Осецкий, Карл фон

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Карл фон Осецкий»)
Перейти к: навигация, поиск
Карл фон Осе́цкий
Радикальный немецкий пацифист

Карл фон Осе́цкий (нем. Carl von Ossietzky; 3 октября 1889, Гамбург — 4 мая 1938, Берлин) — радикальный немецкий пацифист, антифашист и лауреат Нобелевской премии мира 1935 года.





Молодость

Родился 3 октября 1889 года в Гамбурге в семье немца польского происхождения, мелкого торговца. Большую роль в формировании мировоззрения юного Осецкого сыграл его отчим — известный социал-демократ Густав Вальтер. В возрасте 17 лет он бросил учёбу в школе и стал чиновником. Однако, вскоре, увлекся журналистикой, опубликовав свою первую статью в газете Демократического Союза «Свободный народ».

В двадцатилетнем возрасте он опубликовал ряд стихов в мюнхенских изданиях.

19 августа 1913 года женился на англичанке Мод Вудс, феминистке, жившей в Гамбурге и дававшей уроки английского языка. Родилась дочь.

Германское общество мира

Убежденный в том, что рост милитаризма в Германии приведёт к войне, Осецкий в 1912 году стал одним из основателей гамбургского отделения «Германского общества мира» . Год спустя либеральный еженедельник «Свободный народ» опубликовал его статью, критикующую милитаристский приговор одного из судов. За эту статью автор подвергся нападкам прусского военного министерства.

Несмотря на слабое здоровье, был призван на военную службу в июне 1916 года и участвовал в Первой мировой войне в составе Баварской саперной части. Став за годы войны ещё более убежденным пацифистом, вернулся в Гамбург и возглавил местное отделение «Германского общества мира». Он стал издавать газету «Проводник», которую вскоре пришлось закрыть из-за отсутствия финансирования.

В 1920 году принял предложение председателя «Германского общества мира» Людвига Квидде стать секретарем Берлинского отделения этой организации. Под его эгидой стал издавать «Информационный бюллетень» и одновременно публиковаться в ежемесячнике «Монистен монатшефтен» под псевдонимом «Томас Мюрнер».

Был в числе учредителей движения «Нет войне». Политически активная натура заставила его вскоре сменить административную работу в «Германском обществе мира» на должность редактора международного отдела в штате «Берлинер Фольксцайтунг» — газеты с антивоенной, демократической и непартийной ориентацией.

В 1923—1924 годах принял непосредственное участие в политической жизни страны, когда вся редакция «Берлинер Фольксцайтунг» приняла участие в организации новой Республиканской партии. Однако после провала на выборах в Рейхстаг в мае 1924 года он перешел в политический еженедельный журнал «Тагебух».

Еженедельник «Вельтбюне». Первые репрессии

В 1926 году Зигфрид Якобсон — основатель и редактор «Ди Вельтбюне» («Die Weltbühne» — «Мировая сцена») предложил Осецкому возглавить журналистское расследование тайной милитаризации германского рейхсвера. После внезапной смерти Якобсона в декабре 1926 года, Осецкий (в сотрудничестве с Куртом Тухольским) занял пост издателя и главного редактора.

В марте 1927 года «Вельтбюне» опубликовало статью Бертольда Якоба, который обвинял Веймарское правительство и военных в поддержке полувоенных формирований. По обвинению в клевете Осецкий, как главный редактор, был приговорен к тюремному заключению сроком на месяц.

Не сломленный тюрьмой, он продолжил кампанию против перевооружения Германии и опубликовал в марте 1929 года статью немецкого летчика Вальтера Крайзера, в которой разоблачались нарушения Версальского договора в военной авиации. За это он и автор были арестованы по обвинению в нарушении военной тайны. В 1931 году их приговорили к 18 месячному сроку в тюрьме Шпандау.

В связи с приговором либеральные круги организовали митинги протеста. Среди тех, кто выступил в защиту Осецкого, были Эрнст Толлер, Лион Фейхтвангер, Арнольд Цвейг, Альберт Эйнштейн. В ожидании ответа на апелляцию Осецкий и Крайзер сохранили свои паспорта, что давало им возможность покинуть Германию. Крайзер выехал в Париж, а Осецкий, несмотря на просьбы друзей, отказался уехать. «Эффективно бороться с гнилью можно лишь изнутри, — заявил он, — и я не уеду».

В мае следующего года он сам пришел в Тегельскую тюрьму, причем ему пришлось пройти через толпу почитателей, которые пытались отговорить его от этого решения. Проведя в тюрьме семь месяцев, Осецкий был освобождён по рождественской амнистии 1932 года и вышел на свободу.

Концлагерь. Нобелевская премия мира

1933 год стал переломным годом в судьбе послевоенной Германии. Назначение Гитлера рейхсканцлером и поджог Рейхстага привели к гонениям на демократов, социалистов и коммунистов. Понимая всю опасность создавшегося положения, Осецкий отказался покинуть страну. На утро после пожара Рейхстага он был арестован секретной полицией и помещен сперва в Берлинскую тюрьму, затем — в концентрационные лагеря Зонненбург и Эстервеген-Папенбург. Тяжелые физические работы и условия содержания осужденных подорвали его здоровье.

«Лига борьбы за права человека» и международная организация писателей Пен-клуб собрали более 43 тыс. подписей под требованием освободить Осецкого.

В 1934 году он впервые был выдвинут кандидатом на Нобелевскую премию мира различными организациями и вынужденными эмигрантами из Германии, получившими мировую известность, такими как Альберт Эйнштейн, Томас Манн, а также английским философом Бертраном Расселом и американской общественной деятельницей Джейн Аддамс и др. Однако письменная заявка оказалась подана слишком поздно — кандидатура на 1935 год была уже определена. Поэтому лауреатом Осецкий был избран лишь в 1936 году.

Представитель Норвежского нобелевского комитета Фредрик Станг в своей речи отметил, что Осецкий не принадлежит ни к одной политической партии и не руководствуется партийными предрассудками. По мнению Станга, действия Осецкого характеризуются «горячей любовью к свободе мысли, верой в необходимость свободного соревнования во всех областях духовной жизни, широким мировоззрением, уважением к ценностям других народов и доминирующей над всем этим идеей мира».

Эта премия явилась выражением мирового осуждения политики нацистов. Разгневанное нацистское правительство заявило, что ни один ученый не примет какую-либо Нобелевскую премию, и все немецкие ученые по указанию Гитлера были вынуждены отказываться от всех Нобелевских премий. Они смогли получить их только в конце войны. Правительство учредило свою систему государственных премий. Немецкой прессе запретили комментировать это награждение. Германия потребовала от Норвегии отменить это решение, но та отказалась, сославшись на неправительственный статус Нобелевского комитета. В 1940 году, когда нацисты захватили Норвегию, они в отместку репрессировали всех, кто принимал решение об этом награждении.

Сам Осецкий в момент присуждения находился в тюремной больнице из-за ухудшения состояния здоровья. От него требовали самостоятельно отказаться от Нобелевской премии, но он не поддался на давление. Тогда германская пропаганда заявила, что он якобы свободен и может ехать в Осло, когда захочет. Однако в реальности заграничный паспорт ему выдан не был, а позже началась травля Осецкого как предателя.

Хотя его и перевели в гражданскую больницу, секретная полиция держала Осецкого под постоянным наблюдением вплоть до самой смерти. Скончался он в берлинской больнице от туберкулеза 4 мая 1938 года.

Признание

Сочинения

  • Carl v. Ossietzky. Shriften. Vols I, II. — Berlin: Aufbau, 1966.

См. также

Напишите отзыв о статье "Осецкий, Карл фон"

Примечания

Литература

  • Frei Bruno. Carl v. Ossietzky: Ritter ohne Furcht und Tadel. — B.: Aufbau, 1966.
  • Kraiker G. Carl von Ossietzky. — Reinbeck: Rowholt, 1994.
  • Манн Т. Нобелевскому комитету по присуждению премий мира. (1935 г.)
  • Роллан Р. [www.nekij.info/HTML/Library/C.Ossietzky/Books/Romain%20Rolland.html Спасите от топора палача немецких заложников мира!] (1937 г.)
  • Кривуля Б. [svoboda.tv/load/on_nenavidel_vojnu_biografija_karla_oseckogo/1-1-0-13 Он ненавидел войну (о К.Осецком)]. — М., 1966.
  • Сапожникова Г. Н. Карл Осецкий — борец против войны и фашизма. — Ежегодник германской истории. — М.: «Наука», 1985.

Отрывок, характеризующий Осецкий, Карл фон

– Mon Dieu, mon Dieu! [Боже мой, Боже мой!] – проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
– Bonsoir, Lise, [Доброй ночи, Лиза,] – сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.


Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой.
– Пойдем ужинать, – сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Всё, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным… А то пропадет всё, что в тебе есть хорошего и высокого. Всё истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
– Моя жена, – продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо всё дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения.
– Ты не понимаешь, отчего я это говорю, – продолжал он. – Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, – сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. – Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, – и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной – и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И всё, что есть в тебе надежд и сил, всё только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество – вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis tres aimable et tres caustique, [Я очень мил и очень едок,] – продолжал князь Андрей, – и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees [все эти женщины хорошего общества] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем – вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, – кончил князь Андрей.
– Мне смешно, – сказал Пьер, – что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь – испорченною жизнью. У вас всё, всё впереди. И вы…
Он не сказал, что вы , но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием – силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он всё читал, всё знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали.
– Je suis un homme fini, [Я человек конченный,] – сказал князь Андрей. – Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, – сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям.
Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.