Карельский перешеек

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Каре́льский переше́ек — участок суши между Финским заливом и Ладожским озером. Южной границей Карельского перешейка считается река Нева, а северная граница проходит по линии Выборг — граница Ленинградской области и Карелии.

Географически, это территория примерно между 61°21’ и 59°46’ северной широты и 27°42’ и 31°08’ восточной долготы. С севера на юг протяжённость перешейка составляет 150—180 км, с запада на восток 55—110 км.

Высочайшая точка Карельского перешейка — гора Кивисюрья[1], высота которой 203,7 м над уровнем моря[2][3] (по данным начала XX века — 206 м[4], по данным финских довоенных топографов — 205 м[5], по данным Большой советской энциклопедии — 201 м[6]), расположена неподалеку от посёлка Новожилово, в урочище Каменная гора[7][8].

Административно территория разделена между Санкт-Петербургом (Курортный, Приморский, Выборгский, Калининский, Красногвардейский и Невский (правый берег) районы Санкт-Петербурга) и Ленинградской областью (Приозерский, Выборгский и Всеволожский районы Ленобласти).





Природа Карельского перешейка

Рельеф

Карельский перешеек лежит на стыке Балтийского кристаллического щита и Русской равнины, граница между которыми проходит по линии Приморск—Приозерск. Это определяет неоднородность геологического строения перешейка и большое разнообразие ландшафтов. В северной части Карельский перешеек отличается выходом на поверхность древних горных пород: гранита, гнейса, диабаза, кристаллических сланцев.

Здесь особенно заметны следы деятельности ледника. На отполированных скалах встречаются длинные штрихи и борозды, по которым можно судить о направлении движения ледника. О ледниковом периоде Карельский перешеек напоминает также обломками горных пород — валунами, рассеянными по всему району. Особенно много валунов в северной и центральной частях перешейка.

Большей частью Карельский перешеек представляет собой ряд холмов и гряд, вытянутых с северо-запада на юго-восток и разделенных ледниковыми долинами, как правило занятыми озёрами. Встречаются группы округлых холмов, называемых камовыми, и вытянутые формы рельефа - озы. Холмы, образовавшиеся в послеледниковый период, сложены из осадочных пород, накопившихся на дне древних ледниковых озёр; гряды сложенные часто грубым, плохо сортированным материалом имеют флювиогляциальное происхождение - материал откладывался в русле рек, протекающих в леднике.

Гидрография

Карельский перешеек отличается холмистым рельефом местности, близким залеганием к поверхности кристаллических пород, обилием глубоких впадин и котловин в сочетании с избыточной увлажненностью территории, что способствовало образованию множества озёр. На территории Карельского перешейка насчитывается около 700 озёр с общей акваторией 710 км². Озёра Карельского перешейка относятся к двум бассейнам — Ладожского озера и Финского залива. В Ладожское озеро впадает самая крупная река перешейка — Вуокса. В её системе расположены и наиболее крупные озёра региона, а также множество крупных и средних озёр. Реки, стекающие в Финский залив, невелики, а озёра по площади значительно уступают озёрам системы Вуоксы. Карельский перешеек отличается большим количеством озёр, своим возникновением обязанным леднику. Узкие, вытянутые озёра, как правило, ориентированные с северо-запада на юго-восток, расположены в трещинах и разломах, существовавших ещё в доледниковый период. Ледник, при своем движении, углублял эти разломы, одновременно сглаживая края и дно. У этих озёр обычно высокие крутые берега и значительные глубины. Островов, за редким исключением, нет. У кромки таявшего ледника, там, где остались груды песка, гальки, гравия, валунов в виде вытянутых моренных холмов, образовались неглубокие озёра сложных очертаний с множеством заливов, бухт и островов. Среди песчаных камовых холмов разбросаны озёра, образовавшиеся в своё время из ледовых глыб, оставшихся после отступления ледника. Эти озёра имеют округлую или овальную форму, высокие крутые берега и, как правило, значительные глубины. Ложе озёр выложено илистыми отложениями. В мелководных озёрах илы часто торфянистого происхождения. Береговая линия большинства озёр образована песчаными отложениями редко с примесью гальки и камней. Почвы Карельского перешейка в основном супесчаные, среднеподзолистые и подзолисто-болотные, что обуславливает низкую минерализацию озерных вод. Характерной особенностью воды озёр перешейка является высокое содержание соединений железа. Для ряда озёр Карельского перешейка характерно накопление железа в донных осадках и связанное с этим рудообразование. Обилие болот обуславливает высокую степень гумификации воды озёр. Гуминовые соединения окрашивают озёрную воду в буровато-жёлтый цвет. При уменьшении значения болот в питании озёр их гумификация снижается и вода приобретает голубоватый и нередко зеленоватый оттенок.

Флора и фауна

Большая часть территории Карельского перешейка занята лесом. В северо-западной и западной частях перешейка преобладает ель обыкновенная, на востоке и центральных районах — сосна обыкновенная. Широко распространены и мелколиственные породы — берёза бородавчатая, берёза пушистая, ольха серая (реже ольха чёрная), осина, составляющие примесь в хвойных насаждениях или образующие вторичные леса, реже — первичные, например, ольха чёрная во влажных местах; в прибрежной полосе Финского залива и ряде других районов в составе лесов можно изредка встретить дикорастущие широколиственные деревья — преимущественно клён остролистный, липу сердцевидную и дуб черешчатый, а также широколиственный кустарник — орешник (лещину обыкновенную). Ещё реже встречаются вяз шершавый, вяз гладкий и ясень обыкновенный. Леса Карельского перешейка богаты разнообразными животными. Встречаются медведи, лисицы, рыси, хорьки, зайцы, белки, а в средней части — волки. В лесах встречаются рябчики, тетерева, а близ болот — глухари, кулики, дикие утки и гуси. В озёрах больше 50 видов и разновидностей рыб, причем видовое разнообразие больше в озёрах бассейна Ладожского озера, чем Финского залива. Наиболее распространены в озёрах — окунь, плотва, щука, ёрш и лещ. В некоторых озёрах Карельского перешейка встречаются: налим, уклея, язь, краснопёрка, карась; совсем редко — сиг, хариус, ряпушка, пелядь. При этом, чем крупнее озеро, тем разнообразнее видовой состав[9][10].

Экология

Естественная природа Карельского перешейка в настоящее время значительно изменена хозяйственной деятельностью, хотя по соотношению площади лесов и сельхозугодий регион можно считать слабо освоенным. Леса до сих пор составляют около 60 % площади перешейка. Большая часть сельхозугодий на Карельском перешейке приходится на озерные побережья, оказывая загрязняющее влияние на озера. Усугубляет и без того непростую ситуацию коттеджная застройка берегов озёр и рек; большое количество туристов, оставляющих за собой тонны мусора; отсутствие в стране государственной лесной охраны. Тем не менее на территории Карельского перешейка существует 35 особо охраняемых природных территорий:[11]

История

В период раннего средневековья Карельский перешеек являлся частью племенных территорий Корелы, там сложился и центр древней Карелии в новгородское время именовавшийся Корелой (ныне Приозерск). На западе племенная территория карел простиралась до реки Кюмени (Кюмийоки), гранича с племенем хяме (Емь); а на северо-западе достигала побережья Ботнического залива[12].

Сформировавшиеся к IX веку раннефеодальные государства, Древняя Русь и шведское королевство, не имели тогда общей границы. Их разделяла обширная территория, на которой обитали финские племена: суоми (Сумь), хяме (Емь) и карьяла (Корела). Первые стали данниками шведов, последние - новгородцев. В 1156 году шведский король Эрик IX высадился с войском в устье реки Ауры, что протекает у нынешнего г. Турку в Финляндии, и подчинил своей власти местную народность суоми, обратив финских язычников в католическую веру. В 1187 году был совершен ответный набег новгородцев на шведскую Сигтуну[13]. Со своей стороны шведы, совместно с подчиненными им местными племенами суоми и хяме, нередко нападали на карельские и новгородские владения в Приладожье. При этом военные действия охватывали непосредственно Карельский перешеек. Набеги в то время преследовали прежде всего цели наживы и грабежа соседних территорий, являясь своеобразной формой борьбы за рынки сбыта. Территориальные притязания с целью установления господства над карельскими землями оформились в связи с религиозным соперничеством между Византией и Римской церковью. Последняя, борясь за сферы своего влияния, указывала шведским епископам и феодальной знати путь на Восток, где язычество сменялось православным христианством. Огнём и мечом крестили шведские миссионеры финских язычников, многие упрямцы сгорели заживо на кострах, смирившиеся же, таким образом, постепенно обрели новую веру.

Но и православное новгородское воинство предпринимало жесткие меры с целью распространения своего влияния на западные окраины. Так в 1227 году новгородский князь Ярослав предпринял военный поход на Корелу, целью которого было принудительное крещение местного населения: «В лето 6735. Того же лета князь Ярослав Всеволодовичь, послав крести множество Корел, мало не все люди»[14].

Однако эти мероприятия не достигли своей цели, и уже в 1277/78 годах сын Александра Невского князь Дмитрий Александрович новой карательной экспедицией в Карелию завершает дело своего деда и тем самым присоединяет фактически Корельскую землю к Великому Новгороду: «В лето 6786. Князь Дмитрии с новгородци и со всею Низовьскою землею казни Корелу и вся землю их на щит»[15]. Итак, к концу XIII века все прибалтийско-финские племена попадают в зависимость от своих могущественных соседей: суоми и хяме — от шведов; карелы, водь, ижора, вепсы и чудь — от новгородцев. XII—XIII вв. ознаменовываются периодом трех шведских крестовых походов на Восток. Самым успешным из них был, пожалуй, последний, совершенный в 1293 году под руководством маршала Тюргильса Кнутссона. Под 1293/94 гг. в летописи содержится сообщение о строительстве шведами города Выборга: «В лето 6801. Пришедши Свея, поставиша город на Корелькои земле»[15].

В 1294/95 гг. шведы продвинулись далее на восток к Ладожскому озеру, захватив поселение новгородских карел, называвшееся, как гласит старинное предание, Кякисалми; они же начали строить на острове новое укрепление, окрестив его Кексгольмом[16]. Но вскоре новгородцам удалось выбить шведов оттуда, после чего крепость получила название — Корела: «В лето 6803. Поставиша Свея с воеводою своим Сигом город в Кореле; новгородци же, шедши, город разгребоша, а Сига убиша, не пустиша ни мужа. <...>

В лето 6804. Постави архиепископ Новгородский Климент (церковь) каменну Воскресение Христово, на градных каменных воротех, по сему завету, что Бог пособил Немец Новгородцам побить и город Корелу разграбить»[17].

В 1300 г. Тюргильс Кнутссон, собрав войско, вошел в дельту Невы, где заложил крепость Ландскрона («Венец земли»): «В лето 6808...…Того же лета придоша из замория Свей в силе велице в Неву, приведоша из своей земли мастеры, из великого Рима от папы мастер приведоша нарочит, поставиша город над Невою, на усть Охты рекы, и утвердиша твердостию несказаньною, поставиша в нем порокы, похвалившеся оканьнии, нарекоша его Венець земли: бе бо с ними наместник королев, именемь Маскалка; и посадивше в немь мужи нарочитые с воеводою Стенем и отъидоша» (Ibid.). Вскоре подошло новгородское войско, однако взять крепость не смогло. Шведы с трудом пережили суровую невскую зиму. Болезни, особенно цинга, выкосили часть гарнизона. В начале июня 1301 г. после трехдневного штурма Ландскрона пала под натиском новгородцев: «В лето 6809. Приде князь великыи Андреи с полкы низовьскыми, и иде с новгородци к городу тому, и приступиша к городу, месяца мая 18, на память святого Патрикия, в пяток пред Сшествием святого духа, и потягнуша крепко; силою святыя Софья и помощью святою Бориса и Глеба твердость та ни во чтоже бысть, за высокоумье их; зане всуе труд их без божия повеления: град взят бысть, овых избиша и исекоша, а иных извязавше поведоша с города, а град запалиша и розгребоша»(Ibid.).

Военное положение, длившееся 30 лет, закончилось в 1323 году заключением Ореховецкого мира, который явился первым официальным мирным договором между Швецией и Великим Новгородом. Этот долгожданный мир «на вечные времена», как гласил текст договора, заключили между сторонами великий князь Юрий Данилович и шведский король Магнус Эриксон: «В лето 6831. Ходиша новгородци с князем Юрьем и поставиша город на усть Невы, на Ореховомь острове; ту же приехавше послы великы от свейского короля и докончаша мир вечный с княземь и с Новымь городомь по старой пошлине»(Ibid.).

Швеция вынуждена была расстаться со своими надеждами владеть всей Карелией, но «в знак дружбы» получила в дар от Юрия Даниловича три уже захваченных к тому времени шведами западнокарельских погоста: Яскис, Эврепя и Саволакс. Текст Ореховецкого договора определял первую официальную государственную новгородско-шведскую границу следующим образом: «... а розвод и межя от моря река Сестрея, от Сестрее мох, середе мха гора, оттоле Сая река, от Сае Солнычныи камен, от Солнычнего камени на Чермьную Щелю, от Чермной Щелье на озеро Лембо...» и далее следует перечисление пограничных ориентиров вплоть до выхода её к побережью Ботнического залива[18]. По Ореховецкому миру дельта Невы и её берега, а также южная и восточная части Карельского перешейка территориально входили в состав Господина Великого Новгорода. Причем новгородские карелы сохранили за собою право использования на приграничных землях шведской Карелии промысловых угодий для рыболовства и лова бобров (Ibid.). Это право сохранялось за ними и в последующие столетия, вплоть до Столбовского мира.

Однако не все пограничные детали удалось предусмотреть в этом договоре. Так, остров Ретусаари (остров Котлин), о котором в тексте договора вообще не упоминалось, отошел фактически к новгородским владениям. А между тем на нем имелись пастбища, принадлежавшие крестьянам шведской Карелии. Двоякое истолкование названий притока Сестры и её основного русла, по которому проходила Ореховецкая граница, также породило впоследствии почву для взаимных раздоров. Заключенный мир оказался нестойким; пограничные территории то и дело переходили из рук в руки. За период с 1323 по 1595 год, т.е. до Тявзинского мира, между Швецией и Русью было проведено 40 мирных переговоров[19]. Частые войны ложились тяжким бременем на плечи местного населения, которое постоянно подвергалось опустошительным разорениям. Крестьянские тяготы дополнялись также и жестоким голодом, вызываемым частыми неурожайными годами, и смертоносными эпидемиями, порой уносящими в могилу жителей целых деревень. Но нередко и сами местные карельские крестьяне оказывались виновными в обострении пограничной обстановки. Так, причиною множества пограничных войн в XV—XVI веках были инициативы местных жителей в совершении грабежей и разбойных нападений на своих ближайших соседей. Подобные нападения предпринимались как с одной, так и с другой стороны границы. Крестьяне при этом обычно угоняли скот, забирали имущество и инвентарь; то есть все, чем можно было по тем временам поживиться. Разумеется, что каждое такое мероприятие немедленно вызывало ответную реакцию противоположной стороны. Затем в разгоревшийся конфликт приходилось вмешиваться войскам. В результате приграничные земли оказывались полностью разоренными и безлюдными. Чтобы вновь привлечь крестьян к освоению разоренных мест, властям приходилось идти на предоставление переселенцам различных льгот. В шведской Карелии такой льготой было освобождение от налогов. В середине XVI века также была предпринята попытка устранить причину раздоров методом интернирования неблагонадежного элемента. Тогда шведский король Густав Ваза приказал выселить жителей приграничных деревень вглубь страны, а вместо них поселить крестьян из более отдаленных районов Финляндии «не вкусивших еще разбоя». Однако и эта мера успеха не возымела. Условия жизни и внешние обстоятельства остались прежними, и грабежи вскоре возобновились (Ibid., s. 13).

В 1570 году в Северной Европе началась 25-летняя война. Швеция боролась в ней против Дании, Польши и России за господство на Балтике. Россия сконцентрировала на юге Карельского перешейка большое количество войск, от которых в значительной мере пострадали жители приграничных деревень шведской Карелии; местность снова оказалась полностью разоренной. В 1580 году в войне произошел перелом. Главнокомандующим шведских войск стал уроженец Франции Понтус Делагарди. Он выдвинул свои главные силы ближе к границе с целью захвата российской Карелии и Ингерманландии. Для успешного осуществления похода в Россию и быстрого продвижения войск и артиллерии шведы построили новые дороги с гатями через непроходимые болотистые места, которые оставили свой след в народной топонимике как «мосты и рвы Понтуса». Один из таких мостов сохранился на болоте под слоем мха в бывшей деревне Корпикюля. На ручье Сомерико (этот ручей протекает севернее нынешнего поселка Ленинское) были найдены остатки каменного моста. Севернее станции Куоккала (ныне Репино) небольшое болото прежде носило имя Понтуса, так как через него шла гать для перевозки пушек на другую сторону границы (Ibid., s. 14). В районе Токсово одна из возвышенностей носила название Понтусовой горы, а к юго-востоку от Токсовских высот в болотах также сохранились Понтусовы гати[20]. В октябре 1580 г. шведы взяли крепость Корелу и владели ею целых 17 лет. Следует отметить, что шведские войска жестоко расправлялись с православным населением края, основную часть которого составляли карелы, что вызвало первый массовый исход карел на восток.

После походов Понтуса активные боевые действия со стороны России не велись, и в 1583 году между воюющими сторонами было заключено Плюсское перемирие. Но существующее положение не могло устроить Россию, и вскоре вспыхнула война, в результате которой России удалось частично восстановить старую Ореховецкую границу на Карельском перешейке и вернуть прежде утраченные земли. В 1595 году был заключен Тявзинский мир, по которому, в частности, уже было предусмотрено, чтобы остров Ретусаари (Котлин) делился надвое между Россией и Швецией [21]. Однако и Тявзинский мир был весьма скоротечен.

Польская интервенция вынудила Василия Шуйского заключить сделку со Швецией, согласно которой ей была обещана крепость Корела вместе с уездом. По Выборгскому договору 1609 года новый рубеж между Швецией и Россией должен был пройти по границе Корельского уезда, то есть примерно по той самой линии, по которой спустя пару столетий утвердилась граница между Санкт-Петербургской губернией и Великим княжеством Финляндским. Очевидно и в те времена линия эта шла от устья реки Сестры до её верховий и вниз по речке Сая (ныне р. Волчья) но затем граница поворачивала резко на восток вверх по речке Тунгельманйоки (ныне р. Смородинка), и через высокую гряду переваливала к озеру Коскиярви (ныне оз. Большое Борковское), далее по речкам Коскитсанйоки (Кожица) и Вийсйоки (ныне р. Вьюн), а затем через болото Лумисуо (ныне бол. Неодолимое) выходила к берегу Ладожского озера.

Война меж тем продолжалась. Шведское войско, соблюдая договоренность, выдвинулось на помощь России. 12 марта 1610 г. войска воеводы Михаила Васильевича Скопина—Шуйского вместе с войсками Якоба Делагарди торжественно вошли в Москву. Но вскоре удача изменила победителям, шведы начали отступать к границам своего государства, и, дойдя до невских берегов, закрепились в устье реки Охты, где еще в конце XVI века стоял шведский шанец Нюенсканс, служивший в своё время складом военных припасов.

2 марта 1611 года после шестимесячной осады капитулировал русский гарнизон крепости Корела. Следом пал Новгород, в разоренной интервентами стране разгорелась партизанская война под предводительством Минина и Пожарского, и к зиме 1617 года со шведами был заключен тяжелый мир в селе Столбово.

Согласно Столбовскому миру Россия теряла не только весь Карельский перешеек, но и юго-западные земли вплоть до реки Луга. Отторгнутую от России южную часть бывшей Водской пятины Великого Новгорода шведы именовали Ингерманландией или Ингрией. Шведские завоеватели, не владевшие местными языками, добавили к непонятному для них слову Инкеринмаа шведское «ланд» — земля. В результате получилось громоздкое «Ингерманланд», в котором слово «земля» повторяется дважды — в финском и шведском вариантах. Когда к этой конструкции прибавилось русское окончание «ия», то вышло, наконец, финно-шведо-русское название Ингерманландия или, в сокращенном варианте, — Ингрия[22]. Западная граница Ингрии проходила по реке Нарва, восточная — по реке Лава, южная — по р. Луга, а с севера Ингрия завершалась рекой Сестрой. За Сестрой начиналась шведская Карелия. Таким образом, начиная с этого периода Карельский перешеек поделился на карельскую и ингерманландскую половины.

В 1656 году Россия объявила войну Швеции, выдвинув войска на Кексгольм. Хотя Ниеншанц был взят и разграблен, осада Кексгольма (Корела) и Нотебурга (Ореховец) успехом не увенчалась, и русские войска отошли назад. Этот неудавшийся поход привел к активным вооруженным выпадам православных карел против шведских властей, в результате чего многие деревни Кексгольмского лена и Ингрии снова превратились в пепелища, а жители их бежали в Россию.

В XVII веке шведская империя окончательно стала военным государством с огромной армией, которую редконаселенная метрополия была не в состоянии содержать. Такому государству требовались все новые и новые войны, во время которых армия кормилась за счет грабежа чужих территорий и контрибуций. Но в мирные периоды многочисленная армия разоряла экономику собственной страны[23]. К началу XVIII века в Швеции сложилось крайне тяжелое экономическое положение ещё и из-за длительного периода неурожайных лет, вызвавших жестокий голод в сельской местности, который выкашивал подчас целые деревни. Бедствие поразило сильнее всего Восточную Финляндию и Карелию. Положение было настолько тяжелым, что кое-где даже возникали голодные бунты. Шведским войскам удалось подавить восстание, и его предводитель крестьянин из Куркийоки Лаури Килаппа был казнен в Кексгольме. Та же участь постигла и одного из его сподвижников[24].

Новая война против Швеции, начатая российским царем Петром 19 августа 1700 года, стала не только борьбой России за выход к Балтийскому морю, но и борьбой за место Великой державы в Северной Европе. Первые удары небольших соединений петровских войск испытали жители Карельского перешейка осенью 1701 года. Шведский город Нотебург (бывш. Орешек) пал в октябре 1702 года, а в мае 1703 года русскими войсками был взят еще один шведский город — Ниеншанц. Тогда же приступили к закладке Петропавловской крепости на Яниссаари (Заячий остров).

Ранней весной того же года большой русский отряд совершил рейд на тылы шведских войск в Рауту (ныне Сосново) и Саккола (ныне Громово). У деревни Липола разгорелся бой между шведскими драгунами и русским отрядом, состоящим в основном из татарских лучников, передвигавшихся на лыжах[25]. Еще более мощная атака петровских войск повторилась летом 1703 года.

Осенью 1706 г. большое русское войско численностью около 18 тысяч человек перешло Сестра-реку и двинулось к Выборгу. Численность Выборгского гарнизона была не более 1000 человек, осада длилась только 4 дня, затем внезапно обстрел прекратился, и русские войска ретировались. Вероятно, причиной этому было то, что тогда же Швеция заключила мир с Польшей, и Карл XII мог напасть на Россию с другого направления. Кроме того, в условиях осенней распутицы снабжение армии стало затруднительным, а действия сухопутных войск без поддержки флота оказались малоэффективными.

Второй поход на Выборг состоялся в марте 1710 года, когда русские войска под командованием Ф.М. Апраксина совершили ледовый поход от острова Котлин до стен Выборга. Как только сошел лед, туда же прибыл русский флот, доставивший мощные орудия, с помощью которых осаждавшие расстреливали крепостные стены с 400 метров. Несмотря на то, что все атаки были отражены шведским гарнизоном, силы защитников полностью истощились и 13 июня командование крепости капитулировало. Обещание Петра I предоставить гарнизону крепости свободу не было выполнено, все защитники цитадели вместе с семьями были взяты в плен и отправлены в Россию[26].

После взятия Выборга русскими войсками под командованием генерала Р.В. Брюса был осажден еще один шведский город — Кексгольм (Корела). 8 сентября 1710 года гарнизон Кексгольма капитулировал. Теперь русским войскам был открыт путь в центральные районы Финляндии.

Хотя Выборгский и Кексгольмский лены были уже захвачены петровскими войсками в начале второго десятилетия XVIII века, — война продолжалась. В мае 1713 года русский флот высадил десант у Гельсингфорса (Хельсинки), где шведская армия сдала свои позиции. Або (Турку) шведам также пришлось оставить. В 1714 году вся Финляндия оказалась захваченной русскими войсками. Позднее война перекинулась на территорию Швеции. Шведы пошли на заключение мира с Россией лишь тогда, когда петровские войска уже угрожали захватом Стокгольма.

Русские войска, размещенные в Финляндии, находились на положении оккупационной армии, и местное население вынуждено было подчиниться всем требованиям нового режима. Далеко не всегда эти требования и учрежденные новые порядки приходились по душе бывшим шведским подданным. В конце концов, началась партизанская война, причинившая значительный ущерб русским гарнизонам. Это вызвало ответные карательные меры против местного населения, укрывающего партизан и еще более осложнило внутреннюю обстановку в стране.

В 1721 году Северная война закончилась Ништадтским миром. Новая граница России на Карельском перешейке была установлена северо-западнее Выборга. Она просуществовала сравнительно недолго — всего 22 года.

Присоединенная в ходе Северной войны к Российской империи Выборгская провинция управлялась вначале по старым шведским законам, даже шведский язык был сохранен как официальный, и прежнее административно-церковное деление на волости и приходы сохранялось без изменений. Многие волости или части волостей были переданы в качестве дарственных земель российским вельможам.

Опираясь на поддержку Франции, Швеция объявила войну России в марте 1741 года, надеясь одержать реванш и вернуть Карельский перешеек вместе с Выборгом. Эта война вскоре закончилась очередным поражением Швеции и повторной оккупацией Финляндии русскими войсками[27]. В итоге в 1743 году по заключении мира в г. Або (Турку) новая т.н. Абоская граница установилась по реке Кюмийоки. Таким образом, Россия продвинула свои границы еще глубже в Финляндию. Война 1741—1743 гг. именуется в Финляндии «Пикку-виха», что в переводе на русский означает «Малое лихолетье» (буквально «Малое зло»), что выражает кратковременность события по сравнению с предыдущей войной.

Новой попыткой Швеции вернуть утраченные финляндские земли стала война 1788—1790 гг., начатая против России Густавом III. Обе воюющие стороны, как шведская, так и русская, понесли в этой войне ощутимые потери, но изменения существовавших границ не произошло. Однако тяготы войны вызвали волнения в рядах шведской армии, приведшие к заговору против командования. Часть офицеров, среди которых было много и уроженцев Финляндии, сознавая, что бесконечные войны с Россией кроме разбоя, грабежа, насилия и нищеты ничего не приносят народу, обратились с тайным посланием к императрице Екатерине II, в котором содержалось предложение к прекращению войны и тонкий намек на возможность отделения Финляндии от Швеции. На это предложение был дан весьма уклончивый ответ. Вскоре так называемый Аньяльский заговор был раскрыт, зачинщики арестованы и наказаны, кроме тех, кому удалось перебежать на русскую сторону[28].

Интересы мировой политики оказали решительное влияние на дальнейший ход русско-шведских отношений. В 1805 году Швеция присоединилась к Третьей коалиции, выступившей против Наполеона. Стремление последнего изолировать Англию с помощью континентальной блокады от союзников, в числе которых была и Швеция, выразилось в соглашении между французским и русским императорами, подписанном в Тильзите в 1807 году[29]. В некотором смысле Финляндия оказалась приманкой для России, предложенной Александру I Наполеоном.

Война, начавшаяся в 1808 году, с первых же боевых операций сложилась не в пользу шведов. Русским войскам сравнительно легко удалось занять всю Южную Финляндию и даже Аландские острова и Готланд. Затем без боя капитулировала крепость Свеаборг. К 1809 году Финляндия была вновь полностью оккупирована русскими войсками. Дальнейшие военные действия происходили уже на шведской территории. В то же время в оккупированной Финляндии начался рост народного сопротивления. Отряды финских партизан-кивекэсов нападали на русские обозы, прерывая снабжение армейских частей. Положению русских войск в Финляндии грозила серьезная опасность. Внешнеполитическая обстановка также осложнилась. Александр I был вынужден пойти на компромиссное решение финляндского вопроса. В марте 1809 года русский император созвал сейм в городе Борго, на котором была подписана «Великая хартия». Русский самодержец гарантировал стране признание её конституции и религии, после чего все сословия Финляндии приняли присягу на верность Великому Князю Финляндскому[30].

По выражению министра Александра I М.М. Сперанского, Финляндия сделалась не областью русского государства, но отдельным государством под верховной властью России[31]. Государственно-правовые отношения между Россией и Финляндией базировались на персональной унии, которая не была равноправной: Финляндия управлялась на основании собственных, а не русских законов[32].

17 сентября 1809 года Швеции пришлось идти на заключение мира с Россией, что и было скреплено договором в г. Фридрихсгамне (Хамина). Государственная граница между Великим Княжеством Финляндским и Российской Империей сохранялась тогда по реке Кюмени, а между Швецией и Россией устанавливалась по Ботническому заливу. При этом Аландский архипелаг, населенный исключительно шведами, отходил к Великому Княжеству. Через три года граница Российской Империи отодвигается к реке Сестра в связи с передачей Выборгской губернии в состав Великого Княжества. Таким образом, Карельский перешеек по воле императора Александра I вновь оказался в составе Финляндии, которая сохранила прежний государственно-правовой строй, отвечающий духу и взглядам её населения. Этот строй она унаследовала от шведского королевства, также как и политические права, предоставленные ей еще в 1362 г.[33]. Важно отметить, что и титул Великого княжества Финляндия получила в конце XVI века по воле короля Швеции Юхана III, который, став Великим князем Финляндским, поднял свой престиж до уровня Ивана Грозного, а заодно и отблагодарил финнов за военные победы и присоединение Кексгольмского лена[34]. Но длительное шведское господство оказало и негативное влияние на развитие Финляндии, на культуру её народа в целом. Вплоть до 1863 года в Финляндии сохранялся приоритет шведского языка, на котором предпочитала говорить вся финская аристократия.

В 1870 году на Карельском перешейке вступила в строй железная дорога, связавшая Выборг с Санкт-Петербургом. Российское правительство было весьма заинтересовано в строительстве этой магистрали, поскольку предполагалось, что она еще больше привяжет Финляндию к Российской империи. Строительные и эксплуатационные работы на Финляндской железной дороге, включая и участок, расположенный на российской стороне от Санкт-Петербурга до Белоострова, осуществляло финляндское государство. Россия же внесла значительные денежные средства на её строительство. В период с 1868 по 1870 гг. на прокладке магистрали было занято 11900 финских рабочих. В те годы в Финляндии был сильный голод, и со всех концов страны на Карельский перешеек стекалось множество народа в поисках работы и хлеба. Даже разгоревшаяся страшная эпидемия брюшного тифа, унесшая тысячи жизней, не привела к дефициту рабочей силы. Финны, строившие эту дорогу, в большинстве своем впоследствии обосновались на жительство в поселках, возникавших вблизи новых станций. На эксплуатации Финляндской железной дороги было занято около 1500 финнов, которые составляли основной процент работающих, вплоть до паровозных бригад. Вся железнодорожная инфраструктура, в том числе и здания вокзалов, создавалась по проектам финских инженеров и архитекторов. Большую известность получил финский архитектор Бруно Гранхольм, построивший вокзалы в Териоках (ныне Зеленогорск) и в Раяйоки (ныне не существует). В этих великолепных зданиях запечатлелся стиль национального романтизма в сочетании с карельскими мотивами.

Железнодорожное сообщение привело к быстрому росту новых дачных поселений, что вскоре превратилось в настоящую экспансию Карельского перешейка петербуржцами. В таких поселениях коренные жители оказались в численном меньшинстве, занятом в основном на обслуживании богатых господ. Продавать свою землю стало гораздо выгоднее, чем работать на ней. Вначале крестьяне старались продавать непригодные к возделыванию территории — песчаные вересковые поляны, на которых строились роскошные резные дачи, напоминающие дворцы королей. Вокруг них разбивались прекрасные парки с фонтанами и скульптурами в романтическом стиле. Состоятельные хозяева не жалели денег на высокохудожественное декоративное убранство своих дачных резиденций, где подчас проводили не только свободное время, но и жили там постоянно. Одним из первых заметил и по достоинству оценил красоты прибрежной местности житель Санкт-Петербурга, статский советник Рафаэль фон Гартман, который построил в Териоках (ныне Зеленогорск) свою роскошную дачу — виллу Алиса. Особенной изысканностью отличались великолепные русские дачи такие как «Замок Арфа» Г.В. Барановского в Келломяки (ныне Комарово), дача Сахарова в Териоках, усадьба Орлова в Тюрисевя (ныне Ушково). Весьма скромными жилищами казались в сравнении с ними дома местных карельских крестьян, ютившиеся неподалеку. Постепенно приграничные земли Финляндии настолько русифицировались, что финны, приезжавшие сюда из центральных районов страны, часто не могли понять своих сородичей без дополнительных разъяснений, — так много русских слов успело войти в диалект местных жителей. Повсеместно стали появляться новые православные церкви, число которых вскоре превысило количество финских лютеранских храмов, особенно в волостях Уусикиркко, Териоки и Кивеннапа. Для приезжего населения открывались русские школы, даже преимущественным правом при покупке земель на Карельском перешейке стали пользоваться российские подданные.

В 1911 году российский Совет министров неожиданно объявил о своем решении отделить от автономной Финляндии две её пограничные волости — Кивеннапу и Уусикиркко, чтобы передать их в состав Санкт-Петербургской губернии. Это сообщение немедленно вызвало бурную волну протестов со стороны коренного населения, национальное сознание которого до той поры еще находилось в полной отрешенности от всего происходящего. На митингах протеста были собраны десятки тысяч подписей под Адресом, впоследствии направленном в Сенат для представления русскому самодержцу. Со стороны российских властей на это обращение народа Финляндии никакой реакции не последовало, однако действительной передачи земли не состоялось из-за начавшейся вскоре первой мировой войны. В августе 1914 года многие петербуржцы стали покидать свои дачи из-за опасности возможной высадки немецкого десанта на побережье Финского залива. Начался период запустения так называемого Териокского Курорта. В надлежащем порядке содержались лишь те дачи, в которых российские хозяева оставались жить постоянно. В конце 1917 года Финляндия обрела независимость, но отстояла это право уже в ходе гражданской войны 1918 года. После этого граница с Советской Россией была полностью закрыта, а оставшиеся бесхозными многие русские дачи со временем перешли в собственность финляндского государства. Многие здания продавались на аукционах, разбирались и перевозились в центральные районы Финляндии, что уберегло их от полного уничтожения в период военного лихолетья и послевоенного освоения.

Одни русские семьи предпочли остаться в своих финских имениях и не вернулись в советскую Россию, другие, наоборот, всяческими способами бежали из красного Петрограда в белую Финляндию через Карельский перешеек. Разрыв с родиной переживался тяжело. В условиях вынужденной эмиграции их жизнь протекала нелегко из-за нехватки средств к существованию. Большинство русских школ закрылось и связь с русской культурой была ограничена. Тем не менее, в среде русской эмиграции возникали белогвардейские организации, ставившие целью борьбу с большевизмом. Через границу переправлялась запрещенная в Советской России литература, засылались разведчики и диверсанты. В Выборге и Териоках печаталась литература на русском языке, распространявшаяся в эмигрантских кругах.

Но перестраиваться на новый лад пришлось не только русским эмигрантам. Местные крестьяне также оказались в иных условиях, нежели раньше. Ведь с закрытием границы с Россией полностью прервалась связь с Петроградом, и отпала необходимость в обслуживании питерских дачников. Целые отрасли экономики оказались ненужными в новых условиях. Но экономический упадок довольно быстро сменился ускорением темпов развития. Пахотные площади стали расширять за счет лесных угодий. Началась мелиорация болот. Так, с 1920 по 1937 год в волости Кивеннапа площадь обрабатываемых полей увеличилась примерно на 2000 га, что составило 52% прироста от первоначального объема сельхозугодий. Почва и климат здесь весьма подходили для возделывания зерновых культур, особенно пшеницы, а также картофеля. Среднеплодородные, легкообрабатываемые почвы, обильные осадки, теплое лето и долгая осень выгодно отличало эту местность от других районов Южной Карелии. Уход за животными в хозяйствах значительно улучшился, много внимания уделялось вопросам селекции. В 1937 году было основано животноводческое инспекционное общество, оказавшее большую помощь сельским труженикам. Волость Кивеннапа занимала ведущие позиции в свиноводстве, уступая первенство лишь знаменитой свиноводческой волости Саккола [ныне Громово], известной во всей Финляндии. Продукция сельского хозяйства, в особенности мясомолочная, отправлялась теперь целиком и полностью только в направлении Центральной Финляндии.

Местное население из приграничных деревень первое время активно промышляло контрабандой, поэтому в дополнение к таможенному персоналу на финляндской стороне Карельского перешейка была учреждена таможенная полицейская служба под названием «Пограничная стража Перешейка». В 1936 году она стала постоянно действующей и взяла на себя все таможенные функции. Пограничная стража рассредоточилась вдоль всей границы, проживая в приграничных деревнях и активно участвуя в деревенской жизни. Силами погранзастав часто проводились спортивные состязания, особенно по лыжным гонкам и стрельбе. Физической подготовке, и в первую очередь выносливости, финны придавали особое значение. Спортивные молодежные общества существовали почти в каждой деревне Карельского перешейка. Их объединяли центральные союзы спортивных обществ волостей. В Кивеннапе, например, было спортивное общество «Укко», в Уусикиркко — «Тэрявя», основанное еще в 1902 году, в Териоках — несколько спортивных обществ, которые неоднократно меняли свои названия. Для обучения молодых девушек домоводству повсеместно создавались отделения женского общества «Мартта». А в 1917 году в Териоках возникло отделение Союза женщин Финляндии. Эти организации стремились с помощью курсов, лекций, выставок и прочих методов воспитать умелых хозяек и вырастить из молодого поколения работящих, активных людей. В Финляндии и, разумеется, на Карельском перешейке имелись также и скаутские организации, начавшие свою деятельность уже в 1910—1911 годах. Русская скаутская организация продолжала свою деятельность под руководством А.А. Колокольцевой до 1923 г. на базе 7-летней гимназии в Перкъярви (ныне ст. Кирилловское), позднее она была перебазирована в Каннельярви.

После разгрома весной 1918 года красного мятежа независимая Финляндия попала на некоторое время в сферу влияния Германии. В стране еще находилась немецкая дивизия фон дер Гольца, солдаты которой помогали строить финнам первые укрепления на Карельском перешейке, а при штабах финской армии находились немецкие военные советники. Королём Финляндии был избран принц Ф.К. Гогенцоллерн, но поражение кайзеровской Германии в мировой войне положило конец германофильским настроениям, и из неудавшейся монархии Финляндия вскоре сделалась республикой[35].

Лидеры республиканцев ориентировались в своих политических пристрастиях на страны Антанты и в особенности на Англию. Уже в 1919 году системой оборонительных укреплений на Карельском перешейке в деревне Тайпале начинают заниматься французские военные инженеры-фортификаторы. Укреплению своих южных границ Финляндия придавала первостепенное значение. К 1924 году вдоль Вуоксинской системы и южнее Выборга возвели несколько десятков каменно-бетонных огневых точек. Эта оборонительная полоса носила название «линия Энкеля».

Постепенно экономическая зависимость Финляндии от Англии и Франции начинает преобладать. Это находит отражение и в политике[36]. Прогерманские настроения становятся еще менее популярными с приходом к власти Гитлера[37].

Предчувствуя приближение мировой катастрофы, способной затянуть европейские государства в свою орбиту, финский Сейм в 1935 году принимает Декрет о постоянном нейтралитете скандинавской ориентации, согласно которому Финляндия не имеет права входить ни в какие военно-политические блоки и не может предоставлять свою территорию в интересах других государств[38].

После заключения Юрьевского (Тартуского) мира между Советской Россией и Финляндией постепенно стали складываться нормальные торгово-экономические отношения[39]. В политике также началось некоторое потепление. В 1932 году был заключен пакт о ненападении, продленный в 1934 году еще на 10 лет[40]. Срок его действия истек бы лишь в 1945 году, однако этот документ был денонсирован советским правительством 28 ноября 1939 года.

Сговор двух мировых диктаторов, скрепленный Пактом Молотова—Риббентропа от 23 августа 1939 года, вновь превратил Финляндию, как и другие прибалтийские страны, в игральную карту большой политики. Фюрер Третьего Рейха Адольф Гитлер уступил Сталину право распоряжаться судьбой всей Прибалтики. Но в отношении Финляндии советское правительство вело себя значительно осторожнее, чем с Польшей, Эстонией, Латвией и Литвой. В течение полутора лет Советский Союз настойчиво пытался решить проблему безопасности своих северо-западных границ путём серии переговоров. Однако, после заключения сделки с Гитлером требования Сталина к Финляндии значительно возросли. Финны готовы были идти на разумные уступки, но не в той мере, как это себе представляло советское руководство. После неудачи на дипломатическом фронте оно переходит к более радикальным действиям. К этому времени уже был подготовлен наскоро разработанный командующим войсками ЛенВО К.А. Мерецковым план «контрудара по Финляндии». 26 ноября 1939 года на погранзаставе в деревне Майнила, расположенной на Карельском перешейке, произошла загадочная провокация, устроенная таким образом, что советская сторона получила возможность предъявить обвинения в адрес правительства Финляндии. Обмен нотами выглядел скорее ненужной формальностью, за которой последовал внезапный переход границы Финляндии советскими войсками. Необъявленная война началась ранним утром 30 ноября 1939 года.

В течение первых дней войны финская армия отступала, избегая крупных столкновений, используя тактику изматывания противника серией контрударов силами мелких подразделений. Но уже через неделю финны организовали решительное сопротивление на участке Тайпале [ныне Соловьево], а затем и на участке Сумма западнее ст. Лейпясуо. Начались упорные кровопролитные бои с превосходящими по численности и по технике силами Красной Армии. Сталинское командование бросало все новые и новые части на прорыв укрепленной полосы финской обороны, не считаясь ни с какими потерями. С середины января ударили сильные морозы, к которым не были подготовлены красноармейцы, попавшие в суровый северный край в большинстве своем из южных областей СССР. Линия фронта на Карельском перешейке получила тогда название «Линия Маннергейма», поскольку именно на ней финнам удалось сдерживать советские войска в течение 2 месяцев.

Война с «белофиннами» велась и на политическом фронте. Сформированное в Москве задолго до начала войны марионеточное прокоммунистическое правительство так называемой «Финляндской Демократической Республики» под руководством секретаря Коминтерна Отто Куусинена на второй день боевой операции прибыло в занятый Красной Армией приграничный поселок Териоки, провозглашенный в честь такого знаменательного события городом. Там разместились и подразделения финского корпуса, скомплектованного из россиян карельского и финского происхождения. В начале войны это воинство находилось в тылу, готовясь к параду в Хельсинки, где им предстояло, по замыслу сталинского руководства, пронести Красное Знамя победы. Когда стало очевидно, что из этого ничего не выйдет, то «Финскую Народную Армию» также отправили на передовую.

Териокское правительство Куусинена сыграло негативную роль в истории советско-финляндских отношений. Благодаря его существованию Сталин отклонял все попытки законного финского правительства остановить войну в самом её начале и продолжить переговоры на иных условиях. Впрочем, Молотов зашел еще дальше, заявив на весь мир, что Советский Союз вообще «не ведет войны с Финляндией и не угрожает ей войной»[41], в то самое время, когда советские авиабомбы падали на головы мирных жителей финских городов. В результате действия Советского Союза квалифицировались мировой общественностью как агрессивные, и наша страна была исключена из Лиги Наций. Лишь у гитлеровского руководства нацистской Германии действия СССР не вызывали ни малейшего негодования, а, наоборот, всем немецким дипломатическим миссиям немедленно поступила телеграмма статс-секретаря Вейцзекера с установкой: «В наших беседах, касающихся финско-русского конфликта, пожалуйста, избегайте антирусского тона». Там же было отмечено, что «...Финляндия <...> никогда не защищала германские интересы»[42]. Германия, объявив себя нейтральной страной в этой войне, оставила свои симпатии на стороне Советского Союза до последующего перелома в отношениях.

Ценой значительных усилий, к середине февраля 1940 года Красной Армии удалось прорвать линию Маннергейма на участке Сумма—Хотинен. Тяжелые бои завязались и на подступах к Выборгу, войти в который советские части смогли лишь после окончания военных действий 13 марта 1940 года. Финляндии пришлось пойти на тяжелые условия мира, в результате которого она потеряла десятую часть территорий, но и Сталин, ввиду угрозы вступления в войну стран англо-французского блока[43], был вынужден отказаться от первоначальных планов оккупации всей Финляндии. Новая граница теперь устанавливалась гораздо северо-западнее линии фронта на 13 марта, и Финляндии потребовалось спешно эвакуировать все гражданское население из северной части Карельского перешейка и Ладожской Карелии.

В 1940 году в состав Ленинградской области вошла только южная часть бывших финляндских территорий Карельского перешейка от р. Сестры до озер Вуоксинской системы. Земли, лежащие севернее, вместе с г. Вийпури (Выборг) и г. Кексгольмом (ныне Приозерск) вошли тогда в состав вновь образованной «двенадцатой республики» Советского Союза — Карело-Финской ССР. Северо-западная граница Ленинградской области совпадала, таким образом, с той самой линией, по которой кремлевское руководство установило прежде границу куусиненской Финляндской Демократической Республики, просуществовавшей лишь на бумаге в течение двух месяцев.

Отошедшие к Ленинградской области территории Финляндии (10 волостей) были поделены на три административных района областного подчинения — Раутовский, Койвистовский и Каннельярвский с городом Териоки. Началось первое освоение так называемых "новых районов" согласно правительственным указам и постановлениям. Одно из них предписывало ликвидацию мелких крестьянских хозяйств, именуемых хуторами[44]. Крестьянские дома из небольших деревень перевозились в более крупные селения, где организовывались сельские и поселковые Советы. Это уплотняло существующую там застройку, изменяло традиционный облик карельских деревень. Еще более значительным изменениям подверглась прежняя система землепользования, так как все мелкие частные поля обобществили и перемежевали по-новому, нарушив при этом прежнюю систему финской мелиорации, что приводило к переувлажнению почв и гибели посевов.

Новые перемены носили и ярко выраженный идеологический оттенок. Уцелевшие церкви, как лютеранские, так и православные, в зависимости от степени их сохранности превратились в лучшем случае в клубы и кинотеатры, иногда в склады, мастерские или коровники. Старые кладбища, независимо от того, были ли они финскими, шведскими, немецкими или русскими, постепенно стирались с лица земли, а надгробия большей частью перелицовывались и устанавливались на новые могилы. Но праздновать победу было еще рано. В июле—августе 1941 года советским переселенцам пришлось уходить за Сестру-реку, при этом многие из них оказались в кольце ленинградской блокады.

В планы Сталина не входило останавливаться на достигнутом в отношении Финляндии, тем более что обстановка в мире продолжала неуклонно меняться. Советскому Союзу приходилось считаться с мнением германского правительства, поскольку договорные обязательства по-прежнему соблюдались. В этой связи в ноябре 1940 г. Молотов посетил Берлин и имел личную беседу с Гитлером, целью которой было получение карт-бланша на «окончательное решение финляндского вопроса». Однако Гитлера не устраивала перспектива новой войны на Балтике, где ситуация для Германии сложилась весьма благоприятно. Поэтому он всячески уходил от ответа, переключаясь на другие темы. В итоге договориться с Гитлером у Молотова не получилось. Но содержание этой секретной беседы немцы в нужный момент донесли до сведения финского правительства. Председатель парламента Хаккила объявил депутатам, что цель Москвы на берлинских переговорах заключалась в сведении счетов с Финляндией. И эта информация стала решающей для принятия решения в пользу военного сотрудничества с Германией. Фактически оно началось даже ранее 22 июня 1941 года. Утром 25 июня 1941 г. советская авиация нанесла серию «упреждающих» ударов по аэродромам и городам Финляндии. Вечером того же дня финский парламент констатировал, что страна оказалась в состоянии войны с Советским Союзом[45]. Однако активные военные действия финские войска предприняли лишь в середине июля. Потерпев сокрушительное поражение, оказавшиеся в окружении части 23-й армии без боя оставили заминированный Выборг и начали эвакуацию в Кронштадт морским путём. 31 августа 1941 года финские войска достигли старой границы Финляндии на Карельском перешейке. Хотя в тот же день главнокомандующий финской армии маршал К.Г. Маннергейм отдал приказ о переходе линии старой границы и дальнейшем продвижении до рубежа главной оборонительной полосы Карельского укрепрайона (Белоостров—Охта—Нижние Никулясы), не солдаты восприняли его команду с воодушевлением. Участились случаи дезертирства, а 149 военнослужащих из II-й пехотной дивизии[46] вообще заявили о своем отказе переходить линию старой границы. К ним присоединились и 92 человека из 50-го пехотного полка. Но, несмотря на некоторое снижение боевого духа, финские войска продвинулись до 15 км за линию старой границы, остановившись перед мощными укреплениями основной линии КаУРа, захватив при этом лишь несколько ДОТ передовой линии.

К 6 сентября 1941 года линия фронта на Карельском перешейке в целом стабилизировалась, и вплоть до лета 1944 года активных боевых действий на этом участке не велось. Начиная с осени 1941 года, на освобожденные финские территории стали возвращаться бывшие жители. К лету 1942 г. их вернулось 174 500 человек, хотя заявок было подано 120 584[47]. Они успели восстановить значительную часть разрушенного войнами хозяйства, но в июне 1944 года им пришлось вторично оставить свои земли и отправиться в последнее изгнание.

Внезапное и мощное наступление советских войск на Карельском перешейке, начавшееся с ураганной артподготовки 9 июня 1944 года заставило измотанные продолжительной войной финские части начать отступление. Стремительное продвижение 21-й армии замедлилось лишь на рубеже недостроенной финской оборонительной линии «ВТ» (Ваммелсуу—Тайпале), которую в советских источниках иногда называют «Карельский вал». Прорыв был осуществлен в районе деревни Куутерселькя [ныне Лебяжье], и после трех суток упорных боев финские войска были вынуждены оставить этот рубеж обороны. В дальнейшем продвижение советских войск на западном фланге уже не встречало серьезных препятствий. 20 июня 1944 года Выборг был сдан. После этой потери финнам удалось организовать сопротивление наступающим. Советские части, форсировав 9 июля Вуоксу и, предприняв несколько безуспешных попыток расширить занятый ими плацдарм, перешли к обороне.

Потерпев военное поражение в Советской Карелии и Заполярье, Финляндия вышла из войны, подписав 19 сентября 1944 года с Советским Союзом. Вопрос об отторгнутых территориях финляндской Карелии и Лапландии некоторое время служил препятствием для заключения мирного договора между СССР и Финляндией, но в результате ряда внутриполитических перемен он разрешился 10 февраля 1947 года подписанием этого документа на Парижской мирной конференции. А 6 апреля 1948 года, в Москве состоялось подписание еще одного исторического документа — Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между СССР и Финляндской Республикой. После всего этого Финляндия официально лишилась права в дальнейшем ставить вопрос перед Советским Союзом о возвращении утраченных земель.

Второй этап советского переселения начался осенью 1944 года. Вслед за частями действующей армии на Карельский перешеек прибыли тыловые подразделения. Затем многие ленинградские предприятия начали размещать на завоеванных территориях свои подсобные хозяйства[48].

В марте—апреле 1945 года последовала новая волна переселения колхозников и демобилизованных из рядов Красной Армии на Карельский перешеек. Прибывающие новоселы становились членами вновь образованных сельхозартелей, которые затем превращались в колхозы и совхозы. В тот период организацией переселения занималось специальное Переселенческое управление при СовМине РСФСР, в ведении которого находились все вопросы по распределению прибывающих на жительство и обеспечению их всем необходимым. Для вербовки демобилизованных и колхозников в воинские части и в районы Вологодской, Кировской, Ярославской, Владимирской и Калининской областей были командированы уполномоченные из числа ответственных работников советского аппарата и Обкома ВКП(б)[49]. Выходцы из этих областей и составили основу населения второй волны переселенцев на Карельский перешеек.

Частично возвратились и «пионеры» первой волны 1940 года. Характер освоения завоеванных территорий мало чем отличался от предыдущего этапа. Однако теперь территории, присоединенные к Ленинградской области, оказались значительно обширнее прежних за счет передачи ей в 1944 году городов Выборга и Кексгольма с районами из состава Карело-Финской ССР[50]. Таким образом, на новых территориях появилось 6 районов областного подчинения и один городского: Выборгский, Яскинский, Кексгольмский, Раутовский, Каннельярвский (позднее Райволовский), Койвистовский и город Териоки. В 1950-х гг. последовала череда реорганизаций: укрупнение сельсоветов, ликвидация мелких деревень (т.н. хуторов), индустриализация сельского хозяйства — словом, происходило все то же самое, что и в других регионах Советского Союза. Популярный в известные времена лозунг «Сотрем грань между городом и деревней» был успешно осуществлен за счет уничтожения самой же деревни. Грань, таким образом, действительно была ликвидирована, а цель достигнута. Деревни исчезли и вымерли. Вместо них появились поселения городского типа, концентрирующиеся вокруг крупных промышленных или сельскохозяйственных предприятий, где используется труд наемных рабочих.

После полного освобождения Карельского перешейка названия населенных пунктов, хотя и писались кириллицей, в основе своей оставались финскими. Первых переселенцев это обстоятельство, впрочем, не беспокоило, поскольку у них были дела поважнее, а к прежним названиям они уже успели привыкнуть. Но партийное руководство имело на этот счет особое мнение. В 1948—1949 годах бывшие финские территории, переданные в состав РСФСР, по указу Президиума Верховного Совета республики были подвергнуты тотальной топонимической стерилизации, которую правильнее было бы называть советификацией, нежели русификацией, хотя бы потому, что из обращения вместе с карело-финскими топонимами исчезли даже некоторые чисто русские названия местности. Замена финской топонимики на советскую проходила исключительно в пределах Ленинградской области. Напротив, в Карело—Финской ССР сохранились тогда почти все прежние названия, несмотря на то, что процесс заселения русскими выходцами территорий Приладожской Карелии происходил таким же образом, что и на Карельском перешейке.

Нынешнее состояние Карельского перешейка в некоторой мере можно сравнивать с тем, что происходило на нем в начале прошлого века. Значительные пространства лесных и сельскохозяйственных угодий теперь осваиваются под дачную застройку. С другой стороны, следы времени, запечатленные в архитектурном облике старых русских дач и финских домов, стираются год от года по мере того как исчезают сами их носители. Время неумолимо.

Этническая история

Карельский перешеек обитаем с доисторических времён. Участки суши, освободившиеся от ледника, были заселены человеком еще в эпоху мезолита, т.е. около VIII тысяч лет до н.э. Об этом свидетельствуют многочисленные археологические находки, обнаруженные в местах стоянок первобытного человека. Найденная в деревне Корпилахти (в районе современного Каменногорска) в 1914 году рыболовецкая сеть, возраст которой около 10 000 лет, относится к самым древним в мире орудиям труда. Главным промыслом первобытного населения являлось рыболовство и охота.

Древнейшим исторически фиксируемым населением Карельского перешейка считаются кочевые саамские племена, о чем свидетельствуют многочисленные топонимы, а также некоторые археологические находки и народные предания. К середине I тыс. н.э. саамы вытесняются на север либо ассимилируются с прибалтийско-финскими племенами[51]. Не позднее III тысячелетия до н.э. на Карельском перешейке появились предки финноязычных народов, создавшие неолитические культуры ямочно-гребенчатой керамики, от них позднее и произошла летописная корела.

К VIII веку н.э. земли, расположенные к югу от берегов Невы и Ладоги, стали заселять восточные славяне — псковские кривичи и ильменьские словене[52]. Проникновение славян на Карельский перешеек было связано с торговлей (Путь из Варяг в Греки) и с военными походами новгородцев. Влияние славян на финские племена проявилось и в том, что последние начали переходить к земледелию и, как следствие, к оседлому образу жизни[53].

Первое письменное упоминание о древних карелах содержится в Новгородской летописи старшего извода под 1143/44 гг.: «В лето 6651... В то же лето ходиша Корела на Емь, и отбежаша 2 лоиву бити»[54] сообщает о неудачном походе Корелы на финское племя Емь и о потере двух парусных судов, которые назывались лойвами.

До середины XIII века можно говорить о Кореле как о союзнике новгородцев в совместных военных акциях против западных соседей. Однако после завоевательного похода 1277/78 гг. князя[55] Дмитрия Александровича Корельские земли стали частью территории новгородского государства. Однако западная часть Карельского перешейка находилась в пределах Древней Руси лишь 15 лет.

Последний Крестовый поход шведов привел к разделению Корельских земель. Ореховецкая граница 1323 года пролегла через Карельский перешеек в меридиональном направлении так, что западная часть его вместе с Выборгом оставалась под шведским господством, а восточная с крепостью Корела — сохранялась за новгородцами. С тех давних времен оказался разделенным надвое и сам карельский народ, а культура его вплоть до середины XVI века продолжала формироваться под влиянием с одной стороны западноевропейского католицизма, с другой же стороны — восточнославянского православия.  

В середине XVI века в Швеции произошла реформация церкви, что повлекло за собой гонения на католиков, позднее распространившиеся и на православных жителей завоеванных шведами территорий. К концу века многие из них были вынуждены бежать в пределы русских земель. После заключения Столбовского мира 1617 г. поток беженцев усилился. Военные действия, налоговое бремя и религиозный гнет вкупе привели к тому, что большая часть православных карел перебралась из Корельского уезда к востоку от Столбовской границы, а также в Тверские земли, образовав там субэтническую группу Тверские карелы.

Хотя согласно заключенному Столбовскому договору шведские власти должны были соблюдать определенные гарантии прав православного населения, которому надлежало оставаться на завоеванных шведами территориях, но фактически они не выполнялись. Сохранив формально православные погосты, шведская администрация параллельно начала внедрять в них лютеранские общины, развитию которых активно содействовала. В Стокгольме даже была открыта типография, которая печатала книги специально для русскоязычного населения вновь приобретенных территорий. Лишенная поддержки православная церковь оказалась в крайне стесненном положении. Православное население края, среди которого были карелы, ижора и русские, начало постепенно тайком отходить из занятых шведами земель в Россию, главным образом в Бежитскую и Деревскую пятины, а также в Беломорскую Карелию и к Онежскому озеру. Всего же в XVII веке из Ингерманландии и Приладожской Карелии ушло более 30 тысяч человек[56]. Из них значительную часть составляли жители Кексгольмского лена.

В противоположность этому, Выборгский лен, лютеранизированный ранее, избежал подобных миграций. По мере того, как Ингрия теряла своих прежних жителей, переселявшихся за пределы империи, шведские власти делали попытки заполнить образующийся вакуум. Для этого ими были приглашены немецкие колонисты, но немцев прибыло слишком мало[57], и тогда шведы начали переселять в Ингрию своих подданных из восточных районов Финляндии (Саво) и из западной части Карельского перешейка (Эврепя).

Эти народности и положили начало новому этническому образованию, — ингерманландцам или, точнее, ингерманландским финнам. После заключения Столбовского мира с Россией Швеция продолжала еще вести войну с Польшей, а вслед за тем участвовала в Тридцатилетней войне в Европе. Все это истощало экономику страны и тяжким бременем ложилось на плечи подданных. К тому же положение усугубилось обрушившимся голодом, свирепствующим на протяжении десятилетий, а также многократными эпидемиями чумы. Жители Карельского перешейка и Ингерманландии испытывали те же тяготы и лишения, что и остальные подданные шведской короны, с той лишь разницей, что чаще оказывались в зоне военных действий. Так произошло в 1656-1661 гг. (Ливонская война) и в 1700-1710 гг., а именно во время Великой Северной войны.

В Финляндии Северная война больше известна как «Великое лихолетье» или в буквальном переводе — «Великое зло». Этим подчеркивается не только длительный период оккупации Финляндии русскими войсками[58], но и в особенности характера военных действий. Известны факты геноцида по отношению к местному населению, широко практиковалось работорговля. «Войска под командованием Б.П. Шереметьева выжигали не только села, деревни, мельницы и мызы. Тактика выжженной земли предполагала уничтожение лесов, что лишало мирное население какой-либо возможности отстроиться или хотя бы согреть свои хижины в зимние холода, — впоследствии от этого жестоко страдали сами оккупанты»[59].

За восемь военных лет жители Карельского перешейка претерпели тяжелые невзгоды. Все мужское население воевало на стороне шведской армии, а, следовательно, оказалось по большей части либо в числе убитых, либо в числе пленных.

Тех, кто не мог служить в русском войске, но был способен выполнять физическую работу, отправляли на строительство фортификационных сооружений и Санкт-Петербурга. Там же работали и пленные. Невские болотистые берега стали их безымянными могилами. В некоторых деревнях оставалось редкое население, состоявшее главным образом из беспомощных стариков и малолетних детей. Небольшая часть крестьян укрывалась в лесах в специально сделанных заранее ямах и землянках. Традиция строить укрытия на случай войны в глухих местах укоренилась у карел с незапамятных времен и, вероятно, часто спасала их от полного уничтожения. На основании этих данных можно сделать вывод, что среди выживших осталась лишь малая доля тех, чьи рода укоренились в Карелии в средние века. Тем не менее, народная традиция не угасла, поскольку в скором времени из соседних районов Финляндии на опустошенные войною места прибыли на жительство представители других карельских родов лютеранского вероисповедания. Таким образом, к большой этнической группе лютеран-эвремейсов, к которой относилось коренное население западной части Карельского перешейка, прибавилась группа лютеран-савакот — переселенцев из губернии Саво, что находится в восточной части современной Финляндии. В Выборге проживали также шведы и немцы. Состав населения южной части Карельского перешейка изменился в меньшей степени. Там, кроме лютеран-ингерманландцев, проживало также небольшое количество православных ижор.

С этого времени край начали активно осваивать и русские, что происходило в основном за счёт расквартированных в городах воинских подразделений, духовенства, чиновников, помещиков и переселённых крепостных русских крестьян, появление которых на Карельском перешейке было связано с практикой донационного землевладения. В качестве награды за ратную службу русская военная аристократия получала крупные наделы на завоеванных территориях, так называемые дарственные (или донационные, от лат. donatio — «дарение, приношение в дар») земли. Положение проживавших на донационных землях местных крестьян поначалу было вполне сносным. Владелец поместья имел право взимать с них только определенные налоги, часть из которых он удерживал в свою пользу, а остальное перечислял в казну. Личные права крестьян, унаследованные ими со шведских времен, оставались неприкосновенными. Несмотря на то, что новым властям надлежало соблюдать принципы прежнего шведского законодательства и общественного устройства, со временем порядки ужесточились. Крепостное право, столь обычное для русской глубинки, постепенно начало распространятся и на бывших шведских подданных. Вначале это выражалось в нарушениях при составлении дарственных документов, следствием чего были постоянные судебные тяжбы и натянутые отношения между владельцами поместий и крестьянами донационных (пожалованных) земель.

Подобное состояние дел способствовало лишь дальнейшему ухудшению положения крестьян на Карельском перешейке и усилению их зависимости от помещиков. Владельцы донационных земель были в основном высокопоставленными, знатными лицами, владевшими большими поместьями и в других районах России. Ведение дел в новых имениях они поручали управляющим и в большинстве случаев довольствовались только общим наблюдением за их работой. Управляющие — фогты[60] — были выходцами из России; они не особенно считались с положениями шведской правовой системы, определявшей жизнь местных крестьян до завоевания этих территорий Петром I, поскольку эта система была им чуждой и малопонятной. Отныне всем крестьянам вменялось в обязанность либо платить оброк, либо работать на барщине: помещик имел полное право заменить по своему усмотрению все крестьянские оброки барщиной. Поскольку последняя мера окончательно закабаляла работника, то она и использовалась практически повсеместно. Рабочий день начинался с восходом солнца и заканчивался с его закатом. Привыкшие к европейским свободам крестьяне Карельского перешейка, бывшие шведские подданные, восприняли эти новшества без радости и старались, как могли, оказывать пассивное сопротивление всякому притеснению со стороны помещиков, которым в таких ситуациях приходилось применять и физические наказания. Почти в каждой деревне были специальные места для проведения экзекуций. Обычно они выполнялись при помощи кнута или ивовых прутьев, смоченных в соленой воде. Подобные «воспитательные» меры обычно оставляли на теле у жертвы тяжелые увечья на всю жизнь, а иногда заканчивались летальным исходом. Память о тех далеких временах нашла своё отражение и в топонимике. На Карельском перешейке известны места, называвшиеся раньше Орьянмяки — Холм раба. По-видимому, когда-то там находились столбы, к которым привязывали провинившихся. Крестьяне Карельского Перешейка пытались сопротивляться крепостническим порядкам, обращаясь к суду, но это во всех случаях приводило к противоположным результатам. Из этой борьбы помещик всегда выходил победителем. В его пользу у крестьян частенько изымались лучшие пахотные земли, на которых этим же крестьянам приходилось отрабатывать барщину. Помимо прочего в обязанность крестьян входило содержание на постое русских солдат. Хотя официально крестьяне были освобождены от кормления этих постояльцев, им приходилось делать это довольно часто. Правда, через 20 лет в областях Южной Саво и Кюмийоки (что находятся ныне на территории Финляндии), которые отошли к России после 1743 года, были построены казармы и русские войска переместились туда.

Во многих местах и лесные угодья стали недоступными для местных жителей, поскольку древесину в них можно было заготавливать только с разрешения хозяина. Самовольная рубка приравнивалась к воровству и сурово каралась. Огромные лесные массивы принадлежали Сестрорецкому оружейному заводу, и охрану их осуществляли казачьи патрули. Одно из предписаний руководства завода даже запрещало крестьянам покидать территории, подчиненные заводу, без особого на то разрешения[61]. Таким образом, русское крепостничество в значительной мере оказало негативное влияние на жителей бывшей шведской Карелии.

Коренной перелом в жизни обитателей Карельского перешейка произошел в связи с окончанием последней русско-шведской войны 1808-1809 гг. Финляндия была присоединена к Российской империи на правах Великого княжества. А в конце 1811 года Указом Александра I Выборгская губерния, в составе которой находился и Карельский перешеек, воссоединяется с автономным Великим княжеством Финляндским. Это событие принесло некоторое облегчение положению местных крестьян, хотя и не дало им полной свободы. И все же безраздельному господству российских помещиков на Карельском перешейке пришел конец.

Новое положение в первую очередь не устроило правление Сестрорецкого оружейного завода, который лишился не только даровой рабочей силы, но и главных лесных угодий волости Кивеннапа — Линтуловских лесов, что породило в умах российских хозяев идею отделения волости Кивеннапа от автономной Финляндии и присоединения её к Санкт-Петербургской губернии. Против этого немедленно выступили все жители волости, направив в столицу делегацию с прошением оставить волость в составе Финляндии. Решения по этому вопросу российское правительство принять не успело, потому что в 1825 году скончался Александр I, и дело отошло на задний план.

Уже через год новый российский монарх Николай I издал манифест, по которому все донационные земли были объявлены собственностью русских господ. Коренные жители получили возможность в 10-ти летний срок заключить со своими хозяевами договоры аренды, либо покинуть эти земли навсегда. После такого решения вопрос об отделении Кивеннапы был снят[62].

Когда в 1812 году Карельский перешеек воссоединился с остальной Финляндией, тогдашний выборгский губернатор Карл фон Шернваль высказал идею о выкупе донационных земель у русских владельцев, с тем чтобы потом финские крестьяне смогли постепенно выкупить их уже у финского государства. В то время среди русских помещиков имелись желающие продать свои земли, к такому решению склонялся и император Александр I.

Но у автономной Финляндии тогда не нашлось на это достаточно денежных средств. В 1863 году финляндский сейм принял решение взять ссуду в миллион марок для выкупа донационных земель, но окончательно оно вступило в силу лишь в 1867 году. Государство предоставило возможность финским крестьянам выкупать эти земли в собственность в течение 39 лет. Средства, выплаченные русским владельцам, получившим в своё время эти земли даром, были весьма обременительны для экономики Финляндии. Выплаты крестьян за принадлежавшую им прежде и отбираемую затем от них кусок за куском землю, привели к упадку сельского хозяйства на Карельском перешейке. Экономическое развитие региона во второй половине XIX века находилось почти на том уровне, что и в предыдущем столетии. Животнововодство было на столь низком уровне, что «едва ли можно говорить о нем как об отрасли сельского хозяйства» — высказался тогда Шернваль о животноводстве всей Выборгской губернии по состоянию на первую половину XIX века. Ресурсы молочного хозяйства оставляли желать лучшего: коровы содержались в маленьких и тёмных коровниках, не получая надлежащего ухода; молоко очищали процеживанием через можжевеловые ветки. Гораздо лучше содержали лошадей. Зимой их кормили сеном, в то время как коровам давали лиственный силос и четверть сена. Траву косили на естественных лугах, на корм скоту шел и озерный тростник. Поголовье скота, и без того немногочисленное, постоянно уменьшали лесные хищники; ведь отстрел зверя, как и самовольная рубка деревьев, был повсеместно запрещен. Волки и медведи чувствовали себя в полной безопасности, забираясь порой даже в коровники. Между тем в 1840-х годах добычей лесных хищников стало так много детей, что сам генерал-губернатор был вынужден вмешаться и организовать в волости Кивеннапа травлю волков с помощью роты литовских стрелков. За каждого убитого зверя учредили вознаграждение, и постепенно хищники стали исчезать (Ibid. 25-26).

Близость столицы российской империи позволяла жителям Карельского перешейка вести активную торговлю с городом производимыми на селе продуктами: молоко, мясо, скот, ягоды, предметы кустарного производства — все это пользовалось большим спросом у петербуржцев. Широко используемые фрахтовые перевозки давали работу многим местным возницам. В тяжелые времена неурожая крестьяне Карельского перешейка имели возможность закупать зерно в Санкт-Петербурге и не испытывать голода, с которым были хорошо знакомы крестьяне более отдаленных уездов. Многие финские крестьяне уходили на заработки в Санкт-Петербург и часто обосновывались там на постоянное жительство. Однако после октябрьских событий 1917 года многие из них возвратились обратно в родные места.

Появление железнодорожного сообщения между Санкт-Петербургом и Выборгом явилось мощным фактором, превратившим Карельский перешеек в дачную зону для многих слоев петербургского общества. Жители столицы получили прекрасную возможность в считанные часы добираться из душного центра города на обдуваемые свежим морским воздухом песчаные пляжи Финского залива. C конца XIX века здесь стали появляться первые виллы российских дипломатов и высокопоставленных государственных деятелей. Более дешевые участки стали застраивать своими дачами и горожане среднего достатка. Дачники победнее предпочитали пользоваться услугами местного населения, охотно сдававших в наем свои дома на летний период. Нередко самим хозяевам приходилось жить в это время в банях, сараях или времянках, предоставляя лучшие условия проживания своим летним гостям. Сдача помещений быстро приобрела характер особого промысла для местного населения. Богатым русским домовладельцам требовался обслуживающий персонал — повара, прачки, мастеровые, горничные, дворники. Местные жители приграничных деревень постепенно стали отвыкать от тяжелого крестьянского труда и переходить на более легкие хлеба, занимаясь обслуживанием русских господ из Санкт-Петербурга. Особенно крупный доход по тому времени приносили извозчичьи перевозки санкт-петербургских дачников от железнодорожных станций к их летним жилищам и обратно. Целые кавалькады пролеток и тарантасов постоянно дежурили у станций, поджидая пассажиров с прибывающих поездов. Процессия извозчиков, следовавшая от станции со своими седоками, порой растягивалась на несколько километров по дорогам, ведущим к побережью. Пассажирские перевозки по железной дороге от Санкт-Петербурга до Териоки и обратно уже в те времена обслуживало 20 пар поездов. Только в дачах поселка Териоки проживало в начале века более 5000 петербуржцев, которые каждое утро ехали в столицу на работу, а вечером возвращались обратно[63].

Следующий перелом в этническом составе населения Карельского перешейка наступил в связи с обретением Финляндией независимости 31 декабря 1917 года. В ходе вспыхнувшей в январе 1918 года гражданской войны часть русского населения покинула Карельский перешеек, часть погибла в боях и в результате белого террора, часть выехала из Финляндии в другие европейские страны. Но этот отток с лихвой компенсировался тысячами беженцев из красного Петрограда. В 1921 году к ним добавилось пополнение из мятежного Кронштадта. Далеко не все из них осели на Карельском перешейке, где найти работу было значительно труднее, чем в промышленно развитых районах Финляндии. Русская диаспора на Карельском перешейке значительно сократилась по сравнению с дореволюционным периодом, но сохранила свою культуру, ментальность и язык.

Разрыв с Россией тяжело переживало и местное финское население приграничных деревень. Легкие деньги перестали течь в руки, им пришлось снова снова заняться тяжелым сельскохозяйственным трудом. Для многих эта ломка оказалась чрезвычайно болезненной, некоторые продолжали надеяться, что вернутся прежние времена. Однако вместо прежних времен через 21 год наступили новые.

30 ноября началась советско-финляндская война. Двумя месяцами ранее предусмотрительное финское правительство провело мероприятия по добровольной эвакуации жителей приграничных территорий. Но далеко не все решили бросить своё хозяйство. Многие остались на прежних местах. И только когда гул канонады стал приближаться к деревням, по дорогам потянулись вереницы беженцев. Советские войска захватывали совершенно безлюдные деревни, в которых крайне редко можно было встретить единичных представителей местного населения или бывших русских эмигрантов. Всего таких лиц на оккупированной территории Карельского перешейка оказалось 107[64]. Общая же численность эвакуированных только с Карельского перешейка составляла 295900 человек. Эвакуация со стороны финляндских властей не являлась насильственной мерой. В противном случае она уберегла бы более двух тысяч попавших в плен жителей Ладожской и Северной Карелии от советских спецпоселений. Граждане Финляндии еще хорошо помнили то время, когда их страна находилась в составе Российской империи, а с большевистским режимом они успели познакомиться в 1918 году. Поэтому охотников искушать судьбу было среди них крайне мало.

Поскольку все коренное население Карельского перешейка полностью эвакуировалось в другие районы Финляндии, перед советскими властями встала задача заселения Карельского перешейка советскими гражданами. С этой целью был создан Переселенческий отдел при Совете Министров СССР, в функции которого входила вербовка желающих переселиться на бывшие финские территории. Чтобы повысить заинтересованность в переезде на новые места для переселенцев-добровольцев были созданы особые льготные условия, по которым каждая переселяемая семья имела право безвозмездного получения денежного пособия, дома с приусадебным участком, домашнего скота и прочего[65]. Однако сельские жители вначале весьма неохотно поддавались уговорам на перемену места проживания. План по переселению колхозных семей был почти полностью провален[66].

Несколько удачней сложилась ситуация с рабочими кадрами: их командировали на работы по восстановлению Выборга и Кексгольма. Некоторые «оседали» на новых местах. К 1 января 1941 года в «новые районы» Карельского перешейка было переселено 144 300 человек[67]. Семьям предоставляли добротные финские дома, в которых сохранились домашняя утварь и имущество. В каждом хозяйстве имелись многочисленные постройки — амбары, конюшни, коровники, бани, сараи — так что строиться новоселам необходимости не было. Вне районов боевых действий после ухода финского населения оставались совершенно неразоренные деревни. Оставившие их жители надеялись, что вскоре смогут вернуться, и поэтому забирали с собой лишь самое необходимое из того, что были в состоянии вывезти. Их надежды действительно осуществились, поскольку к осени 1941 года финские войска заняли все отторгнутые территории, причем с большим запасом. Но после ухода советских переселенцев и частей Красной Армии с Карельского перешейка возвратившиеся граждане Финляндии обнаружили там преимущественно одни руины. Два с половиной года было отпущено историей на то, чтобы восстановить разрушенное войной хозяйство. Однако, и на этот раз труды были напрасны. Генеральное наступление советских войск на Выборгском направлении, начатое 9 июня 1944 года, вынудило финскую армию отойти за Выборг и Вуоксу. Гражданское население обратилось в бегство тем же образом, как это произошло зимой 1939 г. А с лета 1944 года на полностью опустевшем Карельском перешейке вновь появились советские переселенцы, но на этот раз уже второй волны. Национальный состав этого нового населения был чрезвычайно пестрым, среди них можно найти выходцев со всех уголков СССР. Волны русских переселенцев продолжали набегать и позднее, хотя уже в более размытом виде. Из них сформировала современный этнический облик края.

Результатом последних двух войн 1939—1940 и 1941—1944 годов явилось полное исчезновение этнических карел с центральной и северной частей Карельского перешейка. Следует отметить, что южная часть Карельского перешейка поэтапно лишалась большинства своих жителей финского и карельского происхождения еще до начала советско-финляндской войны. Так, в 1930-х годах началась очистка десятикилометровой полосы, тянущейся вдоль государственной границы, от так называемого «кулацкого элемента». Истинные причины этого акта обнаруживаются из выступления Жданова на заседании Ленинградского обкома партии 2 апреля 1936 года: «Я докладывал товарищу Сталину относительно наших соображений по поводу переселения с Карельского перешейка. Он выразил недовольство, что мероприятия, намечающиеся на этот год, не обеспечивают переселения 20000 человек. Он заявил, что надо поставить задачу как политическое и военное дело. Установка товарища Сталина заключается в том, чтобы до войны очистить Карельский перешеек, чтобы он не мешал в период эвакуации и развертывания военных действий. Товарищ Сталин считает, что в два года должно быть закончено переселение с Карельского перешейка и требует быстрой организации этого дела»[68]. Оставшееся ингерманландское население Ленинграда и области было вывезено для естественного истребления в заполярные тундры уже в период начавшейся блокады[69]. В период хрущевской оттепели в рамках проходившей тогда реабилитации народов ингерманландские финны получили право возвратиться на свои родные места. Однако места эти в большинстве своем были уже заняты. Тем не менее, частично им удалось расселиться на тех землях, где когда-то проживали их далекие предки.

  • Map of North Ingermanland.png

    Северная Ингрия на карте РСФСР 1919-1920 гг.

  • Karelian Ishtmus December 1939 russian.png

    Карельский перешеек. Карта боевых действий. Декабрь 1939 г.

  • Развалины финского дома.jpg

    Развалины финского дома на берегу Нахимовского озера (пос.Овсяное)

Население

Название района Численность района в тысячах жителей Год
Выборгский р-н ЛО 203 2016
Приозерский район 62,5 2015
Всеволожский р-н 307 2016
Курортный р-н 75,6 2016
Приморский р-н СПБ 549 2016
Выборгский р-н СПБ 493 2016
Калининский р-н СПБ 530 2016
Красногвардейский р-н СПБ 348 2016
Правобережные округа Невского района 268 2016

Население Карельского перешейка на сегодняшний день составляет чуть менее 2,9 млн. жителей из них примерно 2,3 млн проживают в Санкт Петербурге и чуть менее 600 тысяч в Ленобласти. Население растет исключительно за счет миграции так как смертность значительно превышает рождаемость,но миграционная привлекательность Санкт Петербурга а так же прилегающих районов Ленобласти весьма высока.Таким образом на Карельском перешейке проживает около 40% населения Санкт Петербурга и около 30% населения Ленобласти.

Транспорт

Ввиду близости расположения к Финляндии и Санкт-Петербургу транспортная сеть Карельского перешейка развита очень хорошо.На КП расположены участки трех линий Петербургского метрополитена (Участок Площадь Ленина - Девяткино,Черная Речка - Парнас,Старая Деревня-Коммендантский Проспект,Новочеркасская-Улица Дыбенко) ,а так же множество маршрутов Пассажиравтотранса и Горэлектротранса.

Железнодорожный транспорт

Железные дороги Карельского перешейка имеют достаточно густую сеть, что обусловлено его географическим положением. Линии обслуживаются Санкт-Петербургским отделением Октябрьской железной дороги. По территории перешейка проходят следующие железнодорожные линии:

По всем железнодорожным линиям, кроме линий Попово — Высоцк (пассажирское движение закрыто 10 мая 2004 года), Выборг — Вещево (пассажирское движение закрыто 1 апреля 2009 года) и подъездных путей, осуществляются пригородные пассажирские перевозки, а по Выборгскому и Приозерскому направлению осуществляются также дальние пассажирские перевозки. Пригородные перевозки осуществляет Северо-Западная пригородная пассажирская компания. Железнодорожный транспорт продолжает активно развиваться. Продолжается также электрификация железных дорог. В 2004 году был электрифицирован участок Выборг — Пихтовая, в перспективе планируется провести электрификацию до Приморска. В связи с организацией скоростного движения поездов между между Санкт-Петербургом и Хельсинки было принято решение вынести всё грузовое движение с Выборгского направления на Приозерское. Для осуществления этой задачи начато строительство новой электрифицированной железнодорожной линии Лосево — Каменногорск, которая позволит осуществлять грузовое движения напрямую в Финляндию через Светогорск и в порты Финского залива, минуя скоростное Выборгское направление. Скоростное движение будет осуществляться электропоездами Pendolino SM6 уже в декабре 2010 года. Железная дорога играет важнейшую роль в транспортном сообщении районов Карельского перешейка с Санкт-Петербургом. В летние сезоны пригородные поезда перевозят на садовые участки и места отдыха более 60 тысяч пассажиров ежедневно. Это и не удивительно, ведь Финляндский вокзал — один из крупнейших в стране по объёмам пригородных перевозок.[71]

Автомобильный транспорт

Большинство автодорог Карельского перешейка представлено в таблице[72].

Российский
Информация о трассе
М10 Санкт-Петербург — Выборг — Торфяновка (граница с Финляндией)
А120 Серово — Васкелово — Кировск — Большая Ижора
А122 Санкт-Петербург — Первомайское — Толоконниково
А123 Белоостров — Зеленогорск — Приморск — Выборг
А124 Выборг — Каменногорск (Каменногорск — Светогорск) — Мельниково — Приозерск
А125 Серово — Каменка — Выборг
А126 Красносельское — Зверево — Бородинское — Топольки
А127 Лосево — Житково — Брусничное (граница с Финляндией)
А128 Санкт-Петербург — Всеволожск — Морье
А129 Санкт-Петербург — Приозерск — Сортавала
Р33 Скотное — Запорожское — Соловьёво — Приладожское — Моторное — Приозерск
Р34 Серово — Рощино — Первомайское — Сосново — Пятиречье
Н52 Выборг — Смирново
Н53 Выборг — Лужайка
Н60 Подгорье — Колосково
Н63 Советский — Каменка — Лужки
Н64 Рощино — Цвелодубово
Н73 Мяглово — Дубровка
Н76 Санкт-Петербург — Островки
Н79 Проба — Борисова Грива
Н89 Елизаветинка — Чёрная речка
Н91 Токсово — пос. им. Свердлова
Н93 Мяглово — Островки
Н194 Коммунары — Тракторное
Н196 Плодовое — Заостровье
Н201 Красноозёрное — Подгорье
Н202 Приладожская — Кузнечное — Мельниково — Сапёрное

Водный транспорт

Вся инфраструктура водного транспорта Карельского перешейка сосредоточена в Выборгском районе Ленинградской области. Это 3 морских порта и судоходный канал.

Общий грузооборот стивидорных компаний, осуществляющих деятельность в акваториях портов «Выборг», «Высоцк» и «Приморск» в 2008 году составил 92 миллиона 338 тыс. тонн, на долю наливных грузов (нефтепродуктов) пришлось 95,4 % от общего объёма перевалки.[73]

Туризм на Карельском перешейке

Уникальная природа Карельского перешейка стала причиной интенсивного развития на его территории самодеятельного и рекреационного туризма. Здесь проходят соревнования по водному слалому, ночному и дневному ориентированию, скалолазанью, проводятся туристические слеты, велогонки и марафоны кросс-кантри. Для туристов-водников привлекательна водная система Вуоксы (в частности, Лосевские пороги, река Бурная, система сообщающихся озёр), любители пешеходного туризма любят постоянно изменяющиеся пересечённые ландшафты, альпинисты тренируются на Малых и Больших скалах. Зимой особой популярностью пользуются горнолыжные курорты, такие как Пухтолова гора в Курортном районе под Зеленогорском; Юкки-Парк в посёлке Юкки, Охта-Парк в деревне Сярьги, Северный Склон в посёлке Токсово, Орлиная гора в посёлке Кавголово Всеволожского района; Игора недалеко от посёлка Сосново Приозерского района; Красное Озеро, Золотая Долина и Снежный в посёлке Коробицыно Выборгского района.

Достопримечательности

Фотогалерея

См. также

Напишите отзыв о статье "Карельский перешеек"

Примечания

  1. ↑ «Карельский перешеек. Земля неизведанная» часть 4. Автор Д. И. Шитов.
  2. ↑ Лист карты P-36-121-В,Г Васкелово. Масштаб: 1:50 000. Состояние местности на 1986 год. Издание 1987 г.
  3. ↑ Лист карты [www.google.com/search?hs=uOq&q=%22P-36-121-%D0%92-%D0%B0%2C%D0%B1%22&btnG=Поиск&lr=&aq=f&oq= P-36-121-В-а,б] Волчья. Масштаб: 1 : 25 000. Квадрат 1146-1.
  4. ↑ Е. Л. Александрова «Санкт-Петербургская губерния» СПб 2011, стр. 559. ISBN 978-5-904790-09-7
  5. ↑ Лист карты [www.semiotic.ru/la/i/maps/404106.jpg 6700/10-30°-510/20 Raasuli].  Масштаб: 1 : 20 000. Состояние местности на 1933 год. Издание 1934 г.
  6. ↑ [oval.ru/enc/39975.html Большая советская энциклопедия. Лемболовская возвышенность.]
  7. ↑ 60°29′ с. ш. 30°11′ в. д. / 60.488617° с. ш. 30.198450° в. д. / 60.488617; 30.198450 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=60.488617&mlon=30.198450&zoom=14 (O)] (Я)
  8. ↑ [www.geocaching.su/?pn=101&cid=1197 Наивысшая точка Карельского перешейка]. geocaching.su (09.07.2008). Проверено 14 января 2011. [www.webcitation.org/61BZkF1wz Архивировано из первоисточника 25 августа 2011].
  9. ↑  (англ.) Karelian Isthmus Karelian Isthmus
  10. ↑  (фин.) Karjalankannas Karjalankannas
  11. ↑ Г. А. Носков, М. Ф. Карчевский, Г. Ю. Конечная, Н. А. Петрова, Т. А. Рымкевич, Л. С. Счастная, «Заповедная природа Карельского перешейка», Санкт-Петербург, 2004.
  12. ↑ И.П. Шаскольский. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII—XIII вв.. — Ленинград, 1978. — С. 20—21..
  13. ↑ Е.А. Рыбина Еще раз о «Сигтунском походе» 1187 г. (рус.) // Новгород и средневековая Русь. : Сборник статей к 80-летию академика В.Л. Янина.. — 2009.
  14. ↑ Повесть временных лет. По Лаврентьевской летописи 1377 г. Ч. 1.. — М.; Л., 1950. — С. 449.
  15. ↑ 1 2 [krotov.info/acts/12/pvl/novg27.htm НПЛ младшего извода].
  16. ↑ Я.К. Грот. Из скандинавского и финского мира.. — СПб, 1898. — С. 341.
  17. ↑ [krotov.info/acts/12/pvl/novg27.htm НПЛ младшего извода, а также Новгородская третья, с. 221].
  18. ↑ И.П. Шаскольский. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV веке. — Ленинград: «Наука», 1987. — С. 117—119.
  19. ↑ Kähönen Ester. Kivennapa. Kylästä kylään. — Hämeenlinna, 1989. — С. 8.
  20. ↑ А. Сыров. Токсово. — СПб., 1998.
  21. ↑ Paavo Kiuru. Kivennapa. Muistelmia ja kuvia entisestä kotiseudusta. — Pieksämäki, 1961. — С. 15—16.
  22. ↑ А.И. Гиппинг. Нева и Ниеншанц. Ч. 1. — СПб, 1909. — С. 41.
  23. ↑ Йорген Вейбулль. Краткая история Швежии. — Стокгольм, 1994. — С. 46—47.
  24. ↑ Karjalan kansan historia. — Porvoo: WSOY, 1994. — С. 141.
  25. ↑ Kivennapa. Kylästä kylään. — С. 18.
  26. ↑ Karjalan kansan historia. — С. 144.
  27. ↑ Йорген Вейбулль. Краткая история Швеции. — С. 69.
  28. ↑ К.Ф. Ордин. Собрание сочинений по финляндскому вопросу. Покорение Финляндии. — СПб, 1909. — С. 261.
  29. ↑ Йорген Вейбулль. Краткая история Швеции. — С. 76.
  30. ↑ К.Б. Гренхаген. Спутник по Финляндии. — С. 20—21.
  31. ↑ История XIX века. Поä редакцией проф. Лависа и Рамбо. Том 7, гл. XI. Россия (1871—1900). Руссификация Финляндии. — Москва: Соц.-эк. гиз, 1939. — С. 417.
  32. ↑ В. Расила. История Финляндии. — Петрозаводск, 1996. — С. 59.
  33. ↑ К.Б. Гренхаген. Спутник по Финляндии. — С. 16.
  34. ↑ Karjalan kansan historia. — С. 96.
  35. ↑ Пентти Лунтинен Разлука без печали (рус.) // Родина. — 1995. — № 12. — С. 31.
  36. ↑ T. Vihovainen. Talvisota. Venäjä ja Suomi. — Helsinki, 1991. — С. 93.
  37. ↑ M. Julkinen Myyti Saksan vaikutusvallasta Suomessa 1930-luvun lopulla (финский) // Talvisota. — С. 163.
  38. ↑ Мауно Йокипии. . — Прибалтийско-финские народы. История и судьба родственных народов. — Ювяскюля: «Атена», 1995. — С. 66.
  39. ↑ В.В. Похлебкин. СССР—Финляндия. 260 лет отношений. 1713—1973. — Москва, 1975. — С. 276—277.
  40. ↑ Энтони Аптон «Зимняя война» (рус.) // От Мюнхена до Токийского залива. Взгляд с Запада. М., Политиздат. — 1992..
  41. ↑ Лига наций превратилась в орудие войны (рус.) // Правда. — 1939. — 17 декабря (№ 347).
  42. ↑ СССР—Германия. 1939—1941. Документы и материалы о советско-германских отношениях с сентября 1939 по июнь 1941. — Вильнюс, 1989. — С. 29—30.
  43. ↑ М. Коробочкин Опоздавшие (рус.) // Родина. — 1995. — № 12. — С. 107—110.
  44. ↑ ЦГА СПб. ф. 7179, оп. 11, д. 797.
  45. ↑ Мауно Йокипии. Финляндия на пути к войне. — Карелия. Петрозаводск, 1999. — С. 305-313.
  46. ↑ Anssi Vuorenmaa Väitöskirja karkuruudesta ja kieltäytymisistä sodissamme (финский) // Sotaveteraani-lehti. — 1996. — № 1. — С. 28.
  47. ↑ А.К. Молчанов. На гране войны и мира. Карельский перешеек и Северное Прилаäожье в 1939—1948 гг.. — СПб, 2005.
  48. ↑ ЦГА СПб., ф. 7179, оп. 19, д. 17, с. 61.
  49. ↑ Там же, ф. 7179, оп. 19, д. 17, л. 177.
  50. ↑ Там же, ф. 7179, оп. 10, д. 2024, лл. 95—96, 149—153.
  51. ↑ [www.vottovaara.ru/gipotezi-proisxojdeniya-karel.html Гипотезы происхождения карел]
  52. ↑ Ленинградская область. Исторический очерк.. — Ленинград, 1986. — С. с. 9..
  53. ↑ Народы зарубежной Европы. т. II.. — Москва., 1965. — С. 123—124..
  54. ↑ [www.lrc-lib.ru/rus_letopisi/Novgorod/contents.htm Новгородская первая летопись (НПЛ) старшего извода.].
  55. ↑ Мауно Йокипии. Прибалтийско-финские народы. История и судьба родственных народов. — Ювяскюля: «Атена», 1995. — С. 245—251.
  56. ↑ Karjalan kansan historia. — Porvoo: WSOY, 1994. — С. 167.
  57. ↑ Списки населенных пунктов Российской империи. т. 37. Санкт-Петербургская губерния, XXXVII.. — СПб., 1862.
  58. ↑ Ester Kähönen. Kivennapa. Kylästä kylään. — С. 18.
  59. ↑ В.Е. Возгрин Проблема геноцида в российской и скандинавской историографии Северной войны (рус.) // Санкт-Петербург и страны Северной Европы: Материалы шестой ежегодной научной конференции (14—16 апреля 2004 г.) / Под ред. В.Н. Барышникова. СПб.: РХГА.. — 2005. — С. 216.
  60. ↑ К.Б. Гренхаген. Спутник по Финляндии. — СПб, 1911. — С. 18.
  61. ↑ Kivennapa. Kylästä kylään. — С. 21—24.
  62. ↑ Kivennapa. Kylästä kylään. — С. 24.
  63. ↑ Ester Kähönen. Entinen Terijoki. Kylämuistoja. — С. 15—19.
  64. ↑ С. Веригин, Э. Лайдинен Интернированные финны (рус.) // "Север". — 1995. — № 3. — С. 99.
  65. ↑  // Красная Карелия. — 1940. — № 171.
  66. ↑ ЦГА СПб. ф. 7179, оп. 53, д. 142, л. 7.
  67. ↑ Там же, ф. 7179, оп. 11, д. 797.
  68. ↑ Мусаев В.И. Политическая история Ингерманландии в конце XIX—XX веке. — СПб, 2004.
  69. ↑ Там же, сс. 251—253
  70. ↑ [perecheek.narod.ru/ballvetka.html Балластная ветка — линия Каннельярви — Семиозерье — Железные дороги Карельского перешейка]
  71. ↑ [www.regnum.ru/news/112868.html Санкт-Петербург: Завершена реставрация Финляндского вокзала — Новости России — ИА REGNUM]
  72. ↑ [maps.yandex.ru/ Яндекс. Карты]
  73. ↑ [www.vbgregion.ru/portal_mo/news.htm Доклад главы администрации Выборгского муниципального района Ленинградской области о достигнутых значениях показателей для оценки эффективности деятельности органов местного самоуправления]
  74. ↑ [www.geocaching.su/?pn=101&cid=1452 Пещеры в граните :: Геокэшинг ::]

Литература

  • Сакса А.И. [www.archaeology.nsc.ru/ru/publish/journal/doc/2006/262/3.pdf Карельский перешеек — формирование природного и историко-географического ландшафта] // Археология, этнография и антропология Евразии. — Новосибирск: Изд-во Института археологии и этнографии СО РАН, 2006. — Вып. 2. — С. 35—44.

Ссылки

  • [www.kolamap.ru/topo/karel_per.htm Топографические карты — Карельский перешеек, масштаб 1: 50 000]

Отрывок, характеризующий Карельский перешеек

– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г'ишка, т'убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport'a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня . Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.


Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Карельский_перешеек&oldid=80827031»