Карлисты

Карли́сты (исп. carlistas) или апостолики — политическая партия в Испании, в XIX веке принявшая активное участие в трёх гражданских войнах (называемых карлистскими). Карлизм был активен на протяжении полутора веков, с 1830-х до 1970-х годов. Карлисты существуют и в современной Испании, хотя уже не играют серьёзной роли в политике.

Предыстория

Партия образовалась после издания Фердинандом VII так называемой прагматической санкции (10 июня 1830), в силу которой вопреки господствовавшему с 1713 салическому закону наследницей престола провозглашалась дочь короля Изабелла, а брат его, дон Карлос Старший, устранялся от престолонаследия.

После смерти Фердинанда VII в 1833 году вся Испания разделилась на две враждебные партии, одна из которых, поддерживавшая права дона Карлоса и его наследников, получила название карлистов, а другая, стоявшая на стороне Изабеллы и её матери, регентши Марии Кристины, — кристиносов. Между ними вспыхнула гражданская война, опустошавшая страну в течение 6 лет (1833—1839). На стороне дона Карлоса стояли преимущественно низшие классы населения, руководимые фанатичным духовенством, и горцы северных провинций, главным образом баскских, подозрительно относившиеся к централизаторским стремлениям мадридского правительства и надеявшиеся при помощи дон Карлоса отстоять свою местную независимость и свои фуэрос (хартии вольностей), тогда как Мария Кристина и её дочь находили поддержку в либеральной партии, населении Мадрида, городском и военном сословиях. Карлисты господствовали в северной и северо-западной части Испании, а кристиносы — в юго-восточной и в самой столице. Борьба этих двух партий привлекала внимание всех европейских правительств, причём Россия, Австрия, Пруссия и итальянские дворы склонялись на сторону карлистов, а Великобритания и Франция — кристиносов.

Первая карлистская война

Восстание карлистов началось в баскских провинциях в первых числах октября 1833 года: дон Карлос был провозглашен королём Испании под именем Карла V. Восстание быстро охватило все баскские провинции, Наварру и проникло в Старую Кастилию, где главным агитатором был священник Мерино. Положение правительства сделалось особенно трудным с того времени, когда во главе инсургентов стал народный герой Сумалакарреги, обладавший организаторскими способностями и сумевший создать из нестройных отрядов дисциплинированную армию, численность которой беспрестанно увеличивалась. Кристиносские генералы — Кордоба, Мина, Сарсфельд, Кесада и другие — большей частью терпели поражения. Дон Карлос, изгнанный из Испании ещё при жизни брата за сопротивление прагматической санкции и нашедший приют в Португалии, у своего родственника дон Мигеля, явился теперь на театр военных действий и стал во главе своей партии. Он обещал отдельным провинциям различные льготы и автономию, сообразуясь с особыми стремлениями каждой из них; благодаря этому движение карлистов быстро распространялось в Арагоне и Каталонии, где предводителем карлистов стал талантливый Кабрера. Почти вся Испания до реки Эбро находилась в руках карлистов. Успехи карлистов продолжались и после смерти Сумалакарреги. В 1836 году карлистский генерал Гомес доходил даже до Кордовы. Успехам карлистов способствовали раздоры среди самих кристиносов по поводу издания новой конституции. Дела приняли иной оборот в 1837 году, когда во главе кристиносов стали энергичные вожди — Эспартеро и Нарваэс. Дон Карлоса, двинувшегося к Мадриду, Эспартеро заставил отступить; затем он сам начал наступательные действия, нанёс карлистам ряд поражений, оттеснил их в Пиренеи, усмирил бо́льшую часть северных провинций. В среде карлистов, между тем, начались кровавые раздоры, последствием которых было заключение главнокомандующим армии карлистов Марото договора (31 августа 1839 в Вергаре) с Эспартеро и признание им королевой Изабеллы. Примеру его последовали и другие генералы карлистов, и с тех пор Первую карлистскую войну можно было считать проигранной. 27 сентября дон Карлос вынуждён был оставить Испанию и перейти на французскую территорию; Луи-Филипп I назначил ему местопребыванием город Бурж. Кабрера продолжал ещё борьбу против кристиносов, но в следующем году и он должен был удалиться из Испании.

Партия карлистов, однако, не исчезла, как не исчезли в обществе клерикально-абсолютистические тенденции и те источники, из которых карлисты черпали свои силы: глубокое влияние на народные массы фанатического духовенства, традиционные стремления отдельных провинций к автономии и поддержанию старинных вольностей. Карлисты то усиливались, то ослабевали, в зависимости от того, насколько велик был престиж правительственной власти, и продолжали видеть в наследниках дона Карлоса своих вождей и истинных Монархов. Претендентом на испанский престол в конце 1850-х годов являлся граф Монтемолин, сын дона Карлоса Старшего, принявший имя Карла VI; но попытка его высадиться в Испании была отражена О’Доннеллом, а сам он попал в плен. Затем карлистским претендентом стал младший брат графа Монтемолина, Хуан (Хуан III), отрекшийся от притязаний в 1868 году (в конце жизни он оказался претендентом уже на французскую корону).

Третья карлистская война

В эпоху, следовавшую за сентябрьской революцией 1868 года, карлисты вступили в борьбу с республиканской партией и особенно усилились в период правления короля Амадея (1870—1873) и кратковременного существования испанской республики (1873—1874). Вождём их стал новый претендент, тоже дон Карлос (дон Карлос Младший), принявший имя Карла VII. 15 июля 1873 года он появился в северных провинциях Испании и в короткое время организовал 12-тысячную армию из своих приверженцев в Наварре, Бискайе, Арагоне и Каталонии, поручив начальствование над ней генералам генералам Антонио Доррегараю, Хоакину Элио, Франсиско Сабальсу, священнику Санта-Крусу. От клерикалов и монархистов соседних стран, особенно Франции, он получал помощь в виде денег, оружия и боеприпасов. В борьбе с республиканской Испанией карлисты проявили жёсткость, разрушая железные дороги, совершая нападения на поезда, истребляя селения и их жителей огнём и мечом. Попытки генералов республиканской армии, например, Морионеса, остановить движение карлистов в целом были неудачны. Так шло дело до провозглашения Альфонса XII королём Испании (29 декабря 1874), давшего правительству большую прочность. Летом 1875 года объединённые армии генералов Мартинеса Кампоса и Ховельяра нанесли ряд поражений карлистам, отняли у них крепость Кантавьеху, вынудили их очистить Каталонию и Валенсию; наконец, генералы Кесадо и Морионес взятием Витории (20 июля 1875), Сео-де-Урхеля (26 августа) и Эстельи (19 февраля 1876) окончили карлистскую войну. 28 февраля 1876 года дон Карлос вынужден был покинуть Испанию и удалиться во Францию. Последствия карлистской войны для Испании были самые гибельные и выразились в расстройстве финансов, упадке кредита, ослаблении авторитета правительственной власти и огрубении народных нравов. Баскские провинции и Наварра, служившие главным очагом карлистского восстания, были наказаны лишением своих исключительных прав и привилегий.

Карлизм в XX веке

Претензии дона Карлоса Младшего (1848—1909) на испанский престол унаследовал его сын Хайме (1870—1931), а после его смерти — брат Карлоса Младшего Альфонсо-Карлос (1849—1936). Со смертью последнего карлистская ветвь испанских Бурбонов пресеклась.

Согласно салическому порядку престолонаследия, следующей по старшинству в династии Бурбонов ветвью являлись потомки супруга королевы Изабеллы II короля-консорта Франсиско де Асис (племянника дона Карлоса Старшего). Поэтому оставшиеся французские роялисты-легитимисты стали считать претендентами на виртуальный французский престол свергнутого испанского короля Альфонсо XIII и его потомков (нынешний глава династии Бурбонов — двоюродный племянник короля Хуана Карлоса I — Луис-Альфонсо [именуемый своими сторонниками Людовиком XX]).

Испанские карлисты по понятным причинам не признали прав потомков Изабеллы II и Франсиско на престол, поставив под сомнение то, что Франсиско действительно был отцом детей Изабеллы. Новым претендентом стал Хавьер (1889—1977), один из сыновей пармского герцога Роберто, представителя младшей ветви династии Бурбонов.

Карлисты были одной из сил, поддержавших националистов в ходе гражданской войны 1936—39 годов. Их отряды «рекете» сражались на стороне Франко, а в название правящей партии была включена ссылка на «традиционалистов» (Испанская фаланга традиционалистов и комитетов национал-синдикалистского наступления). Некоторое время были основания предполагать, что Франко передаст корону не принцу Хуану Карлосу, а Хавьеру. Карлисты существуют в Испании и в настоящее время.

Карлистские претенденты

Карлистскими претендентами на испанский (а с 1883 года — и на французский) престол были:

• Карл V (инфант дон Карлос-Мариа-Исидро, граф де Молина): 1833—1845.
• Карл VI (дон Карлос-Луис-Мариа-Фернандо, граф де Монтемолин), его старший сын: 1845—1861.
• Хуан III Испанский (в 1868 отрёкся) и Французский (с 1883) (дон Хуан-Карлос-Мариа-Исидро, граф де Монтисон), его брат: 1861—1887.
• Карл VII Испанский и XI Французский (дон Карлос-Альфонсо-Мариа де лос Долорес-Хуан-Рафаэло, герцог Мадридский), его сын: 1887—1909.
• Иаков III Испанский и I Французский (дон Хайме-Хуан-Карлос-Альфонсо-Фелипе, герцог Мадридский), его сын: 1909—1931.
• Альфонс-Карл I Испанский и XII французский (дон Альфонсо-Карлос-Фердинандо-Хозе-Хуан-Пио, герцог де Сан-Хайме), младший брат Карла VII: 1931—1936.

Карлистское престолонаследие после 1936 года

После смерти Альфонса-Карла I карлисты разделились во мнении, кого следует считать законным королём Испании. Часть из них (в основном во Франции) признала таковым свергнутого на то время Альфонса XIII Испанского, как старшего в мужском потомстве Карла IV Испанского. Но для большинства испанских карлистов новым легитимным монархом стал представитель Пармского Дома.

• Хавьер I (герцог Пармский, граф де Молина): 1936—1975 (отрёкся).
• Карл VIII Уго (Карлос-Уго, герцог Пармский), его сын: 1975—2010.

В 70-е годы, однако, в карлистском движении произошёл внутренний конфликт, в результате которого большинство нынешних карлистов отвергли Карлоса-Уго. Часть из них считает своим лидером его младшего брата Сикста-Генриха (Сиксто-Энрике, герцог Аранхуэсский), который именуется регентом. Этот конфликт отразился в кровопролитном столкновении на карлистском фестивале 9 мая 1976 года.

Небольшая часть карлистов в 1936 году признала переход прав на испанский престол по женской линии — к внуку дона Карлоса Младшего эрцгерцогу Карлу-Пию (Карл VIII; из тосканской ветви Габсбургов). После его смерти претензии унаследовали его старшие братья (Антон [Карл IX] и Франц-Йозеф [Франсиско]), а после — племянник Доминик (Доминго I; сын Карла IX).

Литература

• Reynaud H. Histoire de l’Espagne depuis la mort de Charles III jusqu’a nos jours. — P.: Librairie Germer Baillière, 1873.
• Cherbuliez V. [archive.org/details/lespagnepolitiq00chergoog L’Espagne politique]. — P., 1874.
• de Bonilla C. La guerre civile en Espagne. — P., 1875.
• Leopold E. Spaniens Bürgerkrieg. — Ганновер, 1875.
• Lauser W. Geschichte Spaniens: von dem Sturze Isabella’s bis zur Thronbesteigung Alfonso’s. — Lpz., 1877.
• Hubbard N. G. Histoire contemporaine de l’Espagne. — P., 1869—1883.

Ссылки

• Карлисты // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Карлисты

– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.
В конце Петровского поста Аграфена Ивановна Белова, отрадненская соседка Ростовых, приехала в Москву поклониться московским угодникам. Она предложила Наташе говеть, и Наташа с радостью ухватилась за эту мысль. Несмотря на запрещение доктора выходить рано утром, Наташа настояла на том, чтобы говеть, и говеть не так, как говели обыкновенно в доме Ростовых, то есть отслушать на дому три службы, а чтобы говеть так, как говела Аграфена Ивановна, то есть всю неделю, не пропуская ни одной вечерни, обедни или заутрени.
Графине понравилось это усердие Наташи; она в душе своей, после безуспешного медицинского лечения, надеялась, что молитва поможет ей больше лекарств, и хотя со страхом и скрывая от доктора, но согласилась на желание Наташи и поручила ее Беловой. Аграфена Ивановна в три часа ночи приходила будить Наташу и большей частью находила ее уже не спящею. Наташа боялась проспать время заутрени. Поспешно умываясь и с смирением одеваясь в самое дурное свое платье и старенькую мантилью, содрогаясь от свежести, Наташа выходила на пустынные улицы, прозрачно освещенные утренней зарей. По совету Аграфены Ивановны, Наташа говела не в своем приходе, а в церкви, в которой, по словам набожной Беловой, был священник весьма строгий и высокой жизни. В церкви всегда было мало народа; Наташа с Беловой становились на привычное место перед иконой божией матери, вделанной в зад левого клироса, и новое для Наташи чувство смирения перед великим, непостижимым, охватывало ее, когда она в этот непривычный час утра, глядя на черный лик божией матери, освещенный и свечами, горевшими перед ним, и светом утра, падавшим из окна, слушала звуки службы, за которыми она старалась следить, понимая их. Когда она понимала их, ее личное чувство с своими оттенками присоединялось к ее молитве; когда она не понимала, ей еще сладостнее было думать, что желание понимать все есть гордость, что понимать всего нельзя, что надо только верить и отдаваться богу, который в эти минуты – она чувствовала – управлял ее душою. Она крестилась, кланялась и, когда не понимала, то только, ужасаясь перед своею мерзостью, просила бога простить ее за все, за все, и помиловать. Молитвы, которым она больше всего отдавалась, были молитвы раскаяния. Возвращаясь домой в ранний час утра, когда встречались только каменщики, шедшие на работу, дворники, выметавшие улицу, и в домах еще все спали, Наташа испытывала новое для нее чувство возможности исправления себя от своих пороков и возможности новой, чистой жизни и счастия.
В продолжение всей недели, в которую она вела эту жизнь, чувство это росло с каждым днем. И счастье приобщиться или сообщиться, как, радостно играя этим словом, говорила ей Аграфена Ивановна, представлялось ей столь великим, что ей казалось, что она не доживет до этого блаженного воскресенья.
Но счастливый день наступил, и когда Наташа в это памятное для нее воскресенье, в белом кисейном платье, вернулась от причастия, она в первый раз после многих месяцев почувствовала себя спокойной и не тяготящеюся жизнью, которая предстояла ей.
Приезжавший в этот день доктор осмотрел Наташу и велел продолжать те последние порошки, которые он прописал две недели тому назад.
– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.