Карпов, Георгий Григорьевич

Гео́ргий Григо́рьевич Ка́рпов (7 июня 1898, Кронштадт — 18 декабря 1967, Москва) — советский государственный деятель, генерал-майор НКГБ (1945). С сентября 1943 по февраль 1960 года — председатель Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР.

Биография

Родился в Кронштадте в семье рабочего. Отец — Григорий Петрович Карпов (? — 1918), известный краснодеревщик, резчик по дереву, участвовавший в оформлении таких памятников архитектуры, как Морской Никольский собор (Кронштадт).

Окончил духовную семинарию, учился в Петроградском университете, работал машинистом на механическом заводе.

В 1918—1922 годы служил в РККФ на транспорте «Борго» (Балтийский флот). В 1920-е учился в Петроградском университете, но не закончил его.

Член партии с 1920 года. В органах ВЧК с 1922 года. В 1922—1928 годы служил в Особом отделе, а в 1928—1936 годы — в Контрразведывательном отделе и Секретно-политическом отделе ПП ОГПУ по Ленинградскому военному округу — УГБ УНКВД по Ленинградской области. Заместитель начальника УНКВД по Карельской АССР (1936). В 1936—1937 гг. — заместитель начальника, с июля 1937 г. — начальник Секретно-политического отдела (затем — 4-го отдела) УГБ УНКВД по Ленинградской области, уполномоченный 2-го отдела ГУГБ НКВД СССР Начальник Псковского райотдела НКВД Ленинградской области (1938—1939).

По воспоминаниям арестованного в 1937 г. в Ленинграде А. К. Тамми, «Карпов сначала молотил табуреткой, а затем душил кожаным ремнем, медленно его закручивая…». Карпов участвовал в допросах расстрелянного в феврале 1938 года по сфабрикованному обвинению физика-теоретика М. П. Бронштейна.

Начальник отделения 2-го отдела ГУГБ НКВД СССР (1939—1941). Заместитель начальника 3-го отдела 3-го Управления НКГБ СССР (февраль 1941 — июнь 1941). В 1941 году коллегия войск НКВД Ленинградского округа возбудила уголовное преследование в связи с его деятельностью в Пскове; дело было закрыто.

Войну встретил майором госбезопасности. Начальник 4-го отдела 3-го Управлении НКВД СССР (июль 1941 — май 1943). С февраля 1943 — полковник госбезопасности. Начальник 5-го отдела 2-го Управления НКГБ-МГБ СССР (май 1943-май 1946). Начальник отдела «О» МГБ СССР (май 1946 — август 1947). С августа 1947 г. в резерве МГБ СССР. В марте 1955 г. уволен из органов КГБ при СМ СССР.

Награждён орденами Ленина и Трудового Красного Знамени (1945). Генерал-майор (1945).

В январе 1960 года Комиссией партийного контроля при ЦК КПСС исключен из рядов КПСС за нарушения социалистической законности, в марте 1960 года восстановлен в КПСС с объявлением строгого выговора. Было установлено, что «т. Карпов, работая в 1937—1938 гг. в Ленинградском управлении и Псковском окружном отделе НКВД, грубо нарушал социалистическую законность, производил массовые аресты ни в чём не повинных граждан, применял извращенные методы ведения следствия, а также фальсифицировал протоколы допросов арестованных. За эти незаконные действия большая группа следственных работников Псковского окружного отдела НКВД ещё в 1941 г. была осуждена, а т. Карпов в то время был отозван в Москву в центральный аппарат НКВД». Итоговая формулировка была следующая: «За допущенные нарушения социалистической законности в 1937—1938 гг. т. Карпов Г. Г. заслуживает исключения из КПСС, но, учитывая давность совершенных им проступков и положительную работу в последующие годы, Комитет партийного контроля ограничился в отношении Карпова Г. Г. объявлением ему строгого выговора с занесением в учетную карточку». С 1960 года на пенсии.

Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.

Председатель Совета по делам Русской православной церкви

К осени 1943 года И. В. Сталин счёл целесообразным приступить к восстановлению практически полностью уничтоженной в СССР к тому времени Православной Церкви как полностью подконтрольной руководству СССР структуры, возможно под давлением союзников по антигитлеровской коалиции, а также руководствуясь внутриполитическими и внешнеполитическими соображениями. 4 сентября 1943 года Сталиным были приняты 3 митрополита, представлявшие «староцерковное» (ранее государство долгое время оказывало негласную поддержку обновленцам) крыло Российской Православной Церкви: Местоблюститель Патриаршего престола Сергий (Страгородский), митрополит Ленинградский Алексий (Симанский) и митрополит Киевский и Галицкий Николай (Ярушевич). Встреча была информационно и организационно подготовлена Карповым. В ходе встречи Сталин от имени правительства заверил иерархов в поддержке и разрешил избрать Московского Патриарха (по смерти в 1925 году Патриарха Тихона (Беллавина) Московская Патриархия не имела полноценного возглавления); для постоянной рабочей связи Патриархии с руководством СССР был создан правительственный орган — Совет по делам Русской православной церкви при СНК СССР. Совет возглавил полковник госбезопасности Георгий Григорьевич Карпов (на должности до 6 февраля 1960 года); продолжал также возглавлять церковный отдел НКВД.

Весной 1949 года начальник Отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Дмитрий Шепилов докладывал Сталину о результатах проверки работы Карпова на посту руководителя Совета, в частности, следующее: «<…> Проверкой также установлено, что председатель Совета т. Карпов ежегодно преподносил подарки высшему духовенству Русской православной церкви за счет государственных средств. Такие подарки были произведены в 1944 году, а затем это из года в год повторялось т. Карповым. В 1947 г. патриарху Алексию было преподнесено в день его рождения и именин: парчи — 15 метров, серебряный кубок и малахитовая коробка на общую сумму 14552 рубля; митрополиту Николаю — парчи 10 метров и картина на общую сумму 6585 рублей; протопресвитеру Колчицкому — парчи 12 метров стоимостью в 890 рублей. В 1948 г. на подарки указанным лицам израсходовано 11574 рубля. В 1949 г. т. Карпов для подарка патриарху Алексию в день его именин 25 февраля приобрел телевизор стоимостью в 4 тысячи рублей. В свою очередь, т. Карпов в течение 1944—1947 гг. получал в подарок от патриарха Алексия картины, шкатулку и ковёр.» Практика преподнесения подарков высшему духовенству была начата Советом в 1944 году и была согласована с Управлением делами Совнаркома Союза ССР и разрешена лично Вячеславом Молотовым.

Патриарх Алексий I, как следует из его опубликованной переписки с Г. Г. Карповым, находился с ним в доверительных отношениях.

В 1956 году в ходе инициированной Никитой Хрущёвым антирелигиозной кампании, в которую Карпов, с точки зрения партийного руководства, недостаточно активно включился, Комитет партийного контроля при ЦК КПСС установил, что Карпов в 1937—1938 годах производил массовые аресты ни в чём не повинных граждан, применял извращённые методы ведения следствия, а также фальсифицировал протоколы допросов арестованных; поднимался вопрос об исключении его из КПСС. Из партии Г. Г. Карпов исключен не был, ему был объявлен строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Назначенный вместо Г. Г. Карпова в феврале 1960 года Владимир Алексеевич Куроедов в своём докладе на Всесоюзном совещании уполномоченных Совета 21 апреля 1960 года так характеризовал работу прежнего руководства Совета: «Главная ошибка Совета по делам православной церкви заключалась в том, что он непоследовательно проводил линию партии и государства в отношении церкви и скатывался зачастую на позиции обслуживания церковных организаций. Занимая защитнические позиции по отношению к церкви, совет вёл линию не на борьбу с нарушениями духовенством законодательства о культах, а на ограждение церковных интересов.»

Ссылки

• [www.religare.ru/article7329.htm Алексей Беглов. Совет по делам религий. Вчера и завтра]
• [www.ihtus.ru/12003/hi60.shtml А. Б. Винников. Оттепель (1943—1960). Часть 2.]
• [www.rusoir.ru/index_print.php?url=/03print/02/201/ Записка полковника государственной безопасности Г. Г. Карпова о приеме И. В. Сталиным иерархов Русской православной церкви (РПЦ) 4 сентября 1943 г.]
• [www.bogoslov.ru/text/740624.html Бабкин М. А. Рец. на: Русская Православная Церковь в годы Великой Отечественной войны. 1941—1945 гг. Сборник документов. Сост.: О. Ю. Васильева, И. И. Кудрявцев, Л. А. Лыкова. М.: Изд-во Крутицкого патриаршего подворья, 2009]

Отрывок, характеризующий Карпов, Георгий Григорьевич

– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.