Кэссетт, Мэри Стивенсон

Мэри Стивенсон Кэссетт
Mary Stevenson Cassatt
Место смерти:	Париж, Франция
Стиль:	Импрессионизм

Мэри Стивенсон Кэссетт (Кассатт, англ. Mary Cassatt; 22 мая 1844 — 14 июня 1926) — знаменитая американская художница и график, писавшая в стиле импрессионизма. Она прожила большую часть своей жизни во Франции, была дружна с Эдгаром Дега. Мотивом для её полотен послужили образы социальной и личной жизни женщин, с особым упором на тесную связь матерей и детей.

Ранний период

Кэссетт родилась в городе Аллегейни, штат Пенсильвания, являющемся в настоящее время частью Питтсбурга. Её отец, Роберт С. Кэссетт, был успешным биржевым брокером, а её мать, Кэтрин Джонстон Келсо, была родом из семьи банкиров. Мэри Кэссетт росла в семье, где поездки за рубеж считались неотъемлемой частью образования; в десять лет она уже побывала во многих столицах Европы, включая Лондон, Париж, Дармштадт и Берлин.

Несмотря на то, что семья Мэри возражала против её желания стать профессиональным художником, она начала изучать живопись в Пенсильванской Академии изящных искусств в Филадельфии (1861—1865). Нетерпимая к неспешному темпу обучения и покровительственному отношению со стороны мужской половины студенчества и преподавателей, она решила продолжить изучение самостоятельно, и в 1866 г. она переехала в Париж.

Вернувшись в Соединенные Штаты в начале франко-прусской войны, Кэссетт проживала со своей семьей, но в то время в небольшом городке было трудно найти меценатов для поддержки её занятий живописью и модели для рисования. Её отец продолжал сопротивляться выбранному ею ремеслу и оплачивал только её основные жизненные потребности. Она вернулась в Европу в 1871 г., когда архиепископ Питтсбургский поручил ей сделать копии картин в Италии, после чего она смогла свободно путешествовать по всей Европе.

Импрессионизм

После самостоятельного обучения в крупных европейских музеях, её стиль стал более зрелым к 1872 году, и в Париже она изучала живопись вместе с Камилем Писарро.

В 1872 году жюри Парижского салона допустило к показу её первое полотно. Критики утверждали, что цвета её полотен слишком ярки, и что её портреты слишком точны для того, чтобы соответствовать оригиналу.

Увидев пастели Эдгара Дега в окне магазина по продаже картин, она поняла, что была не одинока в своём мятеже против Салона. «Мне пришлось подойти и прижать нос к окну, чтобы впитать всё, что я смогла бы, из его живописи», — писала она к другу. «Это изменило мою жизнь. Я увидела искусство таким, каким я хотела его увидеть». Она встретилась с Дега в 1874 году, он пригласил её участвовать в выставке импрессионистов, и её работы были выставлены на экспозиции в 1879 году.

Будучи активным членом движения импрессионистов до 1886 года, она оставалась другом Дега и Берты Моризо. Как и Дега, Кассатт стала чрезвычайно искусной в использовании пастели, в конечном счёте выполняя многие свои полотна в этой технике.

Вскоре после первых успехов импрессионистов Кассат бросила живопись, чтобы ухаживать за своей матерью и сестрой, которые заболели после переезда в Париж в 1877 году. Её сестра скончалась в 1882 году, но мать поправилась, и Кэссетт возобновила занятия живописью в середине 1880-х годов.

Её стиль изменился, и она отошла от импрессионизма к более простому, прямому стилю. С 1886 года, она больше не отождествляла себя с каким-либо движением и пробовала различные стили. Серия строго написанных, тонко подмеченных, не сентиментальных картин о матери и ребёнке является основной темой её наиболее известных работ.

В 1891 она выставила серию весьма оригинальных цветных литографий, в том числе «Купающаяся» и «Прическа», вдохновленных работами японских мастеров, показанными в Париже за год до этого.

Поздний период

1890-е годы стали для Кэссетт самым оживлённым и творческим периодом в её жизни. Ей подражали молодые американские художники, нуждавшиеся в её советах и поддержке. Среди них была Люси A. Бэкон, которую Кэссетт представила Камилю Писсарро. В начале XX века она работала консультантом у крупных коллекционеров произведений искусства и во многом способствовала тому, чтобы они передавали свои коллекции американским музеям изобразительных искусств. Признание её собственных работ в Соединенных Штатах шло медленными темпами.

В 1906 г. умер брат Мэри Кэссетт, Александр Кэссетт (председатель Пенсильванских железных дорог). После смерти брата она не брала кисти в руки до 1912 года.

Во время поездки в Египет в 1910 году Мэри Кэссетт была поражена красотой этой древней страны. С диагнозами диабет, ревматизм, невралгия, катаракта, поставленными ей в 1911 году, она не оставляет живописи, но после 1914 Кэссетт все же была вынуждена прекратить писать, так как почти ослепла. Тем не менее, она продолжала активно участвовать в движении за избирательные права для женщин, и в 1915 году, показала восемнадцать своих работ на выставке в поддержку движения.

В знак признания её вклада в искусство, она в 1904 году получила орден Почётного легиона. Мэри Кэссетт скончалась 14 июня 1926 года в Шато де Бофрене, близ Парижа, и была похоронена в семейном склепе.

В 2005 г. её картины были проданы за $ 2,87 миллиона.

Прочее

22 мая 2009 года в честь дня рождения Мэри Кэссетт веб-сайт [www.google.com www.google.com] изменил свою главную страницу, где разместил надпись «Google» с фрагментом её полотна «Купание» (1893) .

Галерея

• Cassatt Mary At the Theater 1879.jpg
• Cassatt Mary Jules Being Dried by His Mother 1900.jpg
• Cassatt Mary Maternite 1890.jpg
• Cassatt Mary The Young Mother (Mother Berthe holding her baby) c. 1900.jpg
• Mary Cassatt - The Child's Bath - Google Art Project.jpg

  Купание ребёнка

Литература

• Mathews Nancy Mowll. Mary Cassatt: A Life. — New York: Villard Books, 1994. — ISBN 978-0-394-58497-3.
• Mathews Nancy Mowll. [books.google.com/books?id=EtXCGXMSE9oC&printsec=frontcover Mary Cassatt: A Life]. — New Haven: Yale University Press, 1998. — ISBN 978-0-585-36794-1.
• McKown Robin. The World of Mary Cassatt. — New York: Thomas Y. Crowell Co., 1972. — ISBN 978-0-690-90274-7.
• Kloss William. Treasures from the National Museum of American Art. — Washington: National Museum of American Art, 1985. — ISBN 978-0-87474-594-8.
• Looking back to the Future. — Amsterdam: G+B Arts International, 2001. — ISBN 978-90-5701-122-1.
• Pollock Griselda. [books.google.com/books?id=N1pOh9GEO1EC&pg=PA280 Mary Cassatt: Painter of Women and Children] // [books.google.com/books?id=N1pOh9GEO1EC&printsec=frontcover Reading American Art]. — New Haven, 1998. — ISBN 978-0-300-07348-5.
• Shackelford George T.M. Pas de Deux: Mary Cassatt and Edgar Degas // Mary Cassatt, modern woman / organized by Judith A. Barter ; with contributions by Erica E. Hirshler ... [et al.].. — New York: Harry N. Abrams, Inc., 1998. — P. 109–43. — ISBN 0810940892.

Ссылки

• [gallart.by/Cassatt.html Мэри Кассат]

Отрывок, характеризующий Кэссетт, Мэри Стивенсон

M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.