Карман, Тавакуль

Тавакуль Карман
توكل كرمان‎
Род деятельности:	правозащитник, журналист, политик
Место рождения:	Таиз, ЙАР
Отец:	Абдель Салам Карман
Супруг:	Мохаммед аль Нахми
Дети:	3
Награды и премии:	Нобелевская премия мира (2011)

Тавакуль Абдель-Салам Карман (араб. توكل عبد السلام خالد كرمان‎ [Tawakkul ‘Abd us-Salām Karmān], также Таваккуль, Тавакель; родилась 7 февраля 1979 года, Таиз, ЙАР) — йеменская правозащитница, журналист и политик. Лауреат Нобелевской премии мира за 2011 год совместно с Леймой Гбови и Элен Джонсон-Серлиф «за ненасильственную борьбу за безопасность женщин и за права женщин на полноправное участие в построении мира». Стала первым гражданином Йемена, первой арабской женщиной и второй мусульманкой, получившей Нобелевскую премию, а также одной из самых молодых нобелевских лауреатов.

Получила международную известность в 2011 году в ходе революции в Йемене (часть Арабской весны; йеменцы её даже называли «железной женщиной» и «матерью революции».

Журналистикой начала заниматься в 2005 году. В 2007 году выступила в защиту мобильного новостного сервиса, лишённого лицензии. Позднее организовывала еженедельные акции в защиту свободы прессы. Поддерживала «Жасминовую революцию» в Тунисе, приведшую к отставке Бен Али; была политическим оппонентом Президента Йемена Салеха.

По данным WikiLeaks (перехваченное саудовское сообщение), Тавакуль Карман, публично осуждавшая политику Саудовской Аравии, тайно встречалась с представителями властей этой страны и просила их о поддержке, а также обвиняла Мансура Хади в поддержке хути и Алькаиды.

Семья, детство и юность

Тавакуль Карман родилась 7 февраля 1979 года в городе Мехлав мухафазы Йемена. Отец — Абдель Салам Карман, юрист и политик, дважды побывавший министром юстиции в правительстве Али Абдаллы Салеха. Выросла в окрестностях города Таиза, обучалась в этом городе.

Тавакуль Карман заявляет, что её семья происходит из Анатолии и города Караман, расположенного в современной Турции. Правительство Турции предложило ей турецкое гражданство, и Карман приняла его из рук министра иностранных дел Ахмета Давутоглу 11 октября 2012 года.

Известны её сёстры: поэтесса Тарик Карман, и Сафа Карман — журналист телеканала «Аль-Джазира».

Муж — Мохаммед аль Нахми; растят троих детей.

Образование

Получила степень бакалавра экономики в Университете науки и технологий Саны (араб. جامعة_العلوم_والتكنولوجيا_اليمنية‎), затем — магистра политологии в Университете Саны (араб. جامعة_صنعاء‎). В 2012 году стала почётным доктором международного права Альбертского университета (Канада).

Общественно-политическая деятельность

В 2005 году Тавакуль Карман вместе с семью другими женщинами-журналисткаим создала правозащитное движение «Журналистки без цепей» (англ. Women Journalists Without Chains (WJWC)), целью которого является защита прав человека, в особенности права на свободу убеждений и на свободное их выражение и демократических прав. Другое название этой же организации — «Женщины-репортёры без границ» (англ. Female Reporters Without Borders); оно было принято как официальное, чтобы получить лицензию от правительства.

По утверждению Карман, она получала от властей угрозы по телефону и по почте из-за её отказа принять отклонение заявки движения на создание официальной газеты и радиостанции. По словам её сестры Тарик, 26 января 2011 года какой-то «высокопоставленный йеменский чиновник» позвонил Тавакуль и угрожал ей смертью, если она продолжит проводить акции протеста. Американский журналист Декстер Филкинс (англ. Dexter Filkins) в статье в журнале «The New Yorker» утверждал, что тем высокопоставленным чиновником был сам Президент Йемена Салех.

В это же время «Женщины-репортёры без границ» выступает в поддержку свободы для новостного SMS-сервиса, плотно контролировавшегося властями, несмотря на то, что такой контроль противоречил принятому в 1990 году Закону о прессе. В 2007 году эта же правозащитная группа публикует отчёт о нарушениях свободы прессы в Йемена, начиная с 2005 года.

В 2009 году Карман выступает с критикой деятельности Министерства информации, инициировавшего судебные процессы против ряда журналистов.

С 2007 по 2010 годы Карман неоднократно организовывала акции протеста и сидячие демонстрации на Площади Свободы в Сане перед зданием правительства. На одной из тех акций в 2010 году женщина нападала на Тавакуль Карман с кинжалом-джамбией, но сторонникам Тавакуль удалось пресечь это покушение.

Карман неоднократно подвергалась политическим преследованиям за свою активную позицию по продвижению демократии. Так, в январе 2011 года она на короткий срок была арестована за якобы ведущую роль в организации незаконных протестов и подстрекательстве к беспорядкам в Йемене.

Политические убеждения

Тавакуль Карман — член оппозиционной политической партии «Ислах», входит в созданный этой партией «Совет Шуры́», но не является депутатом парламента. «Ислах» — политическая партия «зонтичного» типа структуры. Первоначально создавалась как «Исламская политическая партия», но в дальнейшем выросла в большое движение, оппозиционное Президенту Йемена Салеху. Основной электорат «Ислаха» — салафиты и сторонники «Братьев-мусульман». Сама же Карман не относит себя ни к одной из этих политических группировок, и занимает более умеренную позицию, чем салафиты и «Братья-мусульмане». Весьма противоречивым выглядит то, что Тавакуль Карман состоит в одной политической партии с Абдулом Маджидом аль Зиндани (араб. عبد المجيد الزنداني‎), который был начальником йеменской ячейки «Братьев-мусульман», а ныне возглавляет салафитское крыло партии «Ислах», придерживающееся более консервативных позиций по вопросам брака и женщин. Кроме того, власти США подозревают Зиндани в причастности к финансированию терроризма: «Офис по контролю за иностранными активами» (англ. Office of Foreign Assets Control) внёс его в «Список особо указанных граждан» (англ. Specially Designated Nationals List), американским гражданам и организациям запрещено переводить ему деньги, оказывать благотворительную помощь или сотрудничать с ним. Кроме того, Зиндани долго был связан с исламским радикалом Анваром аль-Авлаки, уничтоженным 30 сентября 2011 г. ракетным ударом с беспилотника в ходе контртеррористической операции США по подозрению в связях с «Аль-Каидой» и участии в терактах.

При этом Тавакуль Карман заявила о своей независимости от линии партии: «Я не представляю партию „аль-Ислах“, и не связана с её позициями. Моя позиция определятся моим убеждениями, и я ни у кого не спрашиваю разрешения».

Участие Карман в акциях протеста началось с выступлений в защиту свободы прессы в Йемене. По поводу разразившегося в 2005 году карикатурного скандала она написала: «Мы не призываем к тирании и запретам на свободу».

Для Тавакуль Карман её внешний вид также служит средством выражения умеренных политических убеждений. По этой причине она перестала носить традиционный чёрный никаб и надела разноцветный и не закрывающий лицо хиджаб. Первый раз Карман появилась на публике без никаба на конференции в 2004 году, а затем и на телевидении — выражая свою убеждённость в том, что требование покрываться полностью — не установлено исламом, а является особенностью культуры. В 2010 году в интервью газете «Yemen Times» (араб. يمن تايمز‎) Карман заявила:

Женщины должны перестать быть или ощущать себя частью проблемы — и стать частью решения. Мы долго были маргинализованы, но теперь настало время отстоять [свои интересы] и становиться активными, не спрашивая ни у кого разрешения или одобрения [на это]. Это — единственный путь, на котором мы сможет отплатить нашему обществу и позволить Йемену реализовать свой великий потенциал.

Оригинальный текст (англ.)  

Women should stop being or feeling that they are part of the problem and become part of the solution. We have been marginalized for a long time, and now is the time for women to stand up and become active without needing to ask for permission or acceptance. This is the only way we will give back to our society and allow for Yemen to reach the great potentials it has.

Ещё она утверждала, что многие йеменские девочки страдают от недоедания больше, чем мальчики, которым пища достаётся в первую очередь; также обращала внимание на проблему женского образования: в Йемене две трети женщин — неграмотные.

В отличие от многих других членов партии «Ислах», Тавакуль Карман выступает против ранних браков и считает, что минимальный брачный возраст для женщины должен составлять 17 лет. В сообщении для «Human Rights Watch» она отметила, что революция в Йемене «была направлена на решение не только политических, но и социальных проблем, важнейшей из которых является проблема ранних браков». Карман считает, что её партия — наиболее открытая для женщин, хотя многие другие члены «Ислаха» имеют придерживаются иного мнения, и поясняет:

Нашей партии нужна молодёжь, но и молодёжи нужны партии, помогающие им организоваться. Без этого не достичь успехов в свержении этого режима. И мы не хотим, чтобы международное сообщество обозначало нашу революцию как исключительно исламскую.

Оригинальный текст (англ.)  

Our party needs the youth but the youth also need the parties to help them organise. Neither will succeed in overthrowing this regime without the other. We don't want the international community to label our revolution an Islamic one.

Карман возглавляла акции протеста против коррупции. Требования отставки Салеха усилились после того, как земля в окрестностях города Ибб, принадлежавшая местным крестьянам, была присвоена коррумпированным местным руководителем.

Карман заявляет о своей независимости от иностранного влияния: «Да, у меня есть близкие стратегические связи с американскими правозащитными организациями, американскими послами и другими чиновниками Госдепа США. Я также поддерживаю связи с активистами из большинства европейских и арабских стран. Но это — взаимоотношения на равных; я — не их подчинённая». Выступая перед аудиторией в Мичиганском Университете, Карман так резюмировала свои политические взгляды: «Я — гражданка мира. Земля — моя страна, человечество — моя нация».

Конфликт в Египте

Во время протестов в Египте и последовавшего военного переворота в 2012-2013 годах, Карман поддерживала требования протестующих об отставки Президента Египта Мухаммеда Мурси, но при этом критически отнеслась к военному решению конфликта, силовому отстранению Мурси, приостановке действия Конституции и запрете участия «Братьев-мусульман» в египетской политике; отмечала, что несмотря на всё, Мурси был первым демократически избранным правителем Египта, а Конституция была поддержана 60% населения на референдуме, и что военный переворот подорвёт веру в демократию и приведёт к усилению экстремистских группировок.

Карман попыталась въехать в Египет, чтобы принять участие в протестах против военного переворота, однако военные власти Египта запретили ей это делать, задержали и депортировали обратно в Сану. Позднее Карман осудила осуществлённые военной хунтой применение силы против демонстраций в поддержку Мурси и аресты сторонников «Братьев-мусульман» среди высокопоставленных чиновников и военнослужащих.

Конфликт в Йемене

Карман выступает и против шиитского мятежа, и против действий «Аль-Каиды на Аравийском полуострове», считая то и другое угрозой национальному суверенитету Йемена. И шиитскую, и суннитскую группировку она обвиняет в попытках намеренно дестабилизировать ситуацию и свергнуть правительство Йемена. Хуситов Карман обвиняет в получении иностранной финансовой помощи от правительства Ирана, но полагает, что иностранцы оставляют хуситов в одиночестве с тех пор, как они тоже стали воевать против «Аль-Каиды». Когда было объявлено об интеграции хуситов в йеменскую армию, Карман заявила, что нельзя интегрировать тех из них, кто отказывался сдать оружие.

В ответ на события января 2015 года, произошедшие в ходе вооружённого конфликта, она сказала, что допускает возможность сотрудничества между бывшим президентом Салехом и хуситскими повстанцами, направленного на «отмену» революции 2011 года и прерывание переходного процесса.

Журналистика

Тавакуль Карман сотрудничала с йеменской газетой «Аль-Тхавра» (Al-Thawrah) в марте 2005 года, когда она основала «Журналисток без цепей». Член «Синдиката йеменских журналистов» (англ. Yemeni Journalists' Syndicate).

Отрывок, характеризующий Карман, Тавакуль

Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и достигается то самое, что должно было победить Наполеона.


На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью.
– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.
К удивлению своему, княжна Марья заметила, что за это время болезни старый князь так же не допускал к себе и m lle Bourienne. Один Тихон ходил за ним.
Через неделю князь вышел и начал опять прежнюю жизнь, с особенной деятельностью занимаясь постройками и садами и прекратив все прежние отношения с m lle Bourienne. Вид его и холодный тон с княжной Марьей как будто говорил ей: «Вот видишь, ты выдумала на меня налгала князю Андрею про отношения мои с этой француженкой и поссорила меня с ним; а ты видишь, что мне не нужны ни ты, ни француженка».
Одну половину дня княжна Марья проводила у Николушки, следя за его уроками, сама давала ему уроки русского языка и музыки, и разговаривая с Десалем; другую часть дня она проводила в своей половине с книгами, старухой няней и с божьими людьми, которые иногда с заднего крыльца приходили к ней.
О войне княжна Марья думала так, как думают о войне женщины. Она боялась за брата, который был там, ужасалась, не понимая ее, перед людской жестокостью, заставлявшей их убивать друг друга; но не понимала значения этой войны, казавшейся ей такою же, как и все прежние войны. Она не понимала значения этой войны, несмотря на то, что Десаль, ее постоянный собеседник, страстно интересовавшийся ходом войны, старался ей растолковать свои соображения, и несмотря на то, что приходившие к ней божьи люди все по своему с ужасом говорили о народных слухах про нашествие антихриста, и несмотря на то, что Жюли, теперь княгиня Друбецкая, опять вступившая с ней в переписку, писала ей из Москвы патриотические письма.
«Я вам пишу по русски, мой добрый друг, – писала Жюли, – потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить… Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору.
Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах; но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.
Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: «Погибну с ними, но не поколеблемся!И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем; но на войне, как на войне. Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры; только вас, мой друг, недостает… и т. д.
Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему.
Весь июль месяц старый князь был чрезвычайно деятелен и даже оживлен. Он заложил еще новый сад и новый корпус, строение для дворовых. Одно, что беспокоило княжну Марью, было то, что он мало спал и, изменив свою привычку спать в кабинете, каждый день менял место своих ночлегов. То он приказывал разбить свою походную кровать в галерее, то он оставался на диване или в вольтеровском кресле в гостиной и дремал не раздеваясь, между тем как не m lle Bourienne, a мальчик Петруша читал ему; то он ночевал в столовой.
Первого августа было получено второе письмо от кня зя Андрея. В первом письме, полученном вскоре после его отъезда, князь Андрей просил с покорностью прощения у своего отца за то, что он позволил себе сказать ему, и просил его возвратить ему свою милость. На это письмо старый князь отвечал ласковым письмом и после этого письма отдалил от себя француженку. Второе письмо князя Андрея, писанное из под Витебска, после того как французы заняли его, состояло из краткого описания всей кампании с планом, нарисованным в письме, и из соображений о дальнейшем ходе кампании. В письме этом князь Андрей представлял отцу неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск, и советовал ехать в Москву.
За обедом в этот день на слова Десаля, говорившего о том, что, как слышно, французы уже вступили в Витебск, старый князь вспомнил о письме князя Андрея.
– Получил от князя Андрея нынче, – сказал он княжне Марье, – не читала?
– Нет, mon pere, [батюшка] – испуганно отвечала княжна. Она не могла читать письма, про получение которого она даже и не слышала.
– Он пишет про войну про эту, – сказал князь с той сделавшейся ему привычной, презрительной улыбкой, с которой он говорил всегда про настоящую войну.
– Должно быть, очень интересно, – сказал Десаль. – Князь в состоянии знать…
– Ах, очень интересно! – сказала m llе Bourienne.
– Подите принесите мне, – обратился старый князь к m llе Bourienne. – Вы знаете, на маленьком столе под пресс папье.
M lle Bourienne радостно вскочила.
– Ах нет, – нахмурившись, крикнул он. – Поди ты, Михаил Иваныч.
Михаил Иваныч встал и пошел в кабинет. Но только что он вышел, старый князь, беспокойно оглядывавшийся, бросил салфетку и пошел сам.
– Ничего то не умеют, все перепутают.
Пока он ходил, княжна Марья, Десаль, m lle Bourienne и даже Николушка молча переглядывались. Старый князь вернулся поспешным шагом, сопутствуемый Михаилом Иванычем, с письмом и планом, которые он, не давая никому читать во время обеда, положил подле себя.
Перейдя в гостиную, он передал письмо княжне Марье и, разложив пред собой план новой постройки, на который он устремил глаза, приказал ей читать вслух. Прочтя письмо, княжна Марья вопросительно взглянула на отца.
Он смотрел на план, очевидно, погруженный в свои мысли.
– Что вы об этом думаете, князь? – позволил себе Десаль обратиться с вопросом.
– Я! я!.. – как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.
– Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…
– Ха ха ха! Театр войны! – сказал князь. – Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.
Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.
– При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, – проговорил князь, видимо, думая о кампании 1807 го года, бывшей, как казалось, так недавно. – Бенигсен должен был раньше вступить в Пруссию, дело приняло бы другой оборот…
– Но, князь, – робко сказал Десаль, – в письме говорится о Витебске…
– А, в письме, да… – недовольно проговорил князь, – да… да… – Лицо его приняло вдруг мрачное выражение. Он помолчал. – Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?
Десаль опустил глаза.
– Князь ничего про это не пишет, – тихо сказал он.
– А разве не пишет? Ну, я сам не выдумал же. – Все долго молчали.
– Да… да… Ну, Михайла Иваныч, – вдруг сказал он, приподняв голову и указывая на план постройки, – расскажи, как ты это хочешь переделать…
Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.