Каспийские походы русов

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Каспи́йские похо́ды ру́сов — серия морских набегов русских дружин на прибрежные государства Каспийского моря во 2-й пол. IX — нач. XI вв. Первоначально, по-видимому, частные вылазки вольных дружин, затем политические мероприятия Древнерусского государства.





Политическая ситуация в Каспийском регионе

1-я пол. IX в. ознаменовалась складыванием в Восточной Европе Древнерусского государства, консолидировавшего ряд восточно-славянских племенных союзов. Его правящую верхушку составляли русы. Их отличала воинственность, свойственная молодым объединениям, и мобильность, обеспеченная умением плавать на судах. Направление их экспансии шло вдоль ключевых торговых путей. Один связывал Северную Европу с ВизантиейПуть из варяг в греки»), другой — со странами Востока (Волго-балтийский путь). В 80-е гг. IX века арабский географ Ибн Хордадбех описал путь русских купцов, который шёл от северных областей славян по Чёрному морю через владения Византии, затем по Дону и Волге к столице Хазарии. Оттуда русы выходили в Каспийское море и свободно высаживались в любом месте побережья, либо плыли к Джурджану на его южном берегу, и от него по суше достигали Багдада.

Экономическое значение региона определялось возникшим с конца VIII в. подъёмом мировой торговли, превратившим Каспий в магистральную артерию между Восточной Европой, Ближним Востоком и Средней Азией. Портовые города на его берегах: Итиль, Семендер, Дербент — на севере, Джурджан, Рей, Казвин и др. — на юге, стали крупными торговыми центрами.

В политическом отношении побережье Каспия в этот период не обладало единством. Его северо-западный участок контролировался Хазарским каганатом, чья столица — Итиль — располагалась на Волге близ её впадения в море. Некогда мощное государство хазар утратило свой наступательный потенциал и с нач. IX в. не вело крупных войн, хотя время от времени конфликтовало с близлежащими мусульманскими владениями. Рядом с Хазарией, по побережью современного Дагестана, находилось несколько мелких государств христианского, мусульманского и языческого толка. Южное и восточное побережье Каспия номинально входило в состав Арабского (Багдадского) халифата, но к IX в. здесь завершился процесс его распада на отдельные небольшие эмираты, возглавляемые собственными династиями. К началу X века они вошли в орбиту влияния средне-азиатского государства Саманидов. Традиционные интересы в регионе имела Византия, которая оказывала поддержку христианским правителям Армении и Грузии.

Существенно, что ни одна из стран не имела здесь сильного военного флота. Его использование русами стало новой страницей в истории региона.

Походы

Поход 2-й половины IX века

Первый набег русов состоялся между 864 и 884, или, как сказано у историка XIII века Ибн Исфандийара в «Истории Табаристана», во времена правления эмира Табаристана Алида ал-Хасана ибн Зайда. Русы напали на город Абаскун[1] в Астрабадском заливе, бывший крупнейшим портом на южном побережье в то время[2]. Ибн Исфандийар ничего больше не сообщает об этом набеге, за исключением того, что эмир «перебил всех русов».

Причиной рейда, если только он не был чисто пиратским набегом, возможно, стала деятельность горцев Табаристана — дейлемитов, которые в 872 дестабилизировали торговлю, захватив ряд городов, включая Джурджан и Рей, где у русов были фактории.

Походы 909/910

В отношении набега 909 года существуют различные точки зрения. Возможно, имело место несколько самостоятельных набегов в период между 909 и 914. Либо за разными описаниями скрывается один большой поход, описанный в следующей секции под годом 913. Осенью 909/910 (год по мусульманскому календарю захватывает 2 календарных года по христианскому) русский флот из 16 кораблей вновь напал на Абаскун. Разграбив его, захватчики высадились на побережье. Правитель области Сари — Ахмад бен ал-Касим получил помощь от Саманидов и разбил русов в ночной атаке в окрестностях Муганской степи.

В следующем году русы пришли бо́льшим числом и сожгли город Сари, захватив много пленных, и ушли в море. После этого они разделились: часть осталась на кораблях, а часть сошла на берег и вторглась в Дейлем. Ибн Исфандийар сжато передаёт дальнейшее развитие событий:

«Жители Гиляна ночью пришли на берег моря и сожгли корабли и убили тех, которые находились на берегу; другие, находившиеся в море, убежали. Поскольку царь Ширваншах [эмир Ширвана, части современного Азербайджана] получил об этом известие, он приказал устроить в море засаду и в конечном счёте ни одного из них не осталось в живых, и так частое появление русов в этой стране было приостановлено»[3].

Поход 913/914

Наиболее масштабная экспедиция. Её обстоятельства известны лучше других по рассказу аль-Масуди, получившем сведения от местного населения[4]. Согласно аль-Масуди это было первое появление русов на Каспии, для местных жителей оно стало шоком. Это утверждение не обязательно опровергает факт предыдущих походов, так как они были локальными.

Поход состоялся вскоре «после» 300 года по мусульманскому календарю (912/913). Историки, анализируя текст аль-Масуди, сходятся на дате похода 913 год. Флот из 500 кораблей русов, каждый из которых вмещал по 100 воинов[5], вошёл в Керченский пролив, находившийся под контролем хазар. Русы связались с хазарским царём, попросив у него разрешения пройти по Волге в Каспийское море, предложив за это половину будущей добычи. Царь согласился, так как накануне, в 909 или 912, хазары в союзе с дагестанскими князьями воевали с прикаспийскими государствами Дербентом и Ширваном. Через Дон русы переправились на Волгу, откуда спустились вниз до Каспийского моря.

Проникнув на Каспий, русы разделились на отряды и начали грабёж городов на южном побережье. Удару подверглись Гилян, Дейлем, Табаристан, Абаскун. Затем русы сместились к западному побережью, напав на Арран и Ширван. Аль-Масуди так описывает эти события:

«И Русы проливали кровь, брали в плен женщин и детей, грабили имущество, распускали всадников [для нападений] и жгли. Народы, обитавшие около этого моря, с ужасом возопили, ибо не случалось с древнейшего времени, чтоб враг ударил на них здесь, а прибывали сюда только суда купцов и рыболовов»[4].

Напротив Атши-Багуан, нынешний Баку, русы остановились на соседних островах, где на них организовал нападение царь Ширвана Али ибн аль-Хайтам, собрав местных жителей. Те на лодках и купеческих судах устремились к островам, но русы убили и потопили тысячи мусульман. После этого русы оставались на островах в течение «многих месяцев», в окружении следивших за ними окрестных народов[6]. После того, как совершать набеги стало затруднительно, русы решили прекратить поход и отправились к истокам Волги.

Прибыв в Итиль, они выполнили условие договора и вручили хазарскому царю его долю. Однако царская гвардия, состоявшая из мусульман, потребовала мести за единоверцев. Царь не смог ей помешать, но будто бы успел предупредить русов об опасности. Ослабленное русское войско сошлось в битве с мусульманами (15 тысяч всадников), к которым присоединились и местные христиане, в сражении на суше. Место сражения точно не указано[7], но можно предположить, что хазарская конница подстерегла русов в месте волока на Дон. Битва длилась три дня, в итоге удалось уйти на кораблях вверх по Волге 5 тысячам русов. Остатки русов, бросив корабли, сошли на берег в стране буртасов (западный берег в Среднем Поволжье), где их окончательно истребили буртасы и волжские булгары.

Всего, по словам аль-Масуди, насчитали 30 тысяч убитых русов, и с той поры до 943 года (время написания сочинения аль-Масуди) о набегах русов на Каспий не было слышно.

Поход 943/945

Походу предшествовало русско-хазарское столкновение в Причерноморье, описанное в так называемом Кембриджском документе. Около 939 года некий русский правитель H-l-g-w (Хелгу, вероятно, Олег), подкупленный Византией, захватил хазарскую заставу Самкерц, контролирующую Керченский пролив. Хазарский полководец Песах освободил город, затем догнал и нанёс поражение Хелгу. Если верить хазарской интерпретации, Песах принудил Русь пойти войной на Константинополь. Из-за неудачи этого четырёхмесячного похода (русский флот был сожжён греческим огнём), Хелгу будто бы устыдился возвращаться в свою страну и с дружиной отправился в Персию. Этот набег на Византию по описанию совпадает с неудачным походом Игоря Рюриковича в 941 году. Вопрос, с кем следует идентифицировать Хелгу (князь Олег Вещий, князь Игорь, Олег Моравский или воевода Игоря под именем Олег), является дискуссионным.

Поход в прикаспийские государства в 943/945 годах, упомянутый в Кембриджском документе без даты, довольно подробно изложен восточными авторами по следам свежих событий. Арабский писатель Ибн Мискавейх (начало XI века) определяет дату похода в 943/944 году, а сирийский историк XIII века Бар-Эбрей сообщил, что набег на Бердаа состоялся «в том же году, когда воцарился Мустакфи, сын Муктафи [халиф аббасидской династии]», то есть в 944/945.

Основной целью похода русов стал богатый город Бердаа — бывшая столица Кавказской Албании, расположенный на притоке Куры. Русы, числом до 3-х тысяч, легко разбили вышедший им навстречу небольшой гарнизон и наспех собранное 5-тысячное ополчение, после чего захватили Бердаа. Грабить город они не стали, а заявили местным жителям, что гарантируют безопасность и свободу вероисповедания, если те будут им подчиняться. Однако сочувствующие нашлись только среди знати, основная часть жителей подчиняться отказалась. Город осадили подоспевшие войска (до 30 тысяч) дейлемского правителя Азербайджана Марзубана ибн Мухаммеда, но он не смог выбить русов. Чтобы подавить волнения горожан, русы предложили всем желающим покинуть город за 3 дня. Уйти решились только те, кто имел вьючных животных. По истечении срока русы перебили большую часть жителей, до 10 тысяч заточили в крепость и предложили выкупить себя. Тех, кто не смог или отказался внести выкуп, русы убили.

Из-за выступления мятежников на юге Марзубан был вынужден уйти с войском в Сирию, оставив для блокады Бердаа 4 тысячи воинов. В стане русов вспыхнула эпидемия желудочного заболевания с большой смертностью среди них, и они приняли решение отступить. Под покровом ночи они покинули город, взяв всю добычу, какую смогли унести на плечах, и угнав часть женщин с собой. Затем русы достигли своего лагеря на Куре, где сели на корабли и ушли в свою страну. Всего русы провели в Бердаа полгода, оставив его безлюдным и опустошённым.

Поход 960-х на Хазарию

Ок. 960 хазарский царь Иосиф в письме к сановнику Кордовского халифата Хасдаю ибн Шафруту отметил, что ведёт с русами «упорную войну», не пуская их в море и по суше к Дербенту, иначе они, по его словам, могли бы завоевать все исламские земли до Багдада. Под контролем хазар находились и другие ключевые цели русской экспансии: Керченский пролив и Подонье. Эти обстоятельства сделали неизбежным открытое столкновение между двумя странами.

Оно разразилось при вокняжении князя Святослава Игоревича. Ход войны может быть реконструирован в различных вариантах. Возможно, состоялся один большой поход, начавшийся в 965, возглавляемый Святославом. Либо имели место два похода. Первый — в 965, направленный против Саркела (хазарская застава на Дону), второй — основной в 968/969 против территории Хазарии в Прикаспии. В этом случае он проходил уже без участия Святослава, так как согласно русской летописи князь в это время находился в Киеве[8]. В ходе военных действий русы разбили хазарское войско во главе с каганом, захватили Саркел, который с этого времени стал русским городом Белая Вежа, подчинили ясов и касогов в Прикубанье, разграбили обе части города Итиль, другой крупный хазарский город на Каспии — Семендер и территорию выше по Волге — страну буртасов и город Булгар. Хазарское население в панике разбежалось, укрывшись на островах. Царский двор покинул столицу. Результатом похода стал полный разгром Хазарии.

На Тамани после этого возникло русское Тмутараканское княжество, просуществовавшее до нач. XII века. Правление хазар на Волге было восстановлено в 980-е гг. с помощью Ширвана и Хорезма ценой отказа хазарской знати от иудаизма в пользу ислама. В 985 г. Князь Владимир Святославич совершил поход на Хазарию и наложил на неё дань. Вскоре после этого Хазария прекратила своё существование как государство.

Поход 987

В 987 году за помощью к русам обратился эмир Дербента Маймун бен Ахмад, которого местная знать заключила в его собственную резиденцию. 18 русских кораблей подошли к городу. Экипаж одного корабля высадился и отправился освобождать эмира. Эмир был выведен, но местные жители перебили русов. После чего остальные корабли русов разграбили местность Маскат (совр. Мушкур, немного южнее Дербента), а затем ушли в Ширван (прикаспийское государство на севере современного Азербайджана).

Маймун продолжил борьбу со знатью. В 989 году гилянский проповедник Муса ат-Тузи обвинил эмира в поведении, недостойном исламского правителя, и потребовал выдать русских гуламов (телохранителей эмира) для обращения в ислам, или казнить их. Маймун отказался и после народных волнений с русами покинул Дербент, за который потом воевал несколько лет с правителем Ширвана. О дальнейшей деятельности русов в Дербенте сведений нет.

Автор «Истории Ширвана» не сообщает, откуда пришли русы на помощь эмиру. Сведения древнеармянских историков позволяют предположить, что речь может идти о византийских наёмниках в Закавказье. Так армянский историк Стефан Таронский, современник князя Владимира, рассказывает о ссоре из-за охапки сена в лагере византийского войска (в Армении, 1000 г.) между русами и иверийцами (грузинами):

«Тогда весь народ Рузов [русов], бывший там поднялся на бой; их было 6 000 человек — пеших, вооружённых копьями и щитами, — которых просил царь Василий у царя Рузов в то время, когда он выдал сестру свою замуж за последнего. В это же самое время рузы уверовали в Христа.»[9]

Поход 1030—1032

В 1030 году жители Дербента напали на соседний Ширван после пограничного конфликта из-за спорных территорий. В том же году на 38 судах[10] на Ширван напали русы, которых правитель Ширвана Минучихр ибн Йазид встретил возле Баку. В сражении войска ширваншаха были разгромлены, русы двинулись к реке Куре, потом по Араксу, где Минучихр ещё раз попытался преградить им путь, но опять был разгромлен на реке. Правитель Гянджи Муса бен Фадл нанял русов для междоусобной борьбы со своим братом, сторонники которого захватили Байлакан. С помощью русов Муса овладел Байлаканом и убил брата, а русы, по сообщению хроники, ушли в Рум (Византию) и затем в свою страну[11].

Одни и те же события 1032 года «История Ширвана и Дербента» описываются в разных местах хроники по разному. В части, касающейся истории правителей Ширвана, сообщается, что в 1032 году аланы и сарирцы (совр. аварцы), горцы Дагестана, напали на Ширван и совершенно его разграбили, убив более 10 тыс. человек. По возвращении в свои места их почти полностью уничтожили на границе земель Дербента. В 1033 году аланское войско пыталось отомстить жителям Дербента, но было разбито.

В части, касающейся истории правителей Дербента, говорится о нападении в 1032 году на Ширван русов и аланов. Эмир Дербента Мансур бен Маймун (сын того самого Маймуна, которого русы спасали в 987) устроил засаду в теснинах и перебил всех русов, а также отнял их добычу. После чего русы и аланы в 1033 напали на владения Дербента, но были разбиты. Сравнение двух описаний позволяет признать вторую версию с участием русов неправдоподобной. Не известны свидетельства о сухопутных набегах русов на восточном Кавказе. Также они по событиям 987 и 1030 года являлись союзниками правителей Дербента в их борьбе с Ширваном.

В 1042 году варяжские наемники византийцев участвовали в Сасиретской битве на стороне грузинского царя Баграта IV.

О присутствии варягов в Закавказье упоминают древнеармянские историки. Варяжское войско принимало активное участие в борьбе с султаном сельджуков Тухрил Беком в 1054 году, о чём рассказывает Аристакес Ластивертци, называя русских «пранк», что, как установлено современными историками, означает «варяги».[12] Если русские на Кавказе были из варягов, то их путь на Русь через Византию находит объяснение. В таком случае помощь русов отдельным правителям на Кавказе может быть как частная инициатива наёмных русских дружин, так и проявление политики Византии на Кавказе.

Поход 1174

Его достоверность обычно отрицается, так как источником сведений являются поэмы персидского поэта Хагани Ширвани, уроженца Ширвана. По его словам в правление ширваншаха (правителя Ширвана) Ахситана ибн Минучихра в 1174 русы на 73 кораблях поднялись по Куре до Лемберана. Одновременно аланы и половцы захватили Дербент и двинулись на юг в Ширван. Ширваншах обратился за помощью к грузинскому царю Георгию III, который приходился ему тестем, а также к византийскому императору. Общими силами русы были разгромлены под Баку, флот их уничтожен. Аланы и половцы были также разгромлены.[13]

Спорные вопросы историографии

Историки расходятся в определении числа походов и их точной датировке. Причины, характер и цели экспансии также являются предметом дискуссий. Высказываемые оценки остаются во многом умозрительными из-за краткости данных и недостаточной изученности темы по сравнению с византийским направлением русской политики.

В действиях русов можно увидеть экономические (обеспечение торговых позиций), политические (выполнение союзных обязательств, территориальные захваты) и грабительские (добыча, наёмничество) интересы.

Основная проблема заключается в том, что ни в одном из имеющихся описаний не говорится, откуда русы приходили. Поэтому не ясно, какое политическое образование они представляли. Одни исследователи полагают, что походы направлялись из Киева, являясь элементом государственной политики Древней Руси. По другой точке зрения, это были действия дружинной вольницы или войск, отпущенных киевскими князьями после войн с Византией. Наконец, третье объяснение предусматривает существование самостоятельного русского государства в Тмутаракани или Чернигове. Не исключено, что в разное время могли иметь место все три варианта, поскольку сами походы не одинаковы по масштабу и направленности.

Другой трудно решаемой проблемой является вопрос, в какой степени действия русов были самостоятельными, а в какой были вызваны желанием местных государств использовать их в своих политических целях. Возможно, в большинстве случаев они были связаны с какой-либо формой союзных обязательств по отношению к третьим странам. Атаки русов приходились на исламские области, что было объективно выгодно двум враждовавшим с исламом державам — Византии и Хазарии (правители последней исповедовали иудаизм). При этом обе страны сами являлись объектами русской экспансии и находились во враждебных отношениях друг с другом. Два самых крупных похода в 913/914 и 944/945 состоялись сразу же после заключения мирных русско-византийских договоров в 911 и 943. С другой стороны, имеется, как минимум, один пример русско-хазарского союза, который однако оказался принудительно разорван с хазарской стороны. Трактовки русско-хазарских отношений у современных исследователей сводятся к двум основным версиям. По одной из них хазары поощряли русов, натравливая их на своих врагов. Крайней формой данного взгляда является мнение о подчинении русов хазарам. По другой трактовке, хазары не были заинтересованы в нарушении каспийской торговли и пропускали русов вынужденно, чтобы отвести удар от себя. Когда была возможность, они препятствовали рейдам. К середине X века отмечается именно вторая ситуация, и русско-хазарские противоречия вылились в войну, закончившуюся разгромом каганата.

Источники

Источниками сведений о походах являются произведения ряда арабских, персидских и армянских (Мовсес Каланкатваци, Аристакес Ластивертци, Степанос Таронеци) авторов, а также (в меньшей степени) документы хазарского происхождения. Сведения восходят к данным местного населения, иногда очевидцев. Отголоски экспансии нашли отражение также в поэмах классиков персидской поэзии Хакани и Низами Гянджеви. Русские летописи о деятельности русов на Каспии не упоминают, за исключением похода Святослава на Хазарию (в 960-х).

Обстоятельства походов приводятся в следующих трудах:

См. также

Напишите отзыв о статье "Каспийские походы русов"

Примечания

  1. Абаскун — исчезнувший город, предполагаемое местонахождение возле села Гомишан в Иране, в устье реки Горган.
  2. [gumilevica.kulichki.net/Rest/rest0101.htm Б. Н. Заходер, Каспийский свод сведений о Восточной Европе, ч.1]
  3. [oldru.narod.ru/text_6_1.htm Отрывок по «Древняя русь в светезарубежных источников». Под редакцией Е. А. Мельниковой. М. 1999 г.]
  4. 1 2 [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/X/Garkavi_mus_pis/11.htm Гаркави, Из сочинений Аль-Масуди]
  5. Цифры могут быть преувеличены, по русским летописным данным корабль нёс 40 чел.
  6. Если набег затянулся, то русы не могли вернуться домой, так как Волга замерзает зимой.
  7. В переводе Гаркави сказано «при входе в Итиль по воде». Под Итилем мог подразумеваться как город Итиль, так и сама Волга.
  8. [dgve.csu.ru/bibl/DGVE_2001.shtml Коновалова И. Г. Падение Хазарии в исторической памяти разных народов // Древнейшие государства Восточной Европы, 2001 г. — М., 2003.]
  9. [www.krotov.info/history/10/988/braychevsky_04.htm М. Брайчевский, Утверждение христианства на Руси, гл. IV]
  10. Количество кораблей указано в комментарии Минорского к изданию «Истории Ширвана и Дербента»: [www.vostlit.info/Texts/rus13/Sirvan_Derbend/posl13.phtml].
  11. Редактор перевода «Истории Ширвана и Дербента» В. Ф. Минорский предполагает, что русы могли уйти на запад Кавказа, контролируемый Византией, а потом отправиться в Тмутаракань
  12. Атаджанян И. А. «Из истории русско-армянских взаимоотношений с X по XVIII века». Ер., «Лингва», 2006
  13. Б. Дорн, «Каспий. О походах древних русских в Табаристан с дополнительными сведениями о других набегах их на побережье Каспийского моря». СПб., 1875, с. 524—530; В. В. Бартольд, «Место Прикаспийских областей в истории мусульманского мира». соч. т.2, ч.1, с. 692
  14. [www.vostlit.info/Texts/rus13/Sirvan_Derbend/text.phtml «История Ширвана и Дербента»]

Литература

  • Коновалова И. Г. Походы русов на Каспий и русско-хазарские отношения // Восточная Европа в исторической ретроспективе. М., 1999.
  • Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е. А. Мельниковой. — М.,1999.
  • Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия / Под ред. Т. Н. Джаксон, И. Г. Коноваловой и А. В. Подосинова. Том. III: Восточные источники. М., 2009. 

Отрывок, характеризующий Каспийские походы русов

Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.