском полку, должны были быть переведены туда.

Кемский съезд

В то самое время, когда союзники приступили к выполнению решений по организации союзного славяно-британского легиона, брожения в Карельском полку привели к съезду, продолжавшемуся три дня, 16, 17 и 18 февраля в Кеми. На нём присутствовали представители 10 районов Виэна и 2-х — Олонецкой Карелии.

Штаб союзников получил информацию о съезде и телеграфировал в Кемь указания. Командир гарнизона в Кеми, генерал Прайс, прибыл на съезд и зачитал прибывшую из Мурманска телеграмму, в которой сообщалось о том, что руководство союзников не поддерживает никаких предложений по отделению Карелии от России, поскольку зависимость Карелии от метрополии приносит пользу обеим сторонам. Командование союзников обещало, однако, и в дальнейшем контролировать уровень прав и свобод карелов, но лишь на условии признания ими подданства России.

Доминирующей фигурой средина съезде был Ииво Ахава. Он открыл съезд, выдвигал важные предложения и исполнял обязанности секретаря. В том числе, Ииво Ахава выдвинул предложение, требующее объявления Карелии независимым государством. Несмотря на угрозы, съезд одобрил это предложение. Вопрос о последующем присоединении к Финляндии или России оставлялся на рассмотрение карельского народа. Представители избрали Карельский национальный комитет из 5 членов (председатель Егор Лесонен и члены Ииво Ахава, Алексей Маткевич, Иивана Гаврилов, Семен Епифанов), которому поручили исполнение решений съезда. Комитет уполномочили начать переговоры «с ближайшими соседями, Северной Россией и Финляндией» для признания независимости Карелии, и послать двух представителей с той же целью на Парижскую мирную конференцию.

Однако протоколы не раскрывают другого важного обстоятельства — а именно того, что Токой являлся руководящей фигурой, но находился он за кулисами съезда. Токой написал зачитанную Ахавой речь, содержащую все одобренные депутатами важнейшие предложения. Но поскольку Токой находился под подозрением, как главный возмутитель спокойствия из-за его внезапной январской авантюры на финской границе (см. Мурманский легион) он не присутствовал на съезде из осторожности. Однако, по словам одного из участников съезда, депутата Пистоярви, Токой находился в ближайшей кладовке и у него иногда спрашивали совета по различным вопросам, а также он помогал вести протокол.

Проводимая карелами политика вела к открытому противостоянию с белой русской администрацией. Однако, позиция карел была ослаблена растущими у союзников опасениями в том, что многие солдаты Карельского полка имели симпатии к красным. Опасения не были пустыми; так в разведрапорте от начала марта сообщалось, что Карельский полк ненадежен, и что к возможным попыткам волнений следует относиться со всей серьёзностью. Если бы такой открытый русско-карельский конфликт вдруг возник, то у руководства союзников не было бы другого выхода, как поддержать русских. 3 марта 1919 г. было принято решение изъять у Карельского полка патроны к пулеметам и ручному оружию.

События стали развиваться ещё более угрожающе, когда Национальный комитет передал протоколы съезда генералу Мейнарду и просил его о помощи. Штаб союзников немедленно, 11 марта 1919 г., поставил в известность вице-губернатора Северной области Ермолова, находящегося в то время в Мурманске, о состоявшемся съезде, и сообщил, что провозглашение независимости свидетельствует о «полностью ошибочном представлении карел о положении в собственной стране», а также решил, что Мейнарду необходимо рассмотреть этот вопрос во время ближайшей планируемой поездки на юг. Ермолов отправился вместе с Мейнардом, и дважды за время поездки совещался с ним по вопросу решения данной проблемы. Из воспоминаний Мейнарда явствует, что Ермолов призывал его подвергнуть карел жестокому наказанию — метод, который Мейнард со своей стороны отверг. Также Мейнард принял руководителей карел и заявил им решительный отказ в выполнении их просьбы на том основании, что депутаты не являлись законными представителями карельского народа, а если бы и были таковыми, районы, которые они представляли, составляли лишь одну шестую часть от территории, независимость которой они объявили. Мейнард уже дал строгие указания полковнику Вудсу прекратить политическую деятельность и поощрять карельский сепаратизм. Генерал ещё верил, что положение можно исправить с помощью строгой дисциплины.

Участие в восстании финского легиона

Чаша терпения руководства союзников по отношению к карелам переполнилась, когда в конце марта 1919 г. Карельский полк предпринял попытку договориться с личным составом финского легиона по организации восстания против союзников.

Сложно оценить степень вовлечения Карельского полка в карело-финский заговор. Но не вызывает сомнений тот факт, что некоторые люди из его личного состава Карельского полка присоединились бы к Лехтимяки. В одном из рапортов разведки «некий карельский офицер» обвиняется в ведении пробольшевистских разговоров, собирающих большую аудиторию из лиц, поддерживающих большевиков и подозреваемых в подготовке беспорядков среди русского населения Мурмана и во многих городах по железной дороге. Были получены также сведения о некоем отдельном подразделении финской красной гвардии, прорвавшимся через фронт союзников на юге через день после предполагаемого начала восстания, что подтверждает теорию о существовании широкомасштабного плана изгнания союзников. Согласно воспоминаниям О. В. Итконена, бывшего легионера, Лехтимяки собирался действовать совместно с карелами, но затем был вынужден отказаться от первоначальных планов, поскольку убедился в том, что карелы доверяют союзникам. Хотя Мейнард был уверен, что многие из карел в данной ситуации присоединились бы к финнам, он признал позднее, что в общих чертах полк остался верен союзникам.

Факт наличия заговора предоставил белой русской администрации дополнительные аргументы в пользу ликвидации Карельского полка, как самостоятельной боевой единицы.

В Архангельске Линдли заявил, что вербовка карел в национальные подразделения было ошибочным решением с самого начала.

6 апреля военные чиновники арестовали в Кеми Ииво Ахаву. В течение того же месяца в районах, находящихся под контролем войск союзников, были проведены широкомасштабные аресты, и в начале мая более 400 подозреваемых в связях с большевиками были высланы за линию фронта союзников в районы, занятые советскими войсками. Лехтимяки удалось беспрепятственно попасть к красным, но Ахава был застрелен в то время, когда он шёл вдоль железной дороги. По слухам, убийство было совершено сербским отрядом по приказу белой русской администрации. Через нескольких недель после этих событий началось повальное дезертирство, которое Мейнард связал с начавшимся на юге наступлением финских добровольцев. Но, поскольку слухи о расформировании Карельского полка ходили уже давно, карелы просто хотели избежать призыва в части, находящиеся под командованием русских. Дезертиров было столько, что из первоначального состава полка осталось лишь несколько человек. Приказ о переформировании полка был отдан 20 мая 1919 г.

Карельский добровольческий батальон

Карельский полк просуществовал до 30 июня 1919 г. и был упразднен, солдат перевели в другие подразделения под командование русских офицеров. Из личного состава бывшего Карельского полка был сформирован Карельский добровольческий батальон, который немедленно стал источником беспорядков. В первую неделю июля Мейнард и русский генерал В. В. Марушевский прибыли в Кемь и сделали заявление, угрожая карелам принудительным призывом в русские части, если те решат не подчиняться нововведениям. Эффект, произведенный выступлением генералов, трудно оценить, поскольку, согласно воспоминаниям Марушевского, отсутствие возражений у карелов следует целиком отнести на счет расквартированного в Кеми сербского батальона. Во второй половине июля между подполковником Вудсом и подчиненным ему командиром добровольческого батальона вспыхнула ссора. Вудс видел причину недавних беспорядков в отсутствии элементарной порядочности у русского офицера и обвинил его в том, что он «обращается с карелами как с неграми». Офицер подал заявление об увольнении, которое Вудс подписал. Однако, всего через несколько дней командование союзников назначило того же самого офицера на ту же должность, но вывело его из подчинения Вудса. Данное решение было принято по политическим мотивам, поскольку подполковник Вудс многими оценивался, как способный офицер в Северной России. Кроме того, наряду со сменой руководства, в конце сентября 1919 г. Карельский добровольческий батальон был принудительно расформирован, а личный состав распределен по другим частям.

См. также

• Мурманский легион

Ссылки

• [welcome-karelia.ru/history-of-karelia/Revolyutsiya_i_grazhdanskaya_vojna_v_Karelii/Oborona_kraya_v_nachale_1919_g Оборона карельского края в начале 1919 г.]
• [militera.lib.ru/memo/russian/marushevsky_vv/index.html Гражданская война в России: Война на Севере. — М: ACT; Транзиткнига; СПб.: Terra Fantastica, 2004., см. Марушевский Владимир Владимирович, «Белые в Архангельске»]
• [karel.su/7-karely-svyatogo-patrika.html И. Емелин. Карелы Святого Патрика. — Журнал «Sub clipeo», № 5, ноябрь 2012]

Карелия

Отрывок, характеризующий Карельский легион

– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
– И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
– Avoir l'oreille tiree par l'Empereur [Быть выдранным за ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.