Каслри, Роберт Стюарт

Роберт Стюарт, виконт Каслри (1796), 2-й маркиз Лондондерри (1821) Robert Stewart<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Министр иностранных дел Великобритании
1812–1822
Глава правительства:	Роберт Дженкинсон
Монарх:	Георг III Георг IV
Предшественник:	Ричард Уэлсли
Преемник:	Джордж Каннинг
Лидер Палаты общин
1812–1822
Глава правительства:	Роберт Дженкинсон
Монарх:	Георг III Георг IV
Предшественник:	Спенсер Персиваль
Преемник:	Джордж Каннинг
Вероисповедание:	пресвитерианство
Рождение:	18 июня 1769(1769-06-18) Дублин
Смерть:	12 августа 1822(1822-08-12) (53 года) Кент, Англия
Партия:	Виги (1790–1795) Тори (1795–1822)
Автограф:

Роберт Стюарт, виконт Каслри, 2-й маркиз Лондондерри (Robert Stewart, Viscount Castlereagh, 2nd Marquess of Londonderry; 18 июня 1769 — 12 августа 1822) — консервативный британский политик ирландского происхождения, на протяжении десяти лет (1812-22) занимавший пост министра иностранных дел. После падения Наполеона один из самых влиятельных людей Европы, представлял Великобританию на Венском конгрессе. Проповедовал политику «баланса сил», крайне неприязненно относился к России. Один из инициаторов унии Великобритании и Ирландии и создания Соединённого королевства.

Ранние годы

Родился в семье богатого ирландского землевладельца, которому в 1796 году был присвоен титул маркиза Лондондерри, после чего Роберт, как его старший сын и наследник титула, получил титул учтивости виконт Каслри; он его носил большую часть жизни и только за год до смерти унаследовал у отца титул маркиза Лондондерри.

Стюарт учился в Кембриджском университете, в молодости симпатизировал вигам, в 1795 г. перешёл в лагерь тори. В 1798—1801 гг. как главный секретарь комиссии по делам Ирландии продвигал идею унии этой страны с Великобританией, в результате которой Ирландия лишилась парламентской автономии. Вступив затем в палату общин, он поддерживал министерство Аддингтона, а в кабинете Питта в 1805 г. сделался военным министром.

Военный министр

После смерти Питта он вместе с Каннингом стал во главе торийской оппозиции. Друг к другу, однако, они относились с недоверием и враждой; Каслри свысока смотрел на Каннинга, занимавшего до тех пор лишь второстепенные административные должности, а Каннинг презирал своего соперника за поддержку кабинета Аддингтона и за замену красноречия и политического такта системою избирательного подкупа и устрашения.

Тем не менее им обоим пришлось занять места рядом в кабинете герцога Портландского, где с 1807 г. Каслри заведовал военным министерством и колониями. Выступал за территориальное расширение Пруссии, чтобы противопоставить её Франции и России. Его излюбленной идеей был перенос боевых действий из Испании на север Европы, для чего была проведена пресловутая бомбардировка Копенгагена (1807). Неудача британского вторжения в Нидерланды имела последствием кабинетный кризис, а выяснение отношений между Каннингом и Каслри вылилось в дуэль, в ходе которой последний ранил первого в бедро (сентябрь 1809).

Министр иностранных дел

В 1812 г. Каслри вошел в состав кабинета лорда Ливерпула и стал его влиятельнейшим членом. В эту эпоху наибольшего влияния торийской аристократии Каслри был руководителем иностранной политики, сначала направленной всецело к низвержению Наполеона I. После вторжения его в Россию он отказал Александру I в какой-либо поддержке. Он лично присутствовал на шатильонском съезде, вступил в Париж вместе с союзниками, принимал участие в Венском конгрессе, где тайно договорился действовать сообща с Австрией и Францией против России.

Исходя из представлений о пагубности любых революционных волнений, Каслри приветствовал возникновение Священного союза, стоял за вмешательство в дела Неаполя, Пьемонта и Испании с целью подавления народных движений. Внутри страны он усердно поддерживал все репрессивные меры кабинета. Подобная реакционная позиция делала из него удобную мишень для сатирических стрел революционных романтиков вроде Байрона и Шелли.

Готовясь к участию в Веронском конгрессе, Каслри (с 1821 г., после смерти отца, носивший титул маркиза Лондондерри) поддался очередному приступу паранойи, вызванной, возможно, сифилитическим менингитом. Кому-то из его недоброжелателей [books.google.com/books?id=pH_lZXP9LaMC&pg=PA10&dq=Castlereagh+blackmailed&as_brr=3&sig=GQSbGCF0Xmp-5kKYLIYzev6Pb7A стало известно о посещении им борделя] в компании мужчины, переодетого проституткой. Каслри пожаловался, что его шантажируют «тем же, что и епископа Клогерского», незадолго до этого попавшегося в отдельном кабинете паба с солдатом. Опасаясь обвинений в содомии, Каслри в припадке мании преследования нанёс себе рану в горло перочинным ножом и скончался на месте. Коронер вынес вердикт о самоубийстве в невменяемом состоянии; отчет о гибели маркиза Лондондерри напечатан в «Annual Register» за 1822 год сразу после дела о лишении Клогера кафедры. Его место в кабинете перешло к Каннингу. Лорд Байрон отклинулся на известие о смерти министра эпиграммой:

О Кэстелри, ты истый патриот.
Герой Катон погиб за свой народ,
А ты отчизну спас не подвигом, не битвой —
Ты злейшего её врага зарезал бритвой.

Что? Перерезал глотку он намедни?
Жаль, что свою он полоснул последней!

Зарезался он бритвой, но заранее
Он перерезал глотку всей Британии.

Источник

• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Каслри, Роберт Стюарт

Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.


Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.