Карпократы
Карпократиа́не (др.-греч. καρποκρατιανοί; лат. carpocratiani), также карпокра́ты (лат. carpocrates; carpocras) и каниты[1], — последователи платоника-александрийца Карпократа (др.-греч. Καρποκράτους; II век), образовавшие в Риме около 150/160 года одну из гностических школ (сект).
Исследователь гностицизма Дж. Р. С. Мид (1863—1933) упоминает также термин «Άρποκράτης» (от бога Гарпократа, — греческой адаптации древнеегипетского Хора).
Подробнее
Карпократ, родом из египетской Александрии, учил, что наш мир создан низшими звёздными духами, возмутившимися против истинного всеблагого божества, или безначального Отца. Его сфере причастны души человеческие, но через воображение и страстное желание внешних предметов они пленяются низшими космогоническими силами и впадают в рабство материальной природе. Последователи Карпократа, появившиеся в Риме около 150—160 года, основали там при участии некоей Марцеллины (лат. Marcellina) особую секту. Особенно сильной она была на острове Кефалония.
Разделяя с другими гностическими общинами как космогонические, так и сотериологические представления, группа Карпократа, согласно ЕЭБЕ, резко выступала против основных элементов иудаизма, считая, что ветхозаветный закон есть высшее зло, борьба против которого есть заслуга. Что необходимо на собственном опыте испытать всевозможные грехи, чтобы отделаться от всех и получить истинную свободу. Что именно так поступили Каин, Исав и Корей — настоящие праведники, которые были оклеветаны Библией. И что Каин родился от «высшей силы», в отличие от Авеля.
Согласно Соловьёву (1853—1900), карпократы полагали, что лучший способ презирать материальный мир — это совершать все возможные плотские грехи, сохраняя свободу духа, или бесстрастие, не привязываясь ни к какому отдельному бытию или вещам и внешнюю законность заменяя внутренней силой веры и любви. Заключение евангельской притчи «ты не выйдешь оттуда (из темницы), пока не заплатишь последней полушки» (Лк. 12:59) они объясняли так, что необходимо изведать на собственном опыте все возможности греха, чтобы отделаться ото всех и получить свободу. Такая огромная задача требовала для каждой души целого ряда существований. Что истинные гностики или пневматики суть те, которые в прежних существованиях уже прошли через большую часть грехов и, довершая остальные в настоящей жизни, уже не подлежат после смерти дальнейшим воплощениям, а переходят прямо в царство безначального Отца. Соловьёв отмечает, что свободная любовь или общность жён составляла главное практическое применение этой доктрины.
Карпократы имели организованное богослужение и почитали образа, происхождение которых они приписывали Пилату, пожелавшему будто бы воспроизвести лик Христа. Распространены были также изображения умершего в юности (в 17 лет) сына Карпократа, Эпифанэса (Епифана), о котором известно из «Строматов» Климента Александрийского. Свою власть над мировыми силами (греч. архонтами) карпократиане думали проявлять посредством волшебства и гадания, которыми они усердно занимались.
Впрочем, детали культа карпократиан могли быть намеренно искажены или преувеличены их оппонентами, из произведений которых мы черпаем информацию об этой школы. Однако все они сходятся на обвинении секты в либертинаже. По словам первого автора, писавшего о карпократах — Иринея Лионского — они, как и каиниты, «могли предаваться безбоязненно таким делам, которые непозволительно и называть» (схожим образом описывались способы преодоления бренности материального мира у маздакитов и вымышленной секты в рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Богословы»).
В социальном отношении учение карпократиан и особенно Епифана рассматировалось авторами XIX—XX веков (Эрнестом Ренаном, Максом Неттлау, видевшего в нём «свободнейшую форму коммунизма и отрицание всякого писаного закона»[2], и другими) как ранняя форма утопического коммунизма. Бог рассматривается как Творец природной гармонии, справедливость которой заключается в принадлежности мира всем населяющим его существам. Человек же, по Епифану, произвёл закон, освящающий собственность, и тем нарушил божественную справедливость. Путь к утраченной гармонии Епифан видит в отмене частной собственности.
Община пользовалась апокрифским сочинением «Евангелие Керинфа», которое, по-видимому, было произвольно переделано из Евангелия Матфея, и в этом искаженном виде принималось карпократианами[3]. Керинф был современником Иоанна Богослова.
Среди 80-ти христианских ересей «Панариона» (ок. 378 года) последователи Карпократа занимали 27-е место, а отпочковавшиеся от них последователи Продика (адамиты) — на 52-м.
См. также
Напишите отзыв о статье "Карпократы"
Примечания
- ↑ Карпократиане // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
- ↑ Неттлау М. [avtonom.org/lib/theory/nettlau/history.html Очерки по истории анархических идей…] С. 40
- ↑ Апокрифы // Православная богословская энциклопедия. — Петроград, 1900—1911.
Ссылки
- Епифаний Кипрский. Панарион. [www.odinblago.ru/epifaniy/27 О карпократианах, седьмой или двадцать седьмой ереси.]
- Карпократиане // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913.
- Карпократ // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
- Дж. Р. С. Мид, [www.sacred-texts.com/gno/fff/fff33.htm The Carpocratians] / Fragments of a Faith Forgotten (Фрагменты забытой веры), 1900 (англ.)
Отрывок, характеризующий Карпократы
– Служу. – Он помолчал немного.– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.
Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему от заходящего солнца разливу.
– Ну, что же вы думаете об этом? – спросил Пьер, – что же вы молчите?
– Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, – сказал князь Андрей. – Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы – люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
