Каррье, Жан-Батист

Жан-Батист Каррье
Jean-Baptiste Carrier
Жан-Батист Каррье
Род деятельности:	деятель Великой Французской революции
Дата рождения:	16 марта 1756(1756-03-16)
Место рождения:	Йоле, совр. деп. Канталь
Гражданство:	Франция
Дата смерти:	16 декабря 1794(1794-12-16) (38 лет)
Место смерти:	Париж
Отец:	Жан Каррье
Мать:	Маргерит Пюэ
Супруга:	Франсуаза Лакери

Жан-Батист Каррье (фр. Jean-Baptiste Carrier) (16 марта 1756 — 16 декабря 1794) — участник Великой Французской революции, один из самых жестоких комиссаров Конвента.

Биография

Родился в Йоле, деревне близ Орийака в Верхней Оверни, в многодетной семье крестьянина средней руки. Посещал иезуитскую коллегию. В 1779 г. уехал в Париж изучать право. Вернувшись в 1785 г., получил место прокурора бальяжа Орийака. 4 октября 1785 г. женился на Франсуазе Лакери, дочери местного купца. В 1789 г. вступил в Национальную гвардию и местные отделения Якобинского клуба и клуба Кордельеров.

В 1792 г. был избран в Конвент от департамента Канталь. Примкнул к монтаньярам. После возвращения контроля над Фландрией ездил туда как комиссар Конвента. Голосовал за казнь короля. 9 марта 1793 года способствовал созданию Революционного трибунала без права апелляции, поддержав предложение явившейся в Конвент депутации от Парижской коммуны во главе с Шометтом. Одним из первых потребовал ареста бывшего герцога Орлеанского. Активно участвовал в изгнании жирондистов, после чего летом ездил в Нормандию для борьбы с мятежниками-федералистами. 8 октября 1793 г. он прибыл в Нант для подавления вандейского мятежа с самыми широкими полномочиями.

Комиссар в Нанте

В тюрьмах Нанта к тому времени находились тысячи пленных вандейцев, священников и т. д. А город испытывал сильные трудности с продовольствием. К тому же среди арестованных начались эпидемии (дизентерии, тифа и т. д.), от которых заражались тюремщики и медики. На совещании Каррье с городским революционным советом было решено истребить пленных. В начавшихся расправах активно участвовал добровольческий отряд, назвавший себя «ротой Марата». Помимо уже традиционного гильотинирования и массовых расстрелов в тюрьмах, Каррье придумал новый способ — «потопление» (noyade): пленных сажали в плоскодонную барку, вывозили ночью на середину Луары и там, открыв люки, топили судно. Он сам назвал такой способ «вертикальной депортацией». Первое «потопление» состоялось в ночь с 16 на 17 ноября (26-27 брюмера), и сам Каррье донёс о нём Конвенту:

Происшествие другого рода уменьшает число священников: 82 из числа тех, кого мы называем непокорными, были заперты в барке на Луаре; я только что узнал, и известие это является совершенно точным, что все они погибли в реке.

В донесении от 25 фримера он сообщал ещё о 58 священниках, завершив его словами:

Что за революционный поток эта Луара!.

Всего таких «потоплений» было произведено около шести, число их жертв разные историки оценивают от двух до девяти тысяч. Каррье приписываются и другие зверства: так называемые «республиканские браки», когда двух осужденных разного пола связывали голыми вместе и бросали в реку, оргии с вынужденным участием «подозрительных» и т. д., но документальные подтверждения этого уже ненадежны. Так или иначе, из тринадцати тысяч заключенных погибло десять, в том числе около двух было гильотинировано или расстреляно, а около трех умерло от тифа и других болезней.

Взимаемые им налоги и реквизиции в городе подрывали торговлю. Он обвинял коллег, в том числе Приёра из Марны, в умеренности и требовал более жестоких репрессий; генералу Аксо он писал: «Вам приказано сжигать дома всех мятежников, убивать всех их жителей и реквизировать все припасы». В конечном счете агент Комитета общественного спасения Жюльен из Парижа, побывавший в Нанте, изобличил его деятельность в письме Робеспьеру от 4 февраля 1794 года. 8 февраля 1794 г. (20 плювиоза II года) Каррье был отозван из Нанта.

Интересно, что британская романистка Эмма Орци в историческом романе "Неуловимый" из серии романов "Алый первоцвет", посвященных первым годам Большого Террора, приписывает изобретение "noyade" Колло д’Эрбуа.

Колло д'Эрбуа, недавно вернувшийся с юга, пользовался репутацией человека, по жестокости не имевшего себе равного на протяжении всего этого ужасного десятилетия. Кровожадные планы Фукье-Тэнвиля не испугали его: ему принадлежало изобретение жестокой казни, известной под именем "нуаяд", которую он с успехом применял в Лионе и Марселе.

- Отчего не доставить и парижанам такого увеселительного зрелища? - спросил он с грубым, хриплым смехом, после чего принялся объяснять сущность своего проекта: две-три сотни предателей - мужчин, женщин, детей, - прочно связанных по несколько человек веревками, вывозились в барках на средину реки; в дне баржи проделывалась небольшая дыра, достаточная для того, чтобы вызвать крайне медленное погружение барки в воду на глазах восхищенных зрителей, под отчаянные крики женщин, детей и даже мужчин. гражданин Колло уверял, что в Лионе подобные спектакли доставляли большое удовольствие сердцам истинных патриотов.

Возможно, баронесса перепутала с другим известным фактом касательно Колло, а именно, приписываемым ему изобретением способа массовой казни через расстрел картечью, который он впоследствии назовёт проявлением гуманности.

Падение Каррье

В Париже Каррье стал секретарем Конвента. Опасаясь за свою жизнь, он примкнул к термидорианцам и поддержал Термидорианский переворот (27—28 июля 1794). Но ему вышел боком процесс над нантскими нотаблями, отправленными в Париж ещё в ноябре для суда по достаточно надуманным обвинениям. Процесс состоялся 22—28 фрюктидора II года (8-14 сентября 1794 года). Мало того, что в новой ситуации обвиняемые были оправданы, но они превратились в обвинителей и дали показания, обличающие Каррье и революционный комитет Нанта (состав которого к тому времени уже сменился). Каррье, явившийся на процесс, защищался очень неуклюже и тем усугубил своё положение; вскоре он сам попал под суд. В своё оправдание он очень живо описал многочисленные зверства вандейцев, а также заявил, что если он виноват, то вместе со всем Конвентом: «Здесь все виновно, все, вплоть до колокольчика председателя!» Тем не менее 26 фримера III года (16 декабря 1794 г.) его гильотинировали на Гревской площади.

Ссылки

[larevolution.ru/Books/Babeuf-Car0.html Гракх Бабёф. Жизнь и преступления Каррье, депутата департамента Канталь. Его процесс, процесс Нантского революционного комитета и разоблачение страшной системы уничтожения населения, изобретенной децемвиратом]

Литература

• Carrier. Procès d’un missionnaire de la Terreur et du Comité révolutionnaire de Nantes (16 octobre-16 décembre 1794). Textes recueillis, édités, annotés et commentés par Jacques Dupâquier. Pontoise: Ed. des Etannets, 1994. ISBN 2-910450-01-5
• Carrier, Jean-Baptiste. Correspondence of Jean-Baptiste Carrier (People’s Representative To the Convention). London, New York: John Lane Company, 1920
• Fleury, Maurice. Carrier à Nantes. 1793—1794. Paris: Plon-Nourrit, 1897
• Lallié, Alfred. J. B. Carrier, représentant du Cantal à la Convention 1756—1794 d’après de nouveaux documents. Paris: Perrin, 1901
• Ревуненков В. Г. Очерки по истории Великой Французской революции 1789—1814 гг. СПб: изд-во СПб. ун-та, 1996. ISBN 5-288-01584-8

Отрывок, характеризующий Каррье, Жан-Батист

– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.