Кассиани, Джулиано
| Джулиано Кассиани | |
| Giuliano Cassiani | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Род деятельности: | |
| Язык произведений: | |
| Дебют: |
1737 |
Джулиано Кассиани (итал. Giuliano Cassiani; 24 июня 1712 — 13 марта 1778) — итальянский поэт.
Содержание
Биография
Джулиано Кассиани родился и вырос в Модене. Учился сначала у иезуитов, а затем в коллегии Сан-Карло, где специализировался в философских дисциплинах под наставничеством будущего кардинала Натты[it]. Одновременно он занимался самообразованием в области литературы и искусства, которые вскоре стали его главными интересами.
От брака Кассиани с Марией Баттальей у него родилась дочь. В 1750 году он начал службу в качестве цензора местной академии наук, литературы и изящных искусств (итал. Accademia dei Dissonanti), с 1752 по 1773 год преподавал основы поэтики в Благородной коллегии Модены, а в октябре 1773 года на год стал преподавателем риторики во вновь открывшемся Моденском университете[en]. Слабое здоровье заставляло его часто покидать город и уезжать в деревню, и в 1778 году он умер в возрасте 65 лет.
Творчество
Произведения Кассиани на протяжении его жизни печатались в основном в антологиях. В 1737 году его сонеты, написанные в духе Петрарки, были впервые опубликованы в сборнике под редакцией Джироламо Тальязукки. В этих ранних произведениях уже проявился сдержанный и осторожный стиль Кассиани как поэта[1]. Только в 1770 году вышла его единственная собственная прижизненная книга, Saggio di rime («Мудрые вирши»), а после его смерти, в 1794 году в Карпи, 1795 году в Падуе и 1802 году в Вероне, были изданы его избранные стихотворения[2].
Хотя поэзия Кассиани не входила в число величайших культурных достижений золотого века герцогства Модена при Франческо III, она удостоилась высокой оценки от его младших современников Джузеппе Парини и Луиджи Черетти[it]. В особенности это касается его сонетов, где Кассиани, отказавшись от традиционных тем, обратился к сюжетам Библии и античной мифологии — «Сусанна», «Похищение Прозерпины», «Падение Икара», «Жена Потифара», «Актеон», «Психея». Черетти отмечает красочную образность сонетов и драматичность их сюжетов, несколько опередившую своё время, подчёркивая, что автор сумел преодолеть жёсткую ограниченность сонетной формы. Парини пишет, что Кассиани в «Похищении Прозерпины» успешно использовал все доступные средства художественного слова, сохранив при этом правдивость изображения и благородство стиля. Особенно Парини выделяет в этом сонете второй терцет, сообщающий всему произведению максимально возможную естественную цельность и будоражащий воображение и чувства читателя. По мнению Парини, влияние этого сонета ощущается и в «Похищении Ганимеда» Альфьери, и в «Похищении Оризии» Монти, созданных в той же стихотворной форме, а произведения Парини на библейские и мифологические сюжеты в целом делают его предтечей и ряда других итальянских поэтов. При этом о других стихотворениях Кассиани Парини упоминает с презрением, как в лучшем случае посредственных («можно подумать, что это творения совсем другого автора»), возможное исключение делая только для его канцон с их стройной прозрачной метрикой и написанного октавами «Изгнания Адама из рая»[1].
Напишите отзыв о статье "Кассиани, Джулиано"
Примечания
- ↑ 1 2 Renzo Negri. [www.treccani.it/enciclopedia/giuliano-cassiani_%28Dizionario_Biografico%29/ Cassiani, Giuliano] // Dizionario Biografico degli Italiani. — 1978. — Vol. 21.
- ↑ [www.libreriagovi.com/en/settecento/cassiani-giuliano-1712-1778-eng Poesie di Giuliano Cassiani modenese] (англ.). Libreria antiquaria Alberto Govi. Проверено 21 июня 2015.
Ссылки
- Renzo Negri. [www.treccani.it/enciclopedia/giuliano-cassiani_%28Dizionario_Biografico%29/ Cassiani, Giuliano] // Dizionario Biografico degli Italiani. — 1978. — Vol. 21.
|
Это заготовка статьи о писателе. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Кассиани, Джулиано
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
