Гризи, Карлотта

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Карлотта Гризи»)
Перейти к: навигация, поиск
Карлотта Гризи
Carlotta Grisi

Карлотта Гризи в балете «Жизель»
Имя при рождении:

Caronne Adele Giuseppina Maria Grisi

Дата рождения:

29 июня 1819(1819-06-29)

Место рождения:

Висинада, Италия

Дата смерти:

20 мая 1899(1899-05-20) (79 лет)

Место смерти:

городок Сен-Жан, близ Женевы, Швейцария

Профессия:

артистка балета

Гражданство:

Италия Италия

Театр:

Балетные театры Европы (в том числе Парижский Theatre de la Renaissance (Театр Возрождения), Парижская опера, Лондонский Театр Её Величества, императорские театры Российской империи)

Карло́тта Гризи́ (итал. Carlotta Grisi, Каронн Адель Джузеппина Мария Гризи; 1819—1899) — прославленная итальянская балерина, первая исполнительница Жизели.





Семейные традиции

Карлотта Гризи родилась 29 июня 1819 года в селении Висинада (Visinada)[1] неподалёку от города Пореч (Италия). Принадлежала к известной артистической семье. Как это ни покажется странным, родители Карлотты никакого отношения к сценической стезе не имели. Её отец Винченцо Гризи прибыл из Кремоны и работал в отделе общественной инспекции, её мать Мария (девичья фамилия Бочетти/Boschetti) тоже не была ни актрисой, ни музыкантом[1][2]. Тем не менее, вся семья была театральной, в первую очередь, «оперной»: Старшая сестра Карлотты — Эрнеста (Ernesta) (1816-95), была певицей с отличным контральто, вышедшей замуж за известного литератора и критика Теофиля Готье. Кузины были известными певицами: Джудитта Гризи (Giuditta Grisi) (1805-40) меццо-сопрано и Джулия Гризи (Giulia Grisi) (1811-69) сопрано, а мужем Джулии стал известный певец-тенор Джованни Марио. Тётка Джузеппина Грассини также была певицей (ходили слухи, что у неё был роман с Наполеоном[3]), а дядя был одним из преподавателей вокала Джулии[2].

Карлотта пошла в семью — у неё тоже проявились вокальные способности (сопрано[4]). Но это её тогда мало интересовало. С детства она мечтала о балете. В 7 лет она была зачислена в школу при Ла Скала в Милане, где училась у Гийе[5]. А в 10 лет она уже танцевала в кордебалете на сцене прославленного Ла Скала, исполняя детские роли в балете «Ипермнестра», в котором играла Благочестие, и крестьянскую девочку в «Le Mine di Polonia» (Подземелье Польши). В 13 лет, в 1832 году, она официально дебютировала в миланском театре «Каноббиана» в балете «Семеро новобранцев» (балетмейстер Л. Астольфи)[5].

Встреча с Жюлем Перро и создание артистической семьи

Когда ей было 14 лет, в 1834 году её сестра оперная певица Эрнеста гастролировала по Италии, и Карлотта отправилась в турне вместе с ней: старшая сестра пела, младшая исполняла балетные танцы. Эта поездка перевернула всю дальнейшую судьбу юной Карлотты. Они выступали в нескольких итальянских городах, в том числе и в Неаполе, где в это же время находился известный французский хореограф Жюль Перро (Jules Perrot), он увидел юную танцовщицу и заметил её дарование. Стать ученицей и партнершей самого Перро — это ли не предел желаний начинающей балерины. И это желание свершилось.

Начались уроки. Но не только балетом занималась эта артистическая пара. По рассказам Карлотты, то было «занятное супружество: работали днем, работали ночью»[6]. Жюль Перро поставил для своей ученицы несколько хореографических номеров, и в 1836 году танцоры месье и мадам Перро отправились на выступления в Лондон (балет «Соловей», 1836[5]), на следующий 1837 год, — в Париж. По всей видимости, они состояли в гражданском браке, а официальный церковный заключать не стали — во всяком случае документов о регистрации историки найти не смогли, хотя по сцене именовали себя в тот период под одной фамилией — мадам и месье Перро[2]. В 1837 году на свет появилась их дочь Мари-Жюли (Marie-Julie). В том же году счастливый муж и отец уволился из Оперы Гарнье, чтобы целиком заниматься дальнейшей общей карьерой со своей любимой. Они совершили большие турне по странам Европы, побывав в Лондоне, Вене, Мюнхене и Милане, где Карлотта пела и танцевала. Однако её вокальные данные, заложенные от природы, не развивались, в отличие от танцевальных, поскольку рядом был муж-хореограф, следящий за развитием её балетной карьеры.

Дебют Карлотты Гризи в Париже состоялся в 1840 году в Theatre de la Renaissance (Театр Возрождения), где она пела и танцевала в опере «Зингаро» (Le Zingaro). Стараниями Перро и не без участия семейства Гризи (её сестра Эрнеста к тому времени стала женой Теофиля Готье) она была принята в «Гранд Опера» в 1841 году, причем в соответствии с её условием Перро был также восстановлен в театре[1]. В 1841 году она впервые вышла на сцену в Парижской Опере в балете «Фаворитка» Гаэтано Доницетти, хореографию которого поставил для неё Перро.

17.7.1843 исполнила главную партию Пери—Лейла в балете «Пери» («La Peri») композитора Ф. Бургмюллер, сценарий Т. Готье и Ж. Коралли, парижская Опера, балетм. Коралли.

«Жизель»

В 1840 году Адольф Адан, уже известный композитор, вернулся в Париж из Санкт-Петербурга, куда он поехал вслед за Марией Тальони. И, полный новых впечатлений и надежд на будущее, сочинял музыку к своему новому балету «Жизель», сценарий к которому написали французский поэт Теофиль Готье, муж старшей сестры Карлотты, Жюль-Анри Вернуа де Сен-Жорж и Жан Коралли (настоящая фамилия Перрачини). Перро также был привлечен к работе над балетом. Главная роль изначально предполагалась для Карлотты Гризи. Хотя официальном балетмейстером считался Жан Коралли, но он ставил общие танцы, а основные хореографические партии Жизели поставил Перро, но его имя не было даже упомянуто на афише парижской премьеры балета[2][7]. «Вся партия Жизели, весь рисунок главной роли в хореографическом отношении был разработан Перро»[8].

Премьера балета «Жизель» состоялась 28 июня 1841 в Королевской академии музыки в Париже[8]. В главной роли, как и предполагалось, была Карлотта Гризи. Партию Графа Альберта исполнял Люсьен Петипа (Lucien Petipa; 1815—1898) — старший брат Мариуса Петипа, а партию Мирты — Адель Дюмилатр(Adele Dumilatre). Успех был всеобщий, превзошедший все ожидания.

Тем не менее Жан Коралли необоснованно присвоил себе всю славу единственного хореографа балета, ему предназначались и восторг публики, и одобрение критиков, и прочие многочисленные знаки популярности[7]. Критики объявили балет «Жизель» величайшим балетом своего времени[2], а исполнительницу главной партии немедленно возвели в статус звезды. Теофиль Готье описал танец Карлотты, как «искренний, естественный и искрящийся жизнерадостностью и весельем». Всё это не замедлило сказаться на бюджете взошедшей балетной звезды. Жалованье Карлотты Гризи немедленно возросло от 5 000 франков до 12 000 франков в 1842 г. и до 20 000 к 1844 г. с дополнительными гонорарами за сольные партии.

Прима-балерина

Слава юной балерины была огромной. Она оказалась в центре французского общественного внимания. Как водится в таких случаях, на неё «пошла мода». Её портреты рисовали художники, её образ лепили скульпторы, на неё равнялись великосветские дамы, жены вельмож. Её запечатлевали танцующей в ролях Джон Брэндард (John Brandard), Жозеф Бувье (Joseph Bouvier)[7]. К этому же времени в семье Карлотты Гризи и Жюля Перро наметился кризис. Возможно, молодая балерина оказалась ещё юна для такой всеохватывающей славы, подавшись на её внешний блеск и не осознавая её жестокости и скоротечности. Слухи ходили разные: что 21-лентяя балетная дива увлеклась другим хореографом — Коралли, что её сердце разбил партнер по сцене Люсьен Петипа, что это Теофиль Готье помог ей приобрести славу, и вот теперь балерина оплачивает своей благосклонностью…

Жюль Перро вскоре после премьеры «Жизели» покинул Париж, уехав в Англию. Возможно, в этом сказалась двойная обида: и предательство любимой, и присвоение его работе чужого авторства.

А в 1842 году французский балет привез в Лондон спектакль «Жизель», лондонская премьера состоялась на сцене Театра Её Величества.

Балет анонсировался как «трагическое, мелодраматическое, хореографическое, фантастическое предание суеверий» и носило название «Жизель, или Призрачные Ночные Танцовщицы» (Giselle or the Phantom Night Dancers). А на афише балета рядом с именем Карлотты Гризи стояло имя Жюля Перро и как хореографа, и как исполнителя — партнера Карлотты Гризи.

Жюль Перро по-прежнему продолжал ставить для Карлотты Гризи все её балеты, неизменно превосходные по хореографии и также неизменно приносившие ей успех и приумножавшие её славу. Они опять выступали и гастролировали вместе — в парижской Опере, в лондонском театре Её Величества. В 1842 году в Париже она танцует в премьере балета «Пери» композитора Ф. Бургмюллера; в Лондоне Ж. Перро ставит для Гризи балет «Эсмеральда», премьера которого состоялась 9 марта 1844 года в лондонском Королевском театре, в главных партиях – они оба: Эсмеральда — Гризи, Пьер Гренгуар — Перро (остальные партии: Феб де Шатопер — Сен-Леон, Клод Фролло — Ж. Госслен, Квазимодо — Антуан Кулон – сын известного балетного педагога Ж.-Ф.Кулона)[9]. Затем следуют её работы в балетах «Полька» (1844), «Суд Париса» (1846), которые Перро тоже ставил специально для неё.

Она работала также в постановках других балетмейстеров. 11 августа 1845 выступила на сцене парижской Оперы в премьере балета «Своенравная жена» ("Le Diable a quatre") А. Адан, (сценарий А. де Лёвена, балетмейстер Ж. Мазилье) в партии жены корзинщика.

В 1845 году Перро получил высочайший заказ поставить спектакль для посещения театра английской королевой Викторией — и 12 июля 1845 года состоялась премьера балета Перро «Па де катр» на музыку Пуни с четырьмя известнейшими балеринами этого времени: Карлоттой Гризи, Марией Тальони, Люсиль Гран и Фанни Черрито, прошедшая в присутствии королевы Виктории. Этот балет вошел в историю не только как признанный хореографический шедевр, но и как успешная попытка объединить на одной сцене четырех выдающихся балерин, у которых были крайне осложненные взаимной конкуренцией отношения. Перед Перро стояла трудная задача — не только примирить в своей постановке четверых самых выдающихся примадонн балета, но и создать такую хореографию, которая выгодно подчеркнет особенности таланта каждой. Это удалось. Во время репетиций Перро справился даже с нелегкой проблемой очередности появления балерин на сцене — последний выход считался самым почетным. Балетмейстер внес мудрейшее предложение: танцевать согласно возрасту — самая младшая первой и самая старшая последней. Понятно, что неожиданно всем захотелось танцевать первой. В результате Гран вела, сопровождаемая Гризи, затем вступали Черрито и Тальони. Этот балет вошел в мировую классику и ещё не раз исполнялся на сцене следующими поколениями не менее прославленных примадонн.

С не меньшим успехом Гризи танцевала и в постановка других балетмейстеров: в балете «Пахита» Ж. Мазилье в 1846 году она блистала с партнером Люсьеном Петипа, танцевала в балете Поля Тальони «Метаморфозы» (Сатанелла, 1849). В феврале 1846 года контракт Гризи с парижской Оперой истёк — балерина не стала его продлевать, а, подписав контракт с римским театром «Аполло», вернулась в Италию (для дебюта в новом балете Мазилье «Бетти» тут же была приглашена другая итальянка — София Фуоко).

Последнее появление Гризи в Париже произошло в 1849 в балете Перро «Lа Filleule de fées» (Крестница феи) на музыку Адана.

Петербург

До 1851 года Гризи танцевала в Лондоне. В это время Жюль Перро получил приглашение на работу в Россию, в Санкт-Петербург, на должность главного хореографа Императорского театра. Карлотта Гризи отправилась в Россию вместе с ним, получив должность балерины Императорских Театров, которую занимала с 1851 по 1853 год.

Среди её танцевальных работ в России: «Жизель» в Большом Каменном театре (но первой исполнительницей Жизели на русской сцене уже была Фанни Эльслер) и балеты, поставленные специально для неё Жюлем Перро: «Наяда и Рыбак» (1851), «Своенравная жена» ("Le Diable a quatre") А. Адана с добавлением музыки Ц. Пуни (14.11.1851, Большой Каменный театр, Петербург; когда-то, в 1845 году, она исполняла ту же партию жены корзинщика в парижской Опере в постановке Ж. Мазилье), «Война женщин, или Амазонки XIX века» (1852), «Газельда, или Цыганы» (1853), «Катарина, дочь разбойника» Ц.Пуни (1853, главная партия Катарины); работы с другими балетмейстерами — в том числе Жозефом Мазилье (Joseph Mazilie), поставившим для неё два маленьких балета: «Красавица Ганга» (La Jolie Fille de Gand) и «Зелёный-зелёный» («Vert-Vert»); участвовала в возобновлениях балетов Шерля Дидло: «Венгерская хижина, или Знаменитые изгнанники» Ф.М.А. Венюа (1853, партия Муски), «Амур и Психея».

Конец

В 1853 году Карлотта Гризи уехала в Варшаву, в Польшу, с крупнейшим польским магнатом князем Леоном Радзивиллом (Prince Leon Radziwill). Танцевальная карьера её закончилась в 34 года. В том же 1853 году у неё родилась дочь Леонтина (Léontine Grisi) от Леона Радзивилла, с которым они так и не поженились и очень скоро расстались.

А Жюль Перро, ещё оставаясь в России, женился на купеческой дочери, ученице русского императорского театрального училища Капитолине Самовской, с которой покинул Россию в 1859 году, уступив место главного хореографа Артуру Сен-Леону, когда-то начинавшего свою карьеру под его руководством.

Карлотта Гризи больше к сцене не возвращалась никогда.

Критика и словари, хотя и называя её не только балериной, но и певицей, отмечают прежде всего её балетную деятельность: «Гризи обладала необычайно развитой техникой: превосходной элевацией и виртуозностью в исполнении сложных элементов, которыми изобиловали её лучшие партии (Жизель, Эсмеральда, Пахита, Пери), четкостью фиксации. Критики и литераторы (Готье, Т. де Банвиль) отмечали её драматический талант и неповторимую индивидуальность. Гризи была почти идеальной романтической танцовщицей, предвосхитившей вместе с тем многие достижения в области виртуозного женского танца итальянской школы 2-й половины XIX века»[5].

«Энциклопедия Кольера» говорила о ней: «Отличаясь необыкновенной красотой, она обладала в равной степени страстностью Фанни Эльслер и легкостью Тальони»[10].

Карлотта Гризи обосновалась в Швейцарии, в провинциальном местечке Сен-Жан близ Женевы, и последующие 46 лет провела тихо и уединенно. Её навещал Теофиль Готье, муж её сестры, навсегда сохранивший в своем сердце любовь к Карлотте, хотя и являясь её зятем и отцом двух дочерей, племянниц Карлотты — Эстель и Джудит[4]. Вся дальнейшая жизнь некогда блестящей красавицы, покорительницы мужских сердец, высочайшей звезды сцены прошла в беззвестности. Страшные еще 46 лет полного одиночества и забвения.

Карлотта Гризи скончалась 20 мая 1899 года, за месяц до своего 80-летия. Её кончина прошла почти незамеченной.

Считается, что её личность и отношения с Наставником и Мэтром, ставшим её мужем и посвятившим жизнь её карьере, дважды преданным ею, легли в основу образа оперной дивы Кристины Дааэ из известного романа Гастона Леру «Призрак Оперы» (фр. Le Fantôme de l’opéra, 1910). Впрочем, также существует мнение, что образ героини романа собирательный и не несет в себе ничьих личностных черт, а все совпадения случайны[4].

Но в истории мирового балета имя Карлотты Гризи навсегда сохранилось рядом с именем Жюля Перро.

В настоящее время в Парижской Oпере среди памятников самым выдающимся балеринам есть и памятник Карлотте Гризи, помещенный рядом с бюстом Марии Тальони и Эммы Ливри (1842—1863) (очень талантливой и многообещающей балерины, которая безвременно умерла после восьми месяцев страдания от ужасных ожогов, которые она получила, когда её пачка загорелась на сцене от свечи).

Репертуар

Королевская академия музыки, Париж
Королевский театр, Лондон.

(*) — первая исполнительница партии.

Признание

Портрет Карлотты Гризи в роли Жизели с обозначением года дебюта в Опере (1841), написанный Гюставом Буланже, располагается на фризе Танцевального фойе Гранд-Опера среди других двадцати портретов выдающихся танцовщиц Оперы конца XVII — середины XIX веков.

Напишите отзыв о статье "Гризи, Карлотта"

Примечания

  1. 1 2 3 [www.tonnel.ru/?l=gzl&uid=466 Карлотта Гризи]
  2. 1 2 3 4 5 [www.peoples.ru/art/theatre/opera/karlotta_grisi/ Карлотта Гризи /Каронн Адель Джузеппина Мария Гризи/]
  3. [www.larousse.fr/encyclopedie/musdico/Grassini/167971 Larousse dictionnaire de la musique. Grassini  (фр.)]
  4. 1 2 3 [web.archive.org/web/20070302162412/fandrom.narod.ru/erik_grisi.html Призрак Оперы]
  5. 1 2 3 4 [www.c-cafe.ru/days/bio/14/028_14.php Биография Карлотты Гризи]
  6. [www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=155779 Хореограф своей личной жизни] // Газета «Коммерсантъ» № 153 (2038) от 19.08.2000
  7. 1 2 3 [web.archive.org/web/20070226194257/fandrom.narod.ru/erik_perrot.html «Призрак оперы»: Перро]
  8. 1 2 [miniteatr.com.ua/?p=997 Минитеатр: история танца]
  9. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Teatr/_268.php Театральная энциклопедия]
  10. [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_colier/406/%D0%93%D0%A0%D0%98%D0%97%D0%98 Энциклопедия Кольера]

Ссылки

  • [www.tonnel.ru/?l=gzl&uid=466 Карлотта Гризи]
  • [www.peoples.ru/art/theatre/opera/karlotta_grisi/ Карлотта Гризи /Каронн Адель Джузеппина Мария Гризи/]

Отрывок, характеризующий Гризи, Карлотта

Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.