Каркопино, Жером

Жером Каркопино

Жеро́м Каркопино́ (фр. Jérôme Carcopino; 27 июня 1881, Вернёй-сюр-Авр — 17 марта 1970, Париж) — французский историк, специализировавшийся в изучении Древнего Рима. Действительный член Французской академии (1955—1970; кресло №3) и Академии надписей и изящной словесности (с 1930 года).

Биография

Родился в Вернёй-сюр-Авр в семье врача корсиканского происхождения; двоюродный брат — поэт и писатель Франсис Карко (Каркопино-Тюзоли). Учился в Париже в Коллеж Сен-Барб и Лицее Генриха IV, высшее образование получил в Высшей нормальной школе. В 1904-1907 гг. проходил стажировку во Французской школе в Риме (École française de Rome). В 1907-1911 г. преподавал историю в лицее Гавра, в 1912 г. был приглашён читать лекции в недавно созданный Алжирский университет. Во время Первой мировой войны служил на Востоке и, в частности, принял участие в Дарданелльской операции. За боевые заслуги был произведён в кавалеры ордена Почётного легиона.

В 1920 г. стал профессором Сорбонны, в 1937 г. — директором Французской школы в Риме. Вскоре после начала Второй мировой войны возвращается во Францию, после её оккупации в 1940 г. занимает должность руководителя Высшей нормальной школы. В 1941-1942 г. — министр образования в правительстве Виши. Каркопино занял должность вместо философа клерикальной ориентации Жака Шевалье и отменил большую часть его указов. Каркопино вернул отменённую в межвоенный период оплату за обучение в школах второй ступени (после 11 лет), ввёл промежуточные дипломы о начальном образовании в школах первой ступени и повысил статус технических училищ, приравняв их к школам второй ступени. Он также выступил против требований консерваторов вернуть во все виды школ изучение латинского языка в качестве обязательного, введя его непременное изучение только в лицеях.

В 1944 г. Каркопино отстранён от преподавания в Сорбонне и арестован (в одной тюремной камере с ним находился драматург Саша Гитри), но вскоре освобождён. Вскоре его полностью оправдали, а в 1955 г. избрали членом Французской академии. Каркопино также был действительным членом Академии надписей и изящной словесности, Папской Римской археологической академии, а также доктором honoris causa Оксфордского университета.

Умер в 1970 г. в Париже.

Научная деятельность

Жером Каркопино поистинне филигранно оперировал различными вспомогательными историческими дисциплинами. Он владел текстуальной критикой литературных источников, прекрасно анализировал надписи, обладал превосходным чувством предмета. Так он вступал в непосредственный контакт с реалиями римской истории и сам ощущал себя до некоторой степени гражданином Города. Здесь-то и коренится та безграничная лёгкость, с которой ему удавалось восстанавливать не только принципиальную канву жизни римлянина, но и мелкие детали этой жизни.

— Раймон Блок

Важнейшие труды Каркопино в межвоенный период связаны с историей Остии, анализом «Энеиды» Вергилия и изучением истории Рима в эпоху Поздней республики.

В 1931 году Каркопино выпустил работу «Сулла, или неудавшаяся монархия» (фр. Sylla ou la monarchie manquée), в которой рассмотрел диктатуру Луция Корнелия Суллы как первую репетицию Римской империи. Сулла, по мнению Каркопино, пытался заменить Римскую республику совершенно новой политической системой, основанной на введении монархии, восстановлении привилегий римского нобилитета, опоре на лично преданную армию и удержании в покорности рядовых римлян. Однако нежелание нобилитета сотрудничать и постепенный отход сторонников предопределили крах долгосрочных планов Суллы и вынудили его отказаться от единоличной власти. Рецензенты отмечали прекрасное знание источников французским исследователем и обращали внимание на новизну его подхода к изучению замыслов Суллы, неясных ещё в древности.

В 1936 году Каркопино опубликовал биографию Гая Юлия Цезаря, которая многократно переиздавалась и продолжает сохранять научную ценность. Эта монография Каркопино была выполнена в рамках серии «Всеобщая история» (фр. Histoire Génerale). Написание другой работы этой серии — «Гракхи и Сулла» (фр. Des Gracques à Sylla; 1935 год) — было первоначально поручено Гюставу Блоку, но до своей смерти в 1923 году он успел написать лишь часть введения. Рецензенты отмечали, что две работы Каркопино, формально выполненные как две части одного запланированного тома, имеют ряд особенностей, выгодно отличающих их от 9-го тома «Кембриджской истории древнего мира». По сравнению с британским изданием французское было менее подробным в деталях, однако сильно выигрывало в единстве изложения, что было следствием работы единственного автора, а не группы специалистов разных взглядов. Также было отмечено, что Каркопино не довольствовался копированием материала из своих предыдущих работ (наряду с упомянутой монографией о Сулле он выпустил и работу, посвящённую Гракхам), а развивал ранее выдвинутые тезисы. Среди наиболее заметных особенностей этой работы — высокая оценка деятельности Гая Гракха; впервые высказанное ранее предположение, что Сулла намеревался установить монархию, но был вынужден отказаться из-за противодействия аристократии и лично Помпея; указание в качестве дискуссионной даты рождения Гая Юлия Цезаря 101 года до н. э.; убеждение, что Цезарь разделял если не программу, но монархические амбиции Суллы; наконец, Каркопино утверждал, что Цезаря обожествили незадолго до смерти.

В 1939 году им была опубликована монография «Повседневная жизнь Древнего Рима. Апогей Империи» (фр. La vie quotidienne à Rome à l'apogée de l'Empire), быстро получившая всеобщее признание. В рецензии в «Американском социологическом обозрении» работа Каркопино была названа «самой полезной и яркой картиной римской частной жизни из опубликованных на сегодняшний день [1942 год]». В рецензиях отмечалось, что выбор в качестве хронологических рамок исследования середины I века н. э. нисколько не ограничивает исследование, а напротив, является очень удачным. Отмечалось, что автор избежал влияния позитивистских взглядов на общество в популярной интерпретации Эмиля Дюркгейма. Кроме того, подчёркивалось, что Каркопино удалось отразить большое влияние экономических факторов в жизни римского общества и показать его как сложно организованную и стратифицированную структуру, однако при этом указывалось на достаточно формальный подход в рассмотрении религиозной жизни.

В 1947 году Каркопино опубликовал два тома комментариев к письмам Цицерона. По его мнению, публикация этой переписки была блестящим пропагандистским ходом Августа, который тем самым серьёзно подорвал авторитет Цицерона, чья суетность и моральная нечистоплотность стала очевидной из его писем. В рецензиях указывалось на некоторую недосказанность и оставление некоторых поставленных вопросов без ответов, что, впрочем, могло быть сделано намеренно, с целью предложить почву для дискуссий.

В советской историографии Каркопино подвергался резкой критике за оправдание римского господства в Средиземноморье, однако признавалось несомненное значение его конкретно-исторических исследований с подробным анализом источников. В редакционной статье «Против низкопоклонства перед иностранщиной в области древней истории», опубликованной в профильном журнале «Вестник древней истории» во время борьбы с «космополитизмом» в СССР, Каркопино был назван «фашиствующим историком», а его работы были охарактеризованы как «откровенно фашистское, цезаристское построение римской истории».

Основные работы

• La Terre de Verneuil à la veille de la Révolution. — Verneuil-sur-Havre: A. Aubert, 1906. — 55 p.
• Histoire de l'ostracisme athénien / Mélanges d'histoire ancienne. — Paris: Alcan, 1909. — p. 83-267.
• Virgile et les origines d'Ostie. — Paris: De Boccard, EFR, 1919. — 819 p.
• La loi de Hiéron et les Romains. — Paris: De Boccard, EFR, 1919. — 309 p.
• La Louve du Capitole. — Paris: Les Belles Lettres, 1925. — 90 p.
• Études romaines. Tome 1 – La Basilique pythagoricienne de la Porte majeure. — Paris: L'Artisan du livre, 1926. — 415 p.
• Autour des Gracques. Études critiques. — Paris: Les Belles Lettres, 1928. — 307 p.
• Des Gracques à Sylla. — Paris: PUF, 1929. — 488 p.
• Ostie. — Paris: Henri Laurens, 1929. — 64 p.
• Virgile et le mystère de la IVe Églogue. — Paris: L'Artisan du livre, 1930. — 223 p.
• Sylla ou la monarchie manquée. — Paris: L'Artisan du livre, 1931. — 248 p.
• Points de vue sur l'impérialisme romain. — Paris: Le divan, 1934. — 276 p.
• L'ostracisme athénien. — Paris: Alcan, 1935. — 263 p.
• César. — Paris: PUF, 1936. — 590 p.
• La vie quotidienne à Rome à l'apogée de l'Empire. — Paris: Hachette, 1939. — 348 p.

  перевод на русский язык: Каркопино Ж. Повседневная жизнь Древнего Рима. Апогей Империи. — М.: Молодая гвардия; Палимпсест, 2008. — 420 с.

• Aspects mystiques de la Rome païenne. — Paris: L'Artisan du livre, 1941. — 317 p.
• Le Maroc antique. — Paris: Gallimard, 1943. — 337 p.
• Les secrets de la correspondance de Cicéron. — Paris: L'Artisan du livre, 1947, 2 vol., 447 et 495 p.
• Études d’histoire chrétienne. Tome 1 – Les fouilles de Saint-Pierre et la tradition. — Paris: Albin Michel, 1953. — 293 p.
• Souvenirs de sept ans 1937-1944. — Paris: Flammarion, 1953. — 703 p.
• Le Mystère d'un symbole chrétien: l'ascia. — Paris: Fayard, 1955. — 96 p.
• De Pythagore aux Apôtres. Études sur la conversion du monde romain. — Paris: Flammarion, 1956. — 381 p.
• Alésia et les ruses de César. — Paris: Flammarion, 1958. — 221 p.
• Passion et politique chez les Césars. — Paris: Hachette, 1958. — 223 p.
• Les Étapes de l'impérialisme romain. — Paris: Hachette, 1961. — 272 p.
• Profils de conquérants. — Paris: Flammarion, 1961. — 414 p.
• Rencontres de l'histoire et de la littérature romaines. — Paris: Flammarion, 1963. — 285 p.
• Études d'histoire chrétienne. Tome 2 – Les reliques de Saint-Pierre de Rome. — Paris: Albin Michel, 1965. — 63 p.
• Souvenirs romains. — Paris: Hachette, 1968. — 292 p.
• Souvenirs de la guerre en Orient, 1915-1917. — Paris: Hachette, 1970. — 224 p.

Награды

• Большая золотая медаль SEP (1966)

Литература о Каркопино

• Corcy-Debray S. Jérôme Carcopino, un historien à Vichy. — Éditions L'Harmattan, 2001. — ISBN 2-7475-0831-5
• Singer S. Vichy, l'Université et les Juifs. — Paris: Les Belles Lettres, 1992.
• Grimal P.; Carcopino C.; Oubliac P. Jérôme Carcopino, un historien au service de l'humanisme. — Les Belles Lettres, 1981.

Отрывок, характеризующий Каркопино, Жером

Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.