Кори, Карл Фердинанд

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Карл Фердинанд Кори»)
Перейти к: навигация, поиск
Карл Фердинанд Кори
англ. Carl Ferdinand Cori
Дата рождения:

5 декабря 1896(1896-12-05)

Место рождения:

Прага, Австро-Венгрия

Дата смерти:

20 октября 1984(1984-10-20) (87 лет)

Место смерти:

Кембридж, штат Массачусетс, США

Страна:

Австро-Венгрия, Чехословакия, США

Научная сфера:

биохимия

Место работы:

Вашингтонский университет, Гарвардский университет

Научный руководитель:

Отто Лёви
Harvey R. Gaylord

Известен как:

учёный, открывший роль гормонов передней доли гипофиза в метаболизме глюкозы

Награды и премии:

Нобелевская премия по физиологии и медицине (1947)

Карл Фердина́нд Ко́ри (англ. Carl Ferdinand Cori, 5 декабря, 1896, Прага, Австро-Венгрия (ныне Чехия) — 20 октября, 1984) — американский биохимик, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине в 1947 году (совместно с женой Герти Кори) «за открытие каталитического превращения гликогена». Эту премию они получили совместно с аргентинским физиологом Бернардо Усаем, открывшим роли гормонов передней доли гипофиза в метаболизме глюкозы.





Детство и происхождение

Карл Фердинанд Кори родился в Праге (тогда – часть Австро-Венгерской империи) 5 декабря 1896 года. Когда ему было два года, его семья переехала в Триест, где его отец получил должность директора морской биологической станции. Карл провел свои ранние годы в Триесте, и он описывает картину счастливого детства в мультикультурной интернациональной среде в своем автобиографическом эссе «Зов науки»[1] («the call of science», 1969). В Триесте он общался с огромным количеством различных этнических групп и быстро начал свободно говорить по-итальянски. Обучаясь в классической гимназии с 1906 по 1914, он помимо всего прочего, изучил основы латинского и греческого языков. Настолько же важным было неформальное образование, полученное им на морской биологической станции. Во время экскурсий на моторном судне «Адрия» его отец, капитан этого судна, обучал его, помимо океанографии и морской биологии, геологии, ботанике и истории ранних культур прибрежной зоны. Известный своей широкой эрудицией в биологии, археологии и истории, молодой Кори объяснял свой неугасимый интерес к ним экскурсиями своего отца. Летние каникулы, проводимые с его большой семьей в Австрийском Тироле, завершили образование Карла, привив ему любовь к горному туризму и музыке.

Семья Карла могла гордиться своими родственниками - известными учеными и академиками. Фердинанд Липпих, дед по линии матери, был профессором математической физики в Немецком институте в Праге и, в дополнение к значительному вкладу в теоретическую физику, разработал прецизионный поляриметр. Вильгельм Липпих, его прадед, был анатомом в университете Падуи и профессором в Вене. Его дядя Фридрих Липпих был профессором химии в Праге, и его отец, Карл И. Кори был одним из ведущих зоологов и биологов морской среды в Европе. Следовательно, выдающиеся ученые были частыми гостями в их доме, поэтому не удивительно, что молодой Карл выбрал научную карьеру.

Образование и знакомство с Герти Кори

В 1914 году, в возрасте 17 лет, он поступил в Университет Карла Фердинанда (немецкий университет в Праге) и начал изучать медицину – стандартный путь к исследовательской карьере в естественных науках в те времена. Ему посчастливилось найти там талантливую и обворожительную студентку, Герти Раднитз, которая разделила его интересы в науке и любовь к путешествиям. В 1916, по прежнему будучи студентами-медиками, она опубликовали их первую совместную исследовательскую работу. Позже Герти вышла замуж за Карла и до своей смерти в 1957 году оставалась его верным научным помощником.

Во время первой мировой войны Карл, тогда – студент третьего курса, был призван в австрийскую армию. Вначале он был направлен в бактериологическую лабораторию, где, после сильного приступа брюшного тифа, произошедшего из-за его собственной неосторожности, он приучил себя к аккуратно-дотошной работе с патогенами. Позже он ассистировал в инфекционной больнице около итальянского фронта. Благодаря владению итальянским языком, он был вынужден присматривать как за гражданскими пациентами, так и за солдатами. В то время он по возможности помогал некоторым пациентам доступными в то время лекарствами. При этом он обнаружил, что среди данной нации свободно распространяются туберкулез, малярия, пеллагра, цинга и тиф. Его неспособность оказать помощь пострадавшим от эпидемии гриппа сильно угнетала его. Это, наряду с опытом долгого и опасного отступления вместе с массой недисциплинированных солдат, заставило его с тех пор скептически относиться к медицинской практике и внушило сильное отвращение к войне.

Кори вернулся в Прагу в 1918 году, завершил свои клинические исследования, и получил ученую степень доктора медицинских наук. Он и Герти поженились в Вене, куда оба отправились на должности постдоков в августе 1920 года. Он делил свою лабораторную практику между университетским институтом фармакологии и его внутренней медицинской клиникой, но понял, что его прошлый опыт работы врачом произвел на него такое сильное впечатление, что у него не было более никакого желания продолжать заниматься клинической медициной. Альтернатива – полностью посвященная исследованиям карьера – была гораздо более привлекательна как для него, так и для Герти. К сожалению, в результате послевоенной разрухи в Австрии, было весьма маловероятно, что они смогут найти хорошо оплачиваемые должности; едва ли можно было пропитать семью. У Герти Кори, работавшей в детской больнице Кэролайн, из-за неправильного питания, предлагавшегося там, развились симптомы ксерофтальмии. К счастью, исследования Карла Кори, посвященные изучению механизма сезонных колебаний активности блуждающего нерва в сердце лягушки (1921), привлекли внимание Х. Х. Мейера, который только что ушел в отставку из института фармакологии.

Переезд в Америку

Летом 1921 года доктор Гайлорд, директор Государственного института по изучению злокачественных заболеваний (сейчас – Институт мемориального парка Росвелла) в Буффало, Нью-Йорк, попросил Мейера предложить биохимика для своего института. Мейер рекомендовал Кори, который прошел собеседование на эту должность, но был так уверен, что ничего из него не выйдет, что поделил должность с Отто Лёви в фармакологическом факультете университета Граца. Кори жил в Граце только шесть месяцев, в течение которых он многому научился. Энтузиазм и оригинальность Лёви в сочетании с его обширными знаниями по всем аспектам биомедицинских наук сделала его неоценимым наставником. Именно во время этого периода Кори впервые подумал о возможности исследования кишечной абсорбции в частности и путей усвоения сахара в организме животного в целом. Чтобы иметь право занимать должность в университете, Кори пришлось доказывать своё арийское происхождение, и, несмотря на свой научный потенциал, будущее Отто Лёви было неясным. Условия жизни и оборудование научно-исследовательских учреждений были ужасны. Поэтому, когда Гайлорд предложил Кори должность в Буффало, и он и Герти Кори обрадовались возможности покинуть Европу. Сначала в 1922 году уехал Карл, а Герти присоединилась к нему шесть месяцев спустя. Карл Кори никогда не сожалел о переезде из Европы в Соединенные Штаты в возрасте 25 лет и рос, полностью владея языком, законами и традициями выбранной им страны. Тем не менее, он был и всегда оставался сыном воспитавшей его Европейской культуры. В Буффало Кори начал работу всей его жизни, связанную с метаболизмом углеводов и его регуляцией. Вынужденный выполнять рутинные анализы для госпиталя, приписанного к институту, он использовал эту обязанность для шлифовки своих навыков в области аналитической химии. Его первая работа о метаболизме углеводов была опубликована в 1922 году; во время последующих 10 лет он опубликовал около 80 статей. После преодоления некоторых возникших поначалу трудностей в 1922 – 23, Гетри Кори, работавшая в институтском отделе патологий, начала ассистировать Карлу, и большая часть тех восьмидесяти статей – их совместная работа. Как говорил Карл Кори на своей нобелевской лекции [2]: «Наши усилия были во многом комплементарны; ни один из нас не продвинулся бы так далеко без помощи другого».

Работая в институте в Буффало, Карл Кори опубликовал множество статей, посвященных раку. В 1923 году Отто Варбург выяснил, что раковые опухоли характеризуются более высоким уровнем аэробного и анаэробного гликолиза, чем здоровые ткани. Но исследования Варбурга были проведены in vitro, и Кори были первыми, кто показал, что раковые опухоли в интактных животных действительно очень быстро перерабатывают глюкозу в молочную кислоту.

Регуляция концентрации глюкозы в крови

Вопрос, на который супруги Кори хотели найти ответ – "что регулирует концентрацию глюкозы в крови?" Их первые эксперименты относились к области физиологии, спланированные с целью определения количества сахара, поглощенного в пищеварительном тракте, измеряя содержание непоглощенного сахара в кишечнике крысы после введения известного количеств [3]. Далее последовали эксперименты с применением нового метода определения содержания гликогена в печени и теле по отдельности. Но для того, чтобы измерить изменения концентрации гликогена после принятия сахара или введения гормонов, в первую очередь надо было установить постоянное значение в организме. Было показано, что концентрация гликогена была почти постоянной у крыс, голодавших в течение 24-48 часов. Повышенное и более постоянное содержание гликогена, при этом, может быть достигнуто при приеме крысой некоторого количества глюкозы, которое полностью поглотится в течение трех часов. После установления условий и аналитических методов, дававших воспроизводимые результаты, стало возможным проводить исследования, имевшие целью определить пути метаболизма глюкозы в голодающих крысах и влияние инсулина и эпинефрина на эти пути. Исследователи установили, что инсулин ускоряет окисление глюкозы и конверсию в мышечный гликоген, но замедляет преобразование в гликоген в печени[4]. Эпинефрин, с другой стороны, уменьшает уровень мышечного гликогена, но увеличивает его содержание в печени[5] Так как было известно, что мышечный гликоген не вносит вклад в содержание глюкозы в крови, Кори заключили, что из него должен образовываться другой интермедиат, который будет перемещаться к печени через кровеносную систему, становясь прекурсором печеночного гликогена. Так как было известно что образование молочной кислоты сопутствует исчезновению мышечного гликогена, Кори постулировали, а затем показали что лактат является интермедиатом в «углеводном цикле»[6].

Результаты исследований циркуляции углеводных материалов в интактных животных, стали краеугольным камнем в понимании метаболизма углеводов и, вместе с другими открытиями в области гомеостаза крови, помогли прояснить влияние эпинефрина на глюкозу в крови. Такими же важными были разработанные Кори надежные и воспроизводимые методики детектирования и количественного определения даже мельчайших изменений уровня гликогена в печени.

Фосфорилаза – эфир Кори, Сент-Луис (1931 – 45)

В 1931 году Карл и Герти Кори переехали в Сент-Луис, где Карл занял место главы фармакологического факультета Вашингтонского университета, а Герти получила должность в штате того же факультета. Теперь, помимо исследований, Кори был вынужден организовывать факультет, оборудовать исследовательскую лабораторию и тратить много времени на преподавание студентам-медикам. В конце работы в Буффало, Кори начали работать с отдельными мышечными препаратами, а не интактными животными. Они заключили, что образование прекурсора лактата, образующегося из мышечного гликогена, сопровождается исчезновением неорганических фосфатов. Они разработали метод, позволяющий определять одновременно детектировать монофосфат гексозы, гексозу и фосфат по отдельности. Эти эксперименты были прелюдией к их важнейшему открытию глюкозо-1-фосфата, которое и было результатом их работы в Сент-Луисе. В 1935 году Кори доложили о своих результатах в области исследований образования монофосфата глюкозы в реакции гликогена с стехиометрическим количеством фосфата в мышцах крыс и лягушек на Международном конгрессе по физиологии в Москве. Проводя отдельное самостоятельное исследование реакций в мышечном экстракте, Дж. К. Парнас заключил, что одновременно с расщеплением гликогена исчезает фосфат и охарактеризовал эту реакцию термином «фосфоролиз». Из-за большого несоответствия аналитических результатов определения фосфата и восстановительного агента в исследованиях, касающихся монофосфата гексозы, Кори постулировали образование неизвестного на тот момент фосфорилированного, не редуцирующего прекурсора гексоза-6-фосфата. Выделив этот продукт в виде кристаллической соли бруцина, они предположили, что он имеет структуру глюкозо-1-фосфата. Они получили окончательное доказательство этой структуры вместе с С. П. Коловиком, синтезировав α-глюкозо-1-фосфат, и это вещество впоследствии получило название «эфира Кори». Данное открытие Кори придало мощный импульс тогдашней науке, его значение трудно переоценить. В результате их успеха другие исследователи стали использовать неоднократно оправдавший себя впоследствии биохимический подход к исследованию синтеза макромолекул.

С окончанием второй мировой войны Карл Кори покинул фармакологический факультет и занял кресло главы биохимического отделения, и ученые со всего света стали стекаться в Сент-Луис чтобы поработать с Кори. Оба Кори были доброжелательными молодыми людьми, с их стороны всегда чувствовалась поддержка, они обращались с другими учёными очень уважительно, воодушевляя их и выражая признательность. Лингвистические таланты Кори были легендарными, и его научный письменный язык был эталоном лаконичности и строгости. Его понимание психологии было сверхъестественным. Однажды, после часового диалога с одним перспективным студентом, он предсказал тип научной карьеры, которая ждет этого студента. Двадцатью годами позже это предсказание полностью подтвердилось. Идея, которой придерживался Кори в руководстве маленьким отделом, заключалась в создании группы, в которой каждый работает над различными аспектами одной общей проблемы; в случае биохимического отделения этой проблемой был метаболизм углеводов. Кого-то могут интересовать физические свойства ферментов или детальный механизм их действия, других больше интересуют физиологические эффекты гормональной регуляции, но все должны только выигрывать от взаимодействия друг с другом.

Нобелевская премия по физиологии и медицине

В 1947 году супруги Кори были удостоены Нобелевской премии по физиологии и медицине, которую они разделили с доктором Бернардо Усеем из Аргентины. Доктор Усей был награждён «за открытие роли гормона передней области гипофиза в метаболизме сахаров», тогда как Карл и Герти Кори получили премию «за открытие каталитического превращения гликогена». Объявление о награде стало поводом для большой радости в лаборатории и среди всех их друзей и знакомых по всему миру. Герти Кори была первой женщиной Америки, удостоенной такой награды, и третьей во всём мире после Марии Кюри и её дочери Ирен Жолио-Кюри. Но в том же самом 1947 году стало известно, что Герти Кори заболела неизлечимой формой анемии, от которой умерла через 10 лет. Герти была неутомима, и, если это возможно, в этот трудный период её рвение к науке было даже больше, чем до болезни. В 1956 их коллегами по Университету Вашингтона были опубликованы заслуги супруг Кори в специальном выпуске Biochimica Biophysica Acta в главе о ферментах и метаболизме с названием: “Сборник статей, посвященный Карлу Ф. и Герти Т. Кори по случаю их 60-летнего возраста”. Среди авторов были 5 будущих нобелевских лауреатов: С. де Дювэ, А. Корнберг, Л. Ф. Лелой, С. Очоа и И. В. Сазерленд, и этот том включал много важных и элегантных статей. Некоторый затрагиваемые в них вопросы были очень близки к интересам четы Кори, например, работа Сазерленда о превращении фосфоилазы b в а, или статья Очоа, Грюнберга-Манаго и Оритза о новом ферменте, фосфорилазе полинуклеотида. В дополнение к Нобелевской премии, Карл Кори получил много других наград и поощрений. Он был удостоен почетных степеней многих университетов, включая Кембридж (Англия), Гранада (Испания), Монаш (Австралия), и Триест (Италия). Кори был также был признан во многих престижных интеллектуальных академиях и обществах, в том числе в Американской академии искусств и наук, Национальной академии наук и Американского философского общества. Он был также членом многих иностранных академий и обществ, в том числе: Королевского общества (Лондон) и Национальной академии медицинских наук (Франция).

Действие инсулина

Из экспериментов с экстрактами крысиных мышц Кори заключил, что инсулин может ускорить усвоение глюкозы только преодолев ингибирующие эффекты коры надпочечников. Он так же предположил, что в первую очередь инсулин действует на катализируемую гексокиназой реакцию: глюкоза + АТФ = глюкозо-6-фосфат + АДФ, обращая ингибирование действия гормонов передней доли гипофиза и коры надпочечников. Это оказалось сложно воспроизвести, однако, после масштабных исследований, проведенных многими исследователями, был достигнут консенсус, что в первую очередь инсулин воздействует на проницаемость клеток мышц для сахаров. Хотя попытки Кори установить механизм прямого действия инсулина на ферменты были неудачными, его исследования фосфорилазы, а также последующие исследования Сазерленда и других ученых, привели к широкому распространению подхода к объяснению механизма действия гормона, основанного на экспериментальной работе не с целой клеткой, а только с чистыми ферментами. Стоит отметить, что и на сегодняшний день механизм действия инсулина до конца не установлен. Используя интактные диафрагмы крыс, Кори и М. Крал смогли показать, что поглощение глюкозы в диафрагмах крыс, больных диабетом, стимулируется в присутствии инсулина [7]. В более поздних работах, Кори показали, что инсулин сильно влияет на поглощение пентозы [8] и 2-дезоксиглюкозы [9] Эти исследования в естественных условиях показали, кроме того, что в мышцах диафрагмы крыс, больных диабетом, гексокиназа находится в ингибированном состоянии.

Последние годы: Бостон (1965 – 84)

После десятилетия трудной болезни Герти Кори, закончившейся её смертью в 1957 году, Карл Кори был эмоционально подавлен. К счастью, этот период закончился счастливым браком с Энн Фицджеральд-Джонс в 1960 году, с которой он разделял многие интересы в археологии, искусстве и литературе. Остроумие и изящество Карла Кори процветало в теплой атмосфере их дома в этот последний период его жизни. После его ухода с поста главы отделения биохимии Вашингтонского университета в 1966 году в возрасте 70 лет, пара переехала в Бостон. Карл Кори оставил неизгладимый след в Вашингтонском университете примером своих высоких стандартов и выдающейся эффективности работы его группы. В. Х. Данфорт, бывший постдокторант Кори, ставший ректором Вашингтонского университета, признавал сильное влияние Карла Кори, чьи советы всегда бывали очень полезны, на университет в целом.

Кори постоянно просили о написании различных обзорных статей, и этот поток просьб не прекращался пока он жил в Бостоне. Также в этот период он написал огромное количество исторических и философских трудов о взаимодействии науки и человечества. Помимо автобиографического эссе он написал статьи о многих ученых, которых знал лично, например, Фрэнсисе Шмидте, графе Сазерленде, Джеймсе Лето, Эмбдене и Герти Кори.

Он закончил свои собственные мемуары словами:

«Грани физики, астрономии и биологии, и инструмент их познания - человеческое сознание, наполняют каждого таким же восхищением, как и великие творения живописи и архитектуры. Из этого, а также из познания природы, из любви и дружбы бьет источник радости жизни, понимания скорби и человеческого удела. Гуманизм может быть настолько же важен для человечества, как и успех в отдельных областях науки.»

Награды

Напишите отзыв о статье "Кори, Карл Фердинанд"

Примечания

  1. The call of science. Annu. Rev. Biochem. 38:1
  2. With G.T. Cori. Polysaccharide phosphorylase. In Les Prix Nobel en 1947, p.216. Stockholm: Imprimerie Royal.
  3. The fate of sugar in the animal body. I. The rate of absorption of hexoses and pentoses from the intestinal tract./ .Biol.Chem.66:691.
  4. With G.T. Cori. The fate of sugar in the animal body.III.The rate of glycogen formation in the liver of normal and insulinized rats during the absorption of glucose, fructose, and galactose / Biol. Chem.70:577.
  5. With G.T. Cori. The fate of sugar in the animal body. VIII. The influence of insulin on the utilization of glucose, fructose and dihydroxyacetone / Biol.Chem.76:755.
  6. With G.T. Cori. Glycogen formation in the liver from d-and l-lactic acid / Biol.Chem. 81:389.
  7. With M.E.Krahl. The up take of glucose by the isolated diaphragm of normal, diabetic, and adrenalectomized rats. /Biol.Chem.170:6
  8. With N.B.Madsen.The binding of adenylic acid by muscle phosphorylase./Biol.Chem.224:899.
  9. With D.M. Kipnis. Studies of tissue permeability. VI. The penetration and phosphorylation of 2-deoxyglucose in the diaphragm of diabetic rats. /Biol.Chem.235:3070.

Ссылки

  • [nobelprize.org/nobel_prizes/medicine/laureates/1947/cori-cf-bio.html Биография Карла Кори на сайте Нобелевского комитета] (англ.).
  • [nobelprize.org/nobel_prizes/medicine/laureates/1947/cori-lecture.pdf Нобелевская лекция Карла Кори] (англ.).
  • [www.nasonline.org/publications/biographical-memoirs/memoir-pdfs/Cori_Carl.pdf Библиографические мемуары Милдрена Кона] (англ.).

Отрывок, характеризующий Кори, Карл Фердинанд

И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные, колеблющиеся люди утешались и ободрялись.


Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был направлен усиленно сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.
Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по новому подвертки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную то!.. Выправь! Упадет… Эх, не видят!.. – по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более бледнели и хмурились.
Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было. Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались. Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги, шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он, считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто горькому, крепкому запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1 го батальона и ждал. «Вот она… эта опять к нам! – думал он, прислушиваясь к приближавшемуся свисту чего то из закрытой области дыма. – Одна, другая! Еще! Попало… Он остановился и поглядел на ряды. „Нет, перенесло. А вот это попало“. И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы в шестнадцать шагов дойти до межи.
Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2 го батальона.
– Господин адъютант, – прокричал он, – прикажите, чтобы не толпились. – Адъютант, исполнив приказание, подходил к князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.
– Берегись! – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.
– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.
«Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося черного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух… – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.
– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту. – Какой… – он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.
Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.
Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную ногу.
– О! Ооооо! – зарыдал он, как женщина. Доктор, стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.
– Боже мой! Что это? Зачем он здесь? – сказал себе князь Андрей.
В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими, распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем то близко и тяжело связан со мною, – думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. – В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моею жизнью? – спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.
Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.
«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»


Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, – отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.
Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.
– Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, – сказал адъютант.
– Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] – сказал Наполеон охриплым голосом.
– Sire? [Государь?] – повторил не расслушавший адъютант.
– Ils en veulent encore, – нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, – donnez leur en. [Еще хочется, ну и задайте им.]
И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.
И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.
Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a ete superbe [поле сражения было великолепно], потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:
«La guerre de Russie eut du etre la plus populaire des temps modernes: c'etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purement pacifique et conservatrice.
C'etait pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout plein du bien etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n'etait plus question que de l'organiser.
Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congres et ma sainte alliance. Ce sont des idees qu'on m'a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traites de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.