Кассиодор

Кассиодор лат. Cassiodorus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Изображение Кассиодора в рукописи Gesta Theodorici (1170-е годы, Фульдское аббатство)</td></tr>
Квестор священного дворца
507—523
Монарх:	Теодорих Великий
Консул Римской империи
514
Монарх:	Теодорих Великий
Магистр оффиций
523—527
Монарх:	Теодорих Великий, Аталарих
Префект претория
533—539
Монарх:	Амаласунта, Теодахад, Витигес
Рождение:	между 480—490 Сцилациум, Бруттий
Смерть:	между 585—590 (не менее 93 лет) Сцилациум, Бруттий
Деятельность:	историк

Фла́вий Магн Авре́лий Кассиодо́р Сена́тор (лат. Flavius Magnus Aurelius Cassiodorus Senator, между 480—490, Сцилациум, Бруттий — между 585—590, там же) — римский писатель-панегирист, историк и экзегет, государственный деятель во время правления короля остготов Теодориха Великого и его преемников, вершиной его карьеры стала должность префекта претория Италии.

Происходил из сирийского рода, поселившегося в Италии в IV веке, три поколения его предшественников занимали разнообразные государственные посты. Кассиодор начал карьеру придворного панегириста в первом десятилетии VI века. После падения Остготского королевства Кассиодор, по-видимому, полтора десятилетия провёл в Константинополе, в 554 году удалился в родовое имение на юге Италии, где основал просветительский центр, монастырь Виварий, в котором занялся реализацией своей образовательной и культурной программы. В библиотеке Вивария имелись все основные произведения позднеримской христианской литературы, а также многие классические сочинения; в монастыре осуществлялись переводы с греческого языка, которым сам Кассиодор владел слабо. Последние труды — о правописании и исчислении даты Пасхи — написаны в 93-летнем возрасте.

Принципиальная обращённость произведений Кассиодора к современникам обеспечила популярность его трудов, его наследие широко использовали Павел Диакон, Беда Достопочтенный, Гинкмар Реймский, Алкуин, Рабан Мавр, Марсилий Падуанский. Традиция скриптория и школы Вивария были продолжены в Монте-Кассино и аббатстве Боббио.

В эпоху Ренессанса Томас Мор и Эразм Роттердамский высоко оценивали достижения Кассиодора в области латинской стилистики. Не будучи оригинальным мыслителем, Кассиодор был талантливым организатором и просветителем, начав создание новой, средневековой культурной парадигмы. Сохранилось несколько сотен рукописей с произведениями Кассиодора, в «Латинской патрологии» Миня полное собрание его сочинений занимает два тома (69 и 70). В то же время, биография Кассиодора плохо известна, основными источниками для неё являются автобиографические пассажи в его собственных трудах, немногие упоминания у современников и предания, сохранённые авторами раннего Средневековья.

Источники биографии. Происхождение

Сведения о жизни Кассиодора крайне скудны, не существует данных о времени его рождения и смерти, большинство дат также определяются по косвенным данным. Множество сведений о жизни Кассиодора черпаются из автобиографических пассажей в его собственных сочинениях, но даже там зияют огромные пробелы. Совершенно неизвестно, состоял ли он в браке и имел ли детей. Автор фундаментального жизнеописания Кассиодора Джеймс О’Доннел утверждал, что «молчание его по данному вопросу может означать, что в браке он не состоял». Хотя сохранилось только три документа, в которых упоминаются имя Кассиодора и членов его семьи — послания пап Геласия, Иоанна II и Вигилия, он упоминается у известных своих современников — Иордана, Эннодия, Прокопия и особенно Боэция. Сохранился также обрывок документа, именуемого в историографии Ordo generis Cassiodororum, опубликовал его в 1877 году в Лейпциге Герман Узенер. Этот текст предоставляет важную информацию для биографии Боэция, его тестя Квинта Аврелия Меммия Симмаха, и отца и сына Кассиодоров, которые состояли в родстве между собой. Достаточно много сведений — часто легендарных — сообщают писатели более позднего времени: Павел Диакон, Беда Достопочтенный, Сигеберт из Жамблу, Роберт де Монте, Гонорий Августодунский, и некоторые другие.

Семейство Кассиодора — сирийского происхождения. Имя «Кассиодор» связано с культом Зевса Касийского, установленного близ Селевкии на Оронте; в греческой эпиграфике оно встречается, как минимум, три раза. Приблизительно в IV веке семья переселилась в Италию, однако ветвь рода, к которой относился Кассиодор Сенатор, не была слишком знатной: достигнув высших постов в государстве, он испытывал зависть к старым римским родам, например, Анициев. Прадед Кассиодора, что следует из послания к Теодориху, в 440-е годы был чиновником в Сицилии и Лукании и Бруттии, далее участвовал в обороне родных мест от войск Гейзериха, шедших на Рим; в конце жизни он дослужился до звания vir illustris (Variae 1.4.14). Дед Кассиодора, вместе с папой Львом просил Аттилу пощадить Рим; видимо, он был дружен с Аэцием (Variae 1.4. 10—13). Отец Кассиодора занял пост префекта претория при Одоакре, был губернатором Сицилии, однако после 507 года утратил всякое влияние, ушёл в отставку и поселился в родовом имении.

Полное его имя — Флавий Магн Аврелий Кассиодор Сенатор — использовалось при жизни крайне редко, и только в официальных документах; родовое имя «Флавий» упоминалось ещё реже. Сам себя и все его современники именовали преимущественно Сенатором, только начиная с Беды Достопочтенного и Павла Диакона в литературе укореняется имя Кассиодор. Существенную сложность составляет определение дат жизни Кассиодора. Первый его биограф — Жан Гаре, в 1679 году обозначил дату рождения промежутком 470—475 годов, однако далее она стала корректироваться. Первая более или менее точная дата в биографии Кассиодора — период между 507—511 годами, когда он стал квестором «в раннем юношеском возрасте» (лат. adeo iuvenis, primaevus), то есть ему не могло быть больше 17—20 лет. В результате при определении даты рождения Дж. О’Доннел склонялся к промежутку 484—490 годов, а В. И. Уколова указывала на 490 год. По преданию, прожил он не менее 93 и не более 100 лет. В предисловии к трактату «О правописании» Кассиодор утверждал, что приступил к его созданию в 92-летнем возрасте, и после этого ещё написал трактат Computus. Следовательно, он скончался между 585—590 годами.

Политик (507—540 годы)

Из содержания трактата «Варии» Кассиодора можно достаточно точно определить дату начала его политической карьеры — назначение квестором. Теодор Моммзен называл промежуток 507—511 годов, и эта датировка не пересматривалась позднейшими исследователями. Его биография от рождения и до назначения на должность почти совершенно неизвестна. Из письменных источников следует, что семья Кассиодора владела поместьем «Виварий» (от названия рыбных садков) в Бруттии, вероятно, там он родился и вырос, тем более, что его отец приблизительно с 501 года занимал должность префекта этой провинции. По мнению Дж. О’Доннелла, в отличие от Боэция, Кассиодор не выезжал за пределы Италии для получения образования, очень сложно судить, в какой степени он владел греческим языком; несмотря на то, что сирийское семейство должно было быть грекоговорящим. По-видимому, ещё в отрочестве он стал служить в канцелярии своего отца в должности советника (лат. consiliarius).

При дворе Теодориха. «Хроника» и «История готов»

Политическая карьера Кассиодора отчётливо делится на два этапа — служба панегиристом при дворе Теодориха, затем префектом претория при его преемниках. Теодорих обратил внимание на Флавия Кассиодора после того, как представленный при дворе, он произнёс изысканный панегирик в честь короля, как было принято в те времена. Красноречие и элегантность были оценены, и молодой чиновник получил должность квестора священного дворца — не самую высокую в придворной иерархии, но предполагающую личное общение с монархом. Судя по упоминаниям в «Вариях» (9. 24), юный Кассиодор, несмотря на разницу в возрасте и положении, быстро стал доверенным лицом Теодориха, с которым король не только охотно советовался по государственным вопросам, но и проводил свободное время. Его карьера динамично развивалась — в 514 году он был назначен консулом, а между 523—527 годами, сменив казнённого Боэция на посту магистра оффиций, занимался учётом документов и составлением официальных писем. Литературные таланты Кассиодора нашли признание у его современников, и всякий раз, когда он прибывал в Равенну, столицу остготского государства, ему поручалось составление важных официальных документов, из которых впоследствии были составлены «Варии».

К 519 году относится первое известное сочинение Кассиодора — «Хроника», приуроченная к заключению кратковременного византийско-готского союза. Содержательно — это перечень всех консулов Res Publica Romana в традиционном жанре fasti, начиная от Луция Юния Брута, однако вписанный в концепцию церковной хронографии Евсевия: первым правителем, объединившим светскую и духовную власть назван Нин, после чего перечисляются 25 ассирийских царей, правивших 852 года, далее преемственность власти перешла к Латину и Энею, передавших её римским царям от Ромула до Тарквиния Гордого. Только затем началась консульская преемственность как таковая. В предисловии «Хроники» содержится посвящение Эвтариху и утверждается, что она написана по желанию наследника престола; вероятнее всё же, что хроника была написана по королевскому заказу. Статус Кассиодора в тот период неизвестен, но достаточно вероятно, что он жил в Риме, а не в столичной Равенне; как раз к тому времени относится его знакомство с Дионисием Малым. Пропагандистская направленность «Хроники» очевидна: факт, что наследник готского престола стал римским консулом, преподносится как начало нового этапа всемирной истории, то есть готы из категории «варваров» были переведены Кассиодором в разряд «исторических народов», которыми до него в античной историографии были только греки и римляне. Пропагандистская направленность «Хроники» приводила к разнообразным искажениям: упоминая об убийстве Деция, известного гонениями на христиан, Кассиодор вознёс хвалу готам, которые избавили от него мир (Chronica. 263). Говоря о Клавдии Готском, ни словом не упоминается о его победе именно над готами, а только над варварами вообще. Под 287 годом упоминается появление в Риме манихейства и гонения на него, но ни слова не говорится об арианстве, которое исповедовали готы. В отличие от современников, он никогда не использовал термина «кафолическая вера», а только «христианская вера». Под 402 годом, когда описывается война готов и Стилихона, победа приписана готам; когда же речь идёт о разграблении Рима готами в 410 году, то описано почти исключительно «милосердие» Алариха. При описании битвы на Каталаунских полях, Кассиодор писал, что вместе с Аэцием против гуннов сражались готы, не уточняя, что это были вестготы, а отец Теодориха — Теодемир, — и все его соплеменники были как раз на стороне Аттилы. Однако, помимо восхваления готов, Кассиодор всячески сглаживал политические противоречия между Западной и Восточной Римскими империями, а получение Теодорихом инвеституры из рук императора Юстина предстаёт как традиционное верховенство Восточной империи над королевствами Запада.

Видимо, примерно в то же самое время Кассиодор предпринял написание «Истории готов», которая также создавалась по заказу Теодориха, стремившегося «сделать историю готов историей римской» (Variae. 9, 25). Большое по объёму сочинение (в 12 книгах) не сохранилось, судя по кругу цитированных авторов, её материалы были использованы Иорданом в его небольшом сочинении «О происхождении и деяниях гетов», включающем всего 60 глав. Однако точный объём заимствований из Кассиодора и масштаб использования его материалов совершенно неизвестен. В историографии встречаются определения этого труда как произведения Кассиодора — Иордана. Основной идеей этого труда является прославление рода Амалов и собственной варварской государственности. Е. Ч. Скржинская полагала, что сочинение Иордана, «полностью воспроизводящее Кассиодорово возвеличение готов», но с другой тенденцией, «удачно маскировало ставшую неуместной политическую направленность труда Кассиодора». Поскольку в 550-е годы, после поражения готов в войне с Византией, книга Кассиодора стала не просто неактуальной политически, но и опасной для её автора, вполне возможно, что рукопись была уничтожена.

«История готов» Кассиодора является первой историей варварского народа, написанной римлянином, именно с целью включить историю готов во всемирный процесс. Это же означает, что Теодорих, как правитель варваров, ассимилировавший римские традиции, отлично понимал роль истории и книг вообще в политической пропаганде. Судя по всему, Кассиодору удалось сыграть важную роль в формировании самосознания готов, В. И. Уколова писала, что он стал готским идеологом: «историком Кассиодор стал, поскольку был политиком». По мнению Дж. О’Доннела, хотя нам совершенно неизвестны побудительные мотивы Теодориха, можно предполагать, что своими историко-публицистическими трудами Кассиодор обеспечил себе политическую карьеру. В то же время, определённый временно́й промежуток между публикацией «Хроники» и «Истории готов», и назначением Кассиодора магистром двора, может свидетельствовать, что Сенатор действовал по собственной воле, исходя из личных интеллектуальных побуждений, которые в полной мере были реализованы уже во второй половине его жизни. Обе версии совершенно недоказуемы.

«Варии»

Центральным сочинением Кассиодора в бытность его на государственной службе стали «Варии» (лат. Variae) — не имеющее в Средние Века аналогов собрание посланий правителей и должностных лиц Отстготского государства, сгруппированных в 12 книгах. Содержательно они охватывают период 507—537 годов. Исследователи начиная с XIX века предпринимали попытки интерпретировать этот памятник как исторический или филологический источник. Представитель американской школы исследователей, Одо Джон Циммерман, — автор одной из фундаментальных монографий на тему «Варий», — отмечал: «„Варии“ Кассиодора долгое время использовались историками как источник в их попытках развеять хотя бы часть той мглы, которая до сих пор окутывает историю Италии VI века. Это закономерно, ибо для периода, столь скудно освещённого, подобное собрание писем в двенадцати книгах, содержащее официальную корреспонденцию готской администрации в Италии, не может не быть признано источником величайшей важности… Однако Кассиодор пишет больше как ритор, чем как историк».

Примерными аналогами «Варий» были сборники писем Симмаха и Сидония Апполинария, от которых, однако, сборник Кассиодора сильно отличается. Состав сборника включает документы следующих типов, сгруппированных в тематическо-хронологическом порядке:

1. Эдикты (лат. edicta) либо наказы (лат. edictalia programmata), обращённые народу или жителям провинций. Теми же терминами обозначаются письма, направляемые представителям администрации, а также все законодательные акты самого Теодориха.
2. Рескрипты — то есть правовые постановления, адресованные магистратам или частным лицам. Документы двух перечисленных типов составляют почти целиком книги I—V и VIII—XII «Варий».
3. Формуляры назначений магистратов и членов администраций. Составляют значительную часть книг VI—VII, но встречаются и в других книгах, особенно VIII.
4. Письма с рекомендациями Сенату.
5. Дипломатическая переписка с византийским двором и германскими государствами Запада, преимущественно, правления Атанариха и Теодата. В основном помещена в книгах VIII—X, но несколько образцов рассеяны по книгам I—V. Письма весьма изощрённые по стилю, по определению В. И. Уколовой, их автор «любуется своим красноречием». В двух последних книгах содержатся 68 документов, написанных от лица самого Кассиодора. Круг адресатов крайне широк — император Анастасий (письмом к нему открывается сборник), многочисленные должностные лица, включая Симмаха и Боэция, короли бургундов, франков, вандалов, вестготов, тюрингов, герулов, церковные иерархи и прочие.

Дискуссионным является вопрос о причинах, побудивших Кассиодора создать этот труд. Дж. О’Доннелл, подытоживая двухвековую историографическую традицию, писал об авторском тщеславии и желании оставить себе памятник; об этом же свидетельствовал и сам Сенатор в предисловии к своему сборнику. Однако, по В. И. Уколовой, нет оснований полагать, что опытный и дальновидный политик, каким был Кассиодор, не понимал, что декларация верной службы готам в условиях завоевания Византией Италии, могла бы стать концом его карьеры, а то и жизни. Поэтому ею было предложено другое истолкование памятника, исходя из его стилистического и содержательного своеобразия. «Варии» представляют собой сплав римской эпистолярной и правовой традиции, то есть одновременно сборник официальных документов и литературное произведение. Внимательный его анализ показывает, что в приводимых правовых нормах и административно-делопроизводственных формулах нет никаких следов готского влияния, что привело к дискуссии относительно того, были ли вообще у готов законы, аналогичные Салической правде. По В. И. Уколовой это указывает на авторский метод Кассиодора — своим трудом он декларировал исключительно проримскую сторону жизни Остготского государства, а себя показывал как продолжателя римской традиции, воспитателя и наставника варваров, тем самым оправдывая свою службу, и демонстрируя позицию, близкую одновременно Римской церкви, остаткам римской аристократии и двору в Константинополе.

Почти исключительно по «Вариям» можно реконструировать карьеру и жизненные обстоятельства Кассиодора в этот период. После смерти Теодориха он, по-видимому, оказался не у дел, период 527—533 годов в его жизни вообще не документирован. Во власть и на придворную должность он вернулся, по-видимому, благодаря Амаласунте, не ранее 533 года. Вершиной его карьеры стал пост префекта претория Италии.

Изгнанник (540—554 годы)

Отставка. «О душе»

Документы «Варий» заканчиваются 537 годом, по-видимому, в тот же период Кассиодор в силу тех или иных обстоятельств ушёл с государственной службы в Равенне. Дни Остготского государства были уже сочтены, главным занятием Сенатора стало литературное творчество. По-видимому, в конце 538 или начале 539 года он окончательно ушёл в отставку, имея от роду около 50 лет — вполне почтенный возраст по меркам VI века. Ещё находясь на государственной службе, он замыслил большой проект в области духовной культуры, о котором впоследствии в своих «Наставлениях» писал:

Я пытался вместе с блаженнейшим папой Агапитом, собрав и оплатив расходы учёных преподавателей, основать в Риме христианскую школу, подобную той, что долгое время существовала в Александрии, а теперь устроена в сирийском городе Насибии, в которой и душа могла бы устремиться к вечному спасению, и язык обрёл бы безукоризненное и благонравнейшее красноречие.

По-видимому, школу планировалось основать на базе богатой папской библиотеки, следы здания, в которой она располагалась, до сих пор сохраняются в Риме на виа ди Санти-Джованни-э-Паоло. Однако смута в государстве, нарастание византийско-готских противоречий и скорая смерть папы Агапита в 536 году, помешала осуществлению этих планов.

Такие планы показывают переориентацию Кассиодора с политических проблем на духовные. Сразу после окончания «Варий» (то есть, около 538 года) он по просьбе друзей написал небольшой трактат «О душе», в котором суммировал всё, что было написано о душе у Августина Аврелия, Клавдия Мамертина и некоторых других авторов. Кассиодор доказывал, что душа является бестелесной, бессмертной субстанцией, причастной к высшему миру, но в силу сотворенности не тождественная ему. Средневековые комментаторы эпохи схоластики часто обращались в диспутах о душе к этому трактату Сенатора. Компиляция, в общем, не оказала глубокого воздействия на развитие средневековой мысли, однако исследователи считают её чрезвычайно важной для характеристики внутреннего развития самого Кассиодора. Впервые он декларировал свою миссию — христианского просветителя, который поставил перед собой задачу сохранения лучших образцов римской культуры и их интеграции в новую — христианскую систему ценностей.

Константинополь

После окончательного захвата Рима Велизарием, около 540 года Кассиодор отправился в Константинополь. Сложно сказать, насколько добровольным было это решение. По мнению Дж. О’Доннела, Константинополь был закономерной целью Кассиодора, если он желал продолжить политическую или начать церковную карьеру. Тогда он был в возрасте примерно 55 или 60 лет, то есть достаточно крепок, чтобы выдержать путешествие и акклиматизироваться на Востоке империи. По Доннеллу, пребывание Кассиодора в Византии было длительным — с 540 по 554 год. Это доказывается двумя документальными свидетельствами примерно 550 года: во-первых, пребывание Кассиодора в Константинополе документируется посланием папы Вигилия; во-вторых, Иордан, который писал своё сочинение в Византии, пользовался рукописью «Истории готов» Кассиодора в 550 или 551 году. По мнению В. И. Уколовой, бывший префект Италии и магистр остготского двора вёл в Константинополе жизнь «обеспеченного, но мало кому интересного чужеземца». Его положение усугублялось тем, что он так и не смог в достаточной мере овладеть греческим языком, и всю жизнь пользовался услугами переводчиков, многие из которых известны по имени. Впрочем, по мнению Дж. О’Доннела, Кассиодор мог в 540-х годах встречаться с епископом Юнилием Африканским, учеником Павла Персидского, он занимал в Константинополе пост квестора священного дворца, как и сам Кассиодор когда-то. Стиль аргументации Юнилия и призывы к практической реализации христианского образования могли сильно повлиять на него; по новейшим данным, Юнилий Африканский скончался в 542 или 543 году.

«Толкование псалмов»

Комментарии к псалмам (лат. Expositio psalmorum) Кассиодор, по-видимому, начал в 540 году и редактировал, уже поселившись в Сцилациуме. В предисловии он отмечал, что ещё в Равенне «едкую горечь мирских забот стремился заглушить радостью Небесной Псалтири», вероятно, эти мотивы проявились в Константинополе ещё сильнее. Труд Кассиодора был огромен, в «Латинской патрологии» Миня его текст занимает более 2000 столбцов печатного текста. Главным мотивом Сенатора было стремление уточнить авторство и истолковать смысл псалмов, основываясь, в первую очередь, на трудах «красноречивейшего Августина». Однако этот труд — один из самостоятельных у Кассиодора в плане метода и аргументации. Одновременно, это единственный полный комментарий к Псалтири, оставшийся от святоотеческой эры.

Анализ «Толкования» показывает теологическую образованность Кассиодора. Он цитирует Иеронима, Илария из Пуатье, Проспера Аквитанского, Киприана, Дионисия Малого; иногда упоминает о восточных отцах церкви — Иоанне Златоусте, Афанасии Александрийском, Кирилле Александрийском. Греческих авторов он, вероятнее всего, воспринимал в латинском переводе, письменном или устном; тем не менее это вновь доказывает, что значительная часть работы была проведена в Константинополе. Из светских авторов он ссылался на Вергилия, Цицерона, Макробия. В Средние Века это было одно из самых популярных сочинений Кассиодора, поскольку он первый со всей определённостью поставил вопрос о связи свободных искусств, то есть человеческого знания, с Божественным Откровением. Это была его первая попытка разработать цельную теорию взаимоотношения божественного и человеческого знания, которая потом будет развита в «Наставлениях в науках божественных и светских». Однако не в последнюю очередь в популярности комментариев Кассиодора сыграла и его экзегетическая техника. Он предоставляет читателю детальный план построения комментария, и неукоснительно его придерживается. К каждому псалму сделано вступление, в котором речь идёт об авторе и названии, далее идёт раздел, в котором раскрывается структура псалма и порядок изложения его содержания. Далее идёт последовательный комментарий к каждому стиху, в заключении суммируется толкование и приводится символическая интерпретация. Этот метод был полностью усвоен школьной средневековой философией и комментаторской традицией.

«Толкование псалмов» свидетельствует также о философских взглядах Кассиодора. Он признавал божественную природу мира, но при этом на него оказывал влияние неоплатонический пантеизм, поскольку божественное начало пронизывает собою всё сущее, обеспечивая его принципиальное единство. Мир познаваем, интересен и доступен для познания как в общих закономерностях, так и в конкретно-чувственных проявлениях. Поэтому необходимы как логические абстракции, так и конкретное знание. В экзегезе псалмов это проявилось во введении множества конкретных сведений из курса свободных искусств, в первую очередь — риторики и диалектики. Однако в комментариях множество сведений из арифметики, геометрии, астрономии и музыки. Кассиодор занимался этимологией слов и понятий, рассуждал о движении светил, характере взаимоотношений между величинами, природе земных вещей, и прочего. Основа его экзегетической техники — логика слова, результатом чего становится выработка дисциплины разума. Только так можно осознать, что «и один слог раскрывает невыразимую природу Бога». Влияние неоплатонизма на Кассиодора не следует преувеличивать, в комментариях к псалмам 2, 8, 20, 71, 81, 107, 109, 138 он достаточно явно показывает свои ортодоксальные взгляды и бичует еретиков, как монофизитов-евтихианцев, так и ариан, к которым столь терпимо относился в готской Италии.

Виварий (после 554 года)

Монастырь

Около 554 года в возрасте приблизительно 65 лет, Кассиодор навсегда вернулся на родину — в родовое имение Виварий близ Сцилациума в Бруттии. Вплоть до норманнского завоевания в XI веке это была мирная область Италии под византийским управлением. Вполне возможно, что бывший сенатор готовился к смерти, и стремился к спасению своей души. Возможно, примером для Кассиодора была судьба его старшего современника — Либерия, который успешно сделав карьеру при готах, и далее — Византии, достигнув 70 лет, удалился в своё поместье в Кампании, где также основал монастырь и дожил почти до 90-летнего возраста. Кассиодор провёл в основанном им монастыре около 30 оставшихся лет своей жизни, отмеченных самыми серьёзными интеллектуальными достижениями. При этом миновало уже 20 лет от попытки создания в Риме теологической школы и 15 лет от опубликования Кассиодором первого богословского трактата. По словам Дж. О’Доннела, «никакой спешки, лихорадочной деятельности; скорее, медленный рост одержимости». Дж. О’Доннелл выдвигал также осторожное предположение, что если Кассиодор уже в 530-е годы задумывался о культурно-образовательных проектах, и при этом не был женат и не имел наследников, то вполне мог основать монастырь в своём поместье ещё до отставки, и следить за его судьбой, находясь в Константинополе.

По определению П. Рише, «Виварий был важнейшим и самым амбициозным образовательным центром своего времени». Обоснованием этого служит, во-первых, факт, что учебные тексты, скомпилированные в Виварии, распространились по всей Европе, а «История в трёх частях» Кассиодора и латинский перевод Иосифа Флавия, выполненные в его обители, были популярны на протяжении всего Средневековья. Во-вторых, Кассиодор, основывая Виварий, руководствовался чёткой целью и, видимо, заранее составленной и отрефлексированной программой действий. В-третьих, его предприятие было всеобъемлющим, он хотел обеспечить все условия для формирования и развития полноценного христианского учёного.

С христианским монашеством и различными уставами Кассиодор был хорошо знаком в бытность свою в Италии, и, видимо, во время пребывания в Константинополе. Однако устроенная им обитель существенно отличалась от современных ему монастырей, и в первую очередь — бенедиктинских. Хотя Бенедикт Нурсийский также считал, что первой обязанностью монахов должен быть не физический труд, а забота о своём умственном и духовном развитии; монах должен совмещать физический труд и душеполезное чтение, однако Кассиодор сделал главным в своей обители умственные упражнения. В связи с этим, Дж. О’Доннелл сформулировал три вопроса, связанные с монашеским уставом Кассиодора:

1. Имеются существенные совпадения между уставом св. Бенедикта и Кассиодора;
2. Первоначальный текст устава Кассиодора не сохранился;
3. Ни в одном из текстов, написанных Кассиодором, св. Бенедикт не упоминается ни разу, так же, как и нет ссылок на его устав.

Разные исследователи по-разному отвечали на эти вопросы, выдвигались полярно противоположные версии: либо Кассиодор был автором бенедиктинского устава, либо он сам полностью основывался на бенедиктинской модели. Несмотря на обширность литературы, ни одна из версий не подтверждается скудным фактическим материалом.

Судя по словам Кассиодора из «Наставлений», он рассчитывал на просвещение всей братии Вивария, считая особенно важным соединить обширность познаний с чистотой жизни. Однако он не строил иллюзий и не исключал, что для некоторых насельников монастыря овладение науками окажется непосильной задачей. Тем не менее, он настаивал, чтобы даже самые неспособные проявляли прилежание и ознакомились хотя бы с перечнем «свободных искусств». Главной задачей Кассиодор поставил воспитание в подопечных «любви к чтению и искреннего желания постичь истину» (Inst. I, 28). Сенатор не ограничивался лишь назидательными пожеланиями, распространёнными у его современников, а на практике стремился создать физический и духовный приют. Виварий должен был дать убежище страждущим и ищущим утешения; затем человека надо было накормить, для чего следовало «разводить сады, трудиться в полях, радоваться обилию плодов земных», «от трудов рук своих надо питаться не только обитателям Вивария, но и странникам, и больным, и беднякам, попадающим в обитель или живущим неподалёку», и «не следует пренебрегать ни единым случаем помочь человеку, где это возможно» (Inst. I, 28). Об организации жизни Вивария в своих «Наставлениях» Кассиодор писал:

И вот зовёт вас к себе местность, где расположен монастырь Вивариум, чтобы там было всё приготовлено для приема странников и нуждающихся: есть там у вас по соседству и обильно орошённые сады, и струи богатой рыбою реки Пеллены; она не устрашает бурным течением, но и не слишком мелководна; она течёт, умеряемая искусством, так, как это требуется и для орошения ваших садов, и для работы мельниц; она даёт воду, когда это нужно, а когда потребность удовлетворена, она вновь отступает. Таким образом, она как бы по благочестию выполняет свою обязанность, не обременяя нас навязчивостью, но и не уклоняясь от своего дела, когда нам это потребно. Море тоже находится от вас так близко, что можно даже ловить рыбу разными способами; а пойманных рыб, если захочется, можно пустить в виварии: ибо я, с Божьей помощью, устроил там водохранилища, где под надёжными запорами живёт множество рыб; хранилища эти настолько похожи на прибрежные пещеры, что ни одна рыба не чувствует себя в неволе: она может добывать себе пищу и скрываться в привычных убежищах. Я велел также устроить купальни, полезные для телесных болезней; туда спокойно втекает вода из прозрачных ручьев, приятная и для питья и для мытья. Поэтому в ваш монастырь скорее будут стараться попасть посторонние, чем вам самим захочется отправляться из него куда-то вдаль. Правда, как вы знаете, всё это — услады здешней жизни, а не надежда верующих: они преходящи, она же пребывает бесконечно. Но, находясь здесь, мы можем легче направить ввысь наши стремления, которые приведут нас в царствие Христово… — Inst. I, 29. Пер. М. Е. Грабарь-Пассек

Библиотека

Согласно В. И. Уколовой, Виварий в первую очередь создавался как просветительский центр и хранилище духовного наследия. Именно в нём сложилась трёхчастная структура монастыря как культурного центра, которая существовала на протяжении всего Средневековья: библиотека, скрипторий, школа. Скрипторий Вивария переписывал рукописи не только для узкого внутреннего употребления, списки книг делались на продажу, и они получили распространение по всей Европе. В собрании Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге хранится рукопись из виварианского скриптория, описанная О. А. Добиаш-Рождественской.

Предположительно, Кассиодор собирал библиотеку в Риме и Равенне, состоя на государственной службе. Остаётся только строить предположения, было ли это книжное собрание положено в основу Виварианской библиотеки или погибло во время смуты и византийского завоевания. Круг чтения Кассиодора времён Вивария и список доступных ему книг хорошо реконструируется по «Наставлениям»; по-видимому, греческие рукописи были закуплены или скопированы во время пребывания в Константинополе. Возможно, что и переводчики с греческого языка, ассистировавшие Кассиодору, — Муциан, Беллатор, Епифаний, прибыли из Византии. В «Наставлениях» Кассиодор указывал, что в его собрании было 10 шкафов-армариев, в которых в тематическом порядке был расположен 231 кодекс 92 авторов. Естественным было бы предполагать, что состав библиотеки со временем расширялся, кроме того, Кассиодор о многих авторах умалчивал, как и о собственных трудах. Например, ни в одном трактате виварианской поры не упоминаются «Варии».

Преимущественно в библиотеке Вивария была представлена христианская литература, в том числе списки Библии. Среди них Пандект — первая латинская Библия, все книги которой были переплетены под одной обложкой — Codex Grandior (по преданию, он послужил основой Амиатинского кодекса). Помимо Писания, Кассиодор в своих «Наставлениях» рекомендует авторитетных авторов Западной церкви, в первую очередь — Иоанна Кассиана, Илария из Пуатье, св. Киприана, Амвросия Медиоланского, Иеронима и Августина, которого особенно выделял. Упоминал он и книги, написанные его друзьями, например, сочинение Евгиппия «может служить заменой целой библиотеки» (Inst. I, 23). Особо упоминается Дионисий Малый, «хотя и скиф по рождению, но по своим дарованиям и нравам настоящий римлянин»; Кассиодор некогда обучал его диалектике и восхвалял за отличное знание греческого и латинского языков и тонкость толкований священных текстов. Среди церковных историков Кассиодор на первое место ставил Иосифа Флавия, именуя его «вторым Ливием» (Inst. I, 16), далее рекомендовал читателям Евсевия Кесарийского, Руфина, Сократа, Созомена и Феодорита, Марцеллина Иллирийского, Геннадия из Массилии, Павла Орозия, и разнообразных хронистов. Круг авторов, представленных в библиотеке Вивария, однако, намного шире упомянутого Кассиодором. Анализ его сочинений показывает, что ему была доступна практическая вся латиноязычная апологетика, патристика и агиография, а также стандартный набор текстов византийского греческого интеллектуала.

Значительная часть библиотеки Вивария состояла из языческих античных авторов. Здесь представлены собрания сочинений Платона и Аристотеля, Порфирия, Мария Викторина и Боэция. Особо обозначены медики и естествоиспытатели (Гиппократ, Теофраст, Гален, Диоскорид, Цельс, Целий Аврелиан), математики (латинские изложения Пифагора, Евклида и Никомаха из Герасы), греческие и латинские грамматики (в том числе Донат и Присциан), риторы (Квинтилиан, Марк Туллий Цицерон), теоретики музыки (Алипий, Гауденций, Апулей Мадауренский), Клавдий Птолемей. Представлены также эрудиты — Варрон и Плиний Старший, из римских историков — Тит Ливий, Саллюстий и Светоний, сатирик Ювенал. Авторитет всех перечисленных Кассиодор ставил очень высоко и полагал, что их изучение обязательно для получения фундаментального образования.

Можно предположить, что самым прилежным читателем библиотеки Вивария был её владелец. Для Кассиодора характерно активное отношение к духовным богатствам прошлого: он не просто демонстрирует недюжинную эрудицию, но в своих «Наставлениях в науках» даёт резюме казавшегося ему наиболее важным из достижений античного знания. Активное отношение Кассиодора к культурному наследию выразилось и в пропаганде переписывания книг и их распространения; продукция скриптория Вивария отличалась высоким качеством и тщательной отделкой. При переписывании производились, насколько это возможно, филологические изыскания, сопоставлялись разные списки и варианты текстов. Это дало основание А. Донини охарактеризовать Виварий как «исследовательскую общину». Кассиодор включил интеллектуальный труд как обязательный и уважаемый элемент в формирующуюся средневековую культуру. Бенедиктинский орден унаследовал от Вивария уважение к искусству переписывания книг, и постепенно именно бенедиктинские монастыри превратились в важнейший центр сохранения книжного знания и школьной образованности в Раннем Средневековье. Показательно, что наиболее древние и авторитетные списки сочинений самого Кассиодора сохранились в библиотеках аббатств Корби, Райхенау, и других.

«Наставления в науках божественных и светских»

Главный труд Кассиодора — «Наставления в науках божественных и светских» (лат. Institutiones divinarum et saecularium litterarum), был написан им примерно в 75-летнем возрасте. Предназначение этого трактата вызывало различные оценки исследователей. Так, В. И. Уколова отмечала, что «Кассиодор собирал вокруг себя не только людей образованных, но и таких, что не были знакомы с грамотой. В расчёте на них он составил своё главное педагогическое сочинение „Наставления в науках божественных и светских“, предназначенное непосредственно для обучения обитателей Вивария». Дж. О’Доннелл рассматривал «Наставления» в более широком контексте, и пришёл к выводу, что этот трактат исполнял роль монастырского устава, хотя это не исключает того, что работа была предназначена для более широкой аудитории, чем насельники Вивария.

«Наставления» состоят из двух относительно самостоятельных книг: «Наставления в божественной литературе» и «О свободных искусствах и дисциплинах». Несмотря на их автономию в содержательном отношении, обе книги составляют органическое единство, а в теоретическом плане продолжают «Комментарии к псалмам». Для Кассиодора принципиальным было отсутствие категорического разделения между науками светскими и божественными. Иными словами, фундаментом свободных искусств является Писание. Поэтому в первой книге «Наставлений» Кассиодор развивал концепцию знания, а точнее — христианской интеллектуальной культуры. «Наставления в божественной литературе» вводят читателя в курс собственно христианского знания. Кассиодор рассуждал о большой пользе соединения заботы о спасении души с мирской образованностью, для него нет сомнений в первичности Откровения, постижению которого призваны помогать науки светские. Поэтому в первой книге «Наставлений» Кассиодор подробно — книгу за книгой — рассматривает содержание Библии, за изложением которой следуют главы, посвящённые важнейшим церковным соборам и патристической традиции, особенности толкованиям Писания Иеронимом и Августином, а также различия между латинскими переводами Библии и Септуагинтой. В 14-й главе первой книги речь идёт о списках Библии, по-видимому, имевшимися в Виварии. Совершенно естественным выглядит далее переход к главе о том, как правильно делать списки священных книг. В 18-й главе обращает на себя забота настоятеля Вивария, чтобы монахи избегали доктринальных ошибок. Говоря о переписке сочинений Оригена, он указывает, что тот противоречит в некоторых вопросах отцам церкви, поэтому к изложению его мнений следует относиться осторожно. «Где он хорош, нет лучше его, но где плох — нет хуже». Самым примечательным здесь является то, что сомнительные с точки зрения святоотеческой традиции места следует обозначать особыми знаками на полях, но об изъятии сомнительных мест или вообще отказе от соответствующего текста не идёт и речи.

В последних главах первой книги речь идёт о разнообразных светских, преимущественно практических, сюжетах — космографии (излагаемой по Птолемею), агрономии (излагаемой по Катону и Колумелле), орфографии и медицине. Эти главы подводят читателя ко второй книге, посвящённой свободным искусствам вообще.

Содержание второй книги суше и схематичнее. Если первая книга окрашена личным, там много автобиографических зарисовок, то книга вторая, по сути, является конспектом прочитанного. В обосновании системы семи свободных искусств и их классификации, указано, что «философия есть путь постижения Бога, доступный человеку» (Inst. II, 3). Далее идёт кратчайшее изложение «Введения» Порфирия к комментариям Аристотеля. В отличие от аналогичного комментария Боэция, из которого средневековая философия почерпнула проблему универсалий, у Кассиодора нет даже намёка на сложность поднимаемых проблем. Примерно то же касается характеристики каждого из семи искусств: краткость изложения резко противоречит обыкновенному для Кассиодора красноречию и риторической склонности к многословию. Однако такой конспект был необходим, по-видимому, для ближайшего окружения Кассиодора, поскольку ученики могли таким образом систематизировать огромную массу прочитанного.

«Наставления» также свидетельствуют, что Кассиодор взялся разработать и внедрить на практике новый тип образования, необходимого для служения церкви и познания Писания, соединённого с необходимыми для этого светскими науками. Иными словами, его задача — идя от Писания и светских наук — к глубокому постижению Божественного закона. Как и любого средневекового мыслителя, его больше интересует божественное, чем мирское. Однако будучи практиком, Кассиодор создал новый культурный образец. По определению В. И. Уколовой:

Кассиодор — человек новой формации, он не хранитель, не передатчик достижений древних, не «последний страж античной культуры», как его иногда называют. Он менее всего страж, он активный деятель, разумный и дальновидный создатель новой культуры, выбравший, как рачительный хозяин, из предшествовавших достижений материал, необходимый для созидания.

Теория музыки

Несмотря на факт несомненного и тесного знакомства Боэция и Кассиодора, второй не перенял от первого ничего кроме заглавия (institutiones). Классификация «мусического» у Кассиодора включает (в отличие от трёх музык Боэция) гармонику (науку, занятую исследованием всего, что относится к звуковысотности; близко современному пониманию гармонии как музыкальной науки), ритмику (изучает связь стиха и мелоса, то есть вокальную музыку в современном понимании) и метрику (учение о метрическом стихосложении, точно в том же смысле, в каком о «музыке» написал Августин). Музыкальные инструменты Кассиодор делил на три класса: ударные (percussionalia), струнные щипковые (tensibilia) и духовые (inflatilia). Некоторую ценность представляют высказывания Кассиодора о ладах (описание их интервальной структуры и этоса). Симптоматично в контексте всего наследия Кассиодора, что традиционные античные описания музыкальных аффектов переплетаются с «новыми» христианскими. Влияние музыкально-теоретического учения Кассиодора испытал Исидор Севильский (определение музыки, классификации, латинская терминология), а также многие другие средневековые учёные начиная с эпохи Каролингов.

«История в трёх частях»

Одной из примечательных сторон деятельности Вивария являются переводы с греческого языка на латинский. На латинском Западе VI века обязательное для античности двуязычие было почти утрачено; в этой связи встаёт вопрос о степени знания греческого языка самим Кассиодором, в историографии существовали различные оценки. Делались попытки доказать, что в Бруттии греческий язык был распространён, как на соседней Сицилии, и что в Виварии были монахи с классическим греческим образованием. Действительно, из «Наставлений» и колофонов к виварийским манускриптам известны имена трёх переводчиков, работавших на Кассиодора. Сам он, по-видимому, лишь пассивно владел языком или не знал его вовсе, и переводами не занимался, но активно их поощрял. Из скриптория Кассиодора вышло три важнейших перевода с греческого языка: «Иудейские древности» Иосифа Флавия и «Гомилии» Иоанна Златоуста, которые очень широко распространились по латинскому Западу на всём протяжении Средневековья, и «История в трёх частях». Известно также, что велись работы по переводу комментариев к Священному Писанию, недоступных на Западе, и трактат Гауденция о музыке, но они не дошли до наших дней.

«История в трёх частях» — не оригинальное произведение, однако сохранилось, как минимум, 138 её рукописей. Будучи представителем очень популярного жанра — церковной истории, она должна была продолжить «Церковную историю» Евсевия (которая имелась у Кассиодора в переводе Руфина). «История в трёх частях» — переработка в переводе трёх греческих церковных историков, которых особенно почитал Сенатор — Сократа Схоластика, Созомена и Феодорита Кирского. В предисловии Кассиодора сказано, что основную часть работы проделал Епифаний Схоластик. Существует прямая связь «Истории» Кассиодора — Епифания с современной им византийской историографией. Это «Трёхчастная история» Феодора Анагноста, их старшего современника, доведённая до 527 года. До наших дней её текст не сохранился, однако ещё в VII веке она была известна и на Западе, и в Византии. Кассиодор, по-видимому, познакомился с этим сочинением в Константинополе. В «Наставлениях» Кассиодор рекомендует свою «Историю в трёх частях» в качестве обязательного чтения тем, «кто хочет познать истину» (Inst. I. 17).

«История» позволяет также подвести систему под религиозными взглядами Кассиодора. Принципиальная его веротерпимость не оставляет сомнений; везде, где речь идёт о религиозных вопросах, он далёк от страстности или фанатизма. Бичуя еретиков, он никогда не заострял внимания на разногласиях между арианством и православием или Римской и Константинопольской церквами. Хотя в библиотеке Вивария были представлены сочинения греческих Отцов Церкви и греческие версии Писания, но П. Курсель доказал, что там отсутствовали труды Григория Назианзина, и Кассиодору были неизвестны некоторые широко распространённые сочинения Василия Великого. Иными словами, подбор книг вёлся Кассиодором или его сотрудниками не особенно тщательно. В. И. Уколова предполагала, что Кассиодор ни как историк, ни как государственный чиновник, ни как богослов не особенно остро переживал церковные разногласия Востока и Запада. При этом парадоксально в культурном отношении он находился к греко-византийской традиции ближе, чем Боэций.

Как бы там ни было, но именно составленная Кассиодором «История в трёх частях» стала основным отправным пунктом для развития на Западе такого исторического жанра, как церковная история, подобно тому как его «История готов» положила начало собственно «национальным» историям европейских народов.

Последние годы

Дж. О’Доннелл в своём исследовании жизни и деятельности Кассиодора отмечал, что из-за «Наставлений» легко принять желаемое за действительное и рассматривать деятельность Вивария как нечто однородное и постоянное. В предисловии к одному из последних трактатов «Об орфографии», 92-летний Кассиодор привёл список своих трудов после «Толкования псалмов», который включает 7 больших работ, из которых за 20 предшествующих лет были написаны всего 4. По-видимому, это свидетельствовало об упадке сил и невозможности предпринимать столь же большие проекты, какие были осуществлены в 540—560-е годы. В этот же период Кассиодор создал новую редакцию «Наставлений», исправив там некоторые ошибки. Существование двух редакций «Наставлений» вызывает определённую текстологическую путаницу, поскольку пересмотренный текст далее также подвергался интерполяциям, особенно вторая книга.

В глубокой старости Кассиодор вновь взялся за комментирование Писания, создав комментарии к «Посланию к Римлянам», направленный против пелагианской ереси, комментарии к апостольским посланиям и сочинениям Доната. В комментарии к посланиям апостолов, Кассиодор проводит различие между распространёнными жанрами тогдашней литературы — breves и complexiones. Breves — это поясняющий указатель, то есть перечисление того, что последует, в то время как complexiones даёт последовательное повествование о тех же вещах. Данное различение предназначалось читателям, которых Кассиодор вводил в мир не-евангельских текстов Нового Завета. Все толкования исключительно буквальные, аллегорический метод почти не применяется, что резко контрастирует с «Толкованием к псалмам». Существует, впрочем, версия, что образовательный уровень вновь принятых членов Вивария был настолько низок, что нужно было подвести их к пониманию более сложных текстов.

Трактат «Об орфографии», написанный приблизительно в 580-е годы, также свидетельствует о неких тенденциях внутри Вивария той поры. В «Наставлениях» Кассиодор посвятил отдельную 15-ю главу переписыванию рукописей, где касался в том числе и вопросов орфографии. Практическая направленность «Об орфографии» сделала этот маленький трактат очень популярным в Средневековье, потому что в нём шла речь о чётком различении букв b и v, n и m, окончаний на -e и -ae. Даже и здесь Кассиодор коснулся не частных мелких проблем, а поднялся до уровня больших обобщений, касающихся вопросов передачи современной ему латинской культуры. Он указывал, что основа труда писца — это не просто непогрешимая грамотность, но и широкие познания, поскольку скриб — не только технический исполнитель, но и своего рода создатель книги, который не должен исказить того, что заложил автор в своё произведение, а помочь выявить явно её подлинный смысл. Дж. О’Доннелл утверждал, что по сравнению с «Наставлениями», трактат об орфографии показывает картину «нелестную для Кассиодора и его предприятия». По-видимому, он остался единственным хорошо образованным человеком в своей обители; по сути, это было признание провала предприятия, которое занимало более 30 последних лет жизни Сенатора. Не существует ни одного текста, написанного насельниками Вивария не под непосредственным наблюдением и инициативе самого Кассиодора; никто из его учеников не стал самостоятельной фигурой, память о которой осталась в последующих веках.

О кончине Кассиодора и месте его погребения нет никаких сведений. Так же быстро прекратил своё существование и Виварий. Дж. О’Доннелл в связи с этим писал: «Кассиодор претерпел одну несправедливость от судьбы, возможно, как результат быстрого исчезновения его монастыря: он никогда не достиг почитания как святого». В агиографической традиции Раннего Средневековья существовало почитание мучеников Сенатора и Кассиодора, жизнь которых была приурочена ко II веку; рукопись с упоминанием об этом относится к периоду VIII—XI веков, но сложно судить, имело ли это отношение к Кассиодору Сенатору.

Наследие и оценки

Точно не известна судьба библиотеки Вивария и рукописного наследия Кассиодора. Существуют две основные версии: согласно первой, рукописи Вивария были перевезены в Боббио, и стали тем ядром, вокруг которого началась работа ирландских книжников св. Колумбана. Согласно второй версии, в Виварии делались копии переписываемых книг, посылаемые в дар Папе, или же после смерти Кассиодора он завещал передать свою библиотеку в Латеранский дворец. Влиятельным автором он стал в эпоху Каролингов, когда его рукописи, в том числе большой том Библии, были перевезены в Англию, и вместе с Алкуином и его сотрудниками вновь начали распространяться по Европе. После изобретения книгопечатания его труды редко и нерегулярно издавались; «Историю в трёх частях» опубликовал в Аугсбурге Иоганн Шюсслер в 1472 году, «Варии» были впервые напечатаны Марианджело Аккорсо в 1533 году, полное собрание сочинений вышло только в 1679 году в Руане под редакцией Жана Гаре, который написал его первую биографию и попытался обозначить даты жизни. Текст издания Гаре с биографией Кассиодора был перепечатан Минем в его «Латинской патрологии», по которой чаще всего цитируют Кассиодора.

В 1930-х годах П. Курсель попытался провести археологическое исследование местоположения Вивария. Его исследование, выполненное на основе раскопок, текстологических свидетельств и топографии, завоевало широкое признание и с 1950-х годов не пересматривалось. Основываясь на описании Вивария в «Наставлениях» и трёх миниатюрах, изображающих монастырь, он пришёл к выводу, что им соответствует Сан-Мартино-ди-Копанелло — развалины маленькой часовни, расположенной в одном из частных владений в Калабрии. Оказалось, что музее Катандзаро хранятся резные камни, узоры на которых напоминали резьбу библиотеки Агапита в Риме, они были признаны относящимися к Виварию. При полевых исследованиях близ Сан-Мартино были обнаружены три бассейна длиной 10—12 м, шириной 4—5 м, глубиной до 2 м, — по-видимому, соединённые каналом с морем; это и были виварии, давшие название поместью и монастырю (лат. vivarium — «пруд»). Судя по размеру обследованных зданий, община Вивария вряд ли превышала 50 человек, а скорее всего, была вполовину меньше. В архиве местной церкви Санта-Мария-ветери-ди-Сквилаче были обнаружены документы XVII века, содержащие предание, что церковь когда-то принадлежала Кассиодору, но в VII веке перешла к православному монашеству, пока не была разорена пиратами. Описание исследований Курселя 1936—1937 годов завершалось обоснованием широкомасштабных археологических раскопок, но их проведению помешала война. Во время строительных работ в Сан-Мартино 1952 года был открыт древний саркофаг, по аналогии с находками в Равенне датированный VI веком. На внешней поверхности саркофага сохранились греческие граффити, указывавшие, что покойный пользовался почитанием местных жителей. Курсель заявил, что это погребение самого Кассиодора, что не было опровергнуто последующими исследованиями. П. Курсель также опубликовал монографию, в которой детально исследовал круг чтения Кассиодора и реконструировал состав библиотеки Вивария.

По оценке В. И. Уколовой, в XVII—XX веках было опубликовано порядка 200 работ о Кассиодоре. Мнения о нём менялись, включая крайности, что Кассиодор был спасителем духовного наследия западной цивилизации или даже «тайным язычником», который стремился использовать монашество для сохранения античной культуры для последующих поколений. Обобщающие монографии, в которых комплексно рассматривалась жизнь и деятельность Кассиодора, были опубликованы в 1979 году Дж. О’Доннеллом, и в 1989 году В. И. Уколовой.

О’Доннелл утверждал, что реальное воздействие Кассиодора на западную культуру было незначительным; хотя его труды были популярны, в общем, он не смог создать действующую монашескую общину, которая бы смогла составить конкуренцию Бенедиктинскому ордену, и его проблематика фактически не воздействовала на магистральные темы средневековой философии. В отсутствие авторитарной дисциплины интеллектуальная община Кассиодора, поддерживаемая только энтузиазмом её создателя, была обречена. Возможно, что важнейшим вкладом Кассиодора в историю культуры является сохранение трактата Катона «Об искусстве земледелия». В противоположность взглядам исследователей XIX — первой половины ХХ века, Дж. О’Доннелл утверждал, что от Кассиодора пошла тенденция отвергать светскую классическую литературу, которая продержалась вплоть до Каролингского возрождения.

В. И. Уколова подошла к наследию Кассиодора с культурологической позиции. Она писала:

Отличительной особенностью сочинений Кассиодора является то, что все они подчёркнуто обращены к читателю. Их автор творит не для себя. Он стремится быть понятым и ищет форму выражения, которая была бы доступна его читателям. Важно и то, что Кассиодор не жалуется на упадок культуры. Варваризацию он воспринимает как историческую реальность, как условие своего труда. В его сочинениях меньше всего можно найти «мудрость ради мудрости» или «искусство ради искусства». Они имеют точный адрес и совершенно определённые задачи — формирование христианской интеллигенции. С этим связана и соответствующая переработка античного знания в свете требований новой христианской культуры.

В историографии начала XXI века расстановка акцентов практически не изменилась. Труды Кассиодора Сенатора признаются ценнейшим источником для изучения Рима и Италии на заключительном этапе развития античной цивилизации. Хотя сам он не являлся оригинальным философом и богословом, но тем не менее заложил основы нового типа мышления и организации культурной жизни, находясь у истоков формирования средневековой цивилизации.

Труды

Примечание: Сведения о рукописной передаче трудов Кассиодора приводятся по монографии Дж. О’Доннелла

• Хроника (лат. Chronica), оконченная в 519 году — изложение мировой истории, в которую наравне с греками и римлянами включены и готы. Сохранилась в единственной рукописи IX века из Германии.
• История готов в 12 книгах (лат. Historia Gothorum), написанная после 519 года, но до назначения Кассиодора префектом претория. Оригинал не сохранился, возможно, он был уничтожен после 550 года. Фрагменты в пересказе (включая предисловие Кассиодора) вошли в состав труда Иордана «О происхождении и деяниях гетов».
• История рода Кассиодоров (лат. Ordo generis Cassiodorum), точная датировка её неизвестна. Обрывки сохранились в составе двух ранних рукописей «Наставлений».
• Разное, или Варии (лат. Variae) — сборник посланий правителей и высших должностных лиц, а также документов Остготского королевства за период 507—537 годов в 12 книгах. Опубликованы в 538 году, после начала римско-византийской войны; главным лейтмотивом труда стала идея мира. Сохранились в рукописях позднего происхождения, которые содержат только отдельные книги, датируемые XI—XIV веками; их сохранилось около 100 экз. Полных рукописей всего три, две XIV и одна — XV века.
• Панегирики (лат. Laudes) — незначительные фрагменты панегирика Эвтариху и речи на свадьбу Матасунты и Витигеса, написанные в разные годы. Теодор Моммзен включил эти фрагменты в своё издание «Варий», с тех пор они публикуются только таким образом.
• О душе (лат. De anima), написано после 538 года. Компилятивное сочинение, в котором суммируются все сведения о душе, приводимые в трудах Августина Аврелия, Клавдия Мамертина и других. Как справочник, широко использовался средневековыми схоластами. Сохранилось 118 рукописей, отдельных или переплетённых с другими книгами, включая «Наставления», самые ранние из них — Х века; но трактат цитируется Рабаном Мавром и Гинкмаром Реймским, по-видимому, он был привезён в Галлию Алкуином.
• Толкование псалмов (лат. Expositio psalmorum). Экзегетический труд, начатый около 540 года; работа над ним шла в изгнании. Хотя в трактате ощущается сильное влияние Августина, методы экзегезы, применяемые Кассиодором (и описанные в 18 главах введения), оказали существенное влияние на средневековую мысль, это самое часто переписываемое сочинение Сенатора. Упоминается в каталогах монастырских библиотек с VIII века, Алкуин писал, что «Толкование» имелось в библиотеке Йорка.
• Наставления в науках божественных и светских, или Институции (лат. Institutiones divinarum et saecularium litterarum) в двух книгах; первоначальный вариант был, по-видимому, готов уже к 562 году. Среди прочего, трактат содержит ценную главу о музыке. «Институции» носят компилятивно-справочный характер. Помимо того, в позднем Средневековье первая книга «Институций» исполняла функцию пособия для комплектования монастырских библиотек. Вторая книга переписывалась чаще, своей популярностью она была обязана Рабану Мавру; кроме того, на её основе часто писали средневековые учебники по свободным искусствам. Первая книга, по-видимому, не привозилась в Англию и не была известна Алкуину.
• История в трёх частях (лат. Historia ecclesiastica tripartita) в 13 книгах — компилятивное изложение событий от начала времён и до современных Кассиодору. Одно из наиболее популярных сочинений Кассиодора в Средние Века — сохранилось 138 рукописей, в том числе 6 — каролингской эпохи. В основу компиляции положены переводы с греческого трудов Сократа Схоластика, Феодорита Кирского и Созомена; они были выполнены Епифанием Схоластиком.
• Об орфографии (лат. De orthographia) — небольшой трактат, по собственному признанию, написанный Кассиодором на 93-м году жизни. Сохранился во множестве рукописей XI—XIV веков, но был определённо известен Беде Достопочтенному и использовался Алкуином.
• Computus — по-видимому, самое последнее произведение Кассиодора. Краткий трактат, посвящённый календарю; впервые на Западе в нём используется система Дионисия Малого Anno Domini.

Помимо перечисленного, Кассиодором в конце жизни были написаны комментарии к Посланию к Римлянам, направленные против пелагианской ереси, комментарии к сочинению Доната, а также комментарий к Деяниям Апостолов, они сохранились в единственной рукописи.

Перевод Иосифа Флавия был, по-видимому, самым популярным историческим трудом средневековья. Сохранилась 171 рукопись, в том числе папирусная VI века из собрания Амвросианской библиотеки в Милане. По-видимому, она очень близка к виварийскому оригиналу. Беда Достопочтенный также использовал перевод Кассиодора.

Литература

• Бернадская, Е. В. [www.srednieveka.ru/upload/journal/30.251-260.pdf Итальянская рукописная книга в собрании Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде] // Средние века. — 1967. — Вып. 30. — С. 251—260.</span>
• Донини, А. [svitk.ru/004_book_book/13b/3085_donini-u_istokov_hristianstva.php У истоков христианства (от зарождения до Юстиниана)] / Под общей редакцией проф. И. С. Свенцицкой; пер. с итал. И. И. Кравченко. — М. : Политиздат, 1979. — 341 с. — (Б-ка атеист. лит.).</span>
• Кассиодор, Магн Аврелий // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Корсунский, А. Р. К дискуссии об «Эдикте Теодориха» // Европа в средние века: экономика, политика, культура : Сб. ст.. — 1972. — С. 16—51.</span>
• Памятники средневековой латинской литературы IV—IX веков / Отв. ред. М. Е. Грабарь-Пассек и М. Л. Гаспаров. — М. : Наука, 1970. — 443 с.</span>
• Скржинская, Е. Ч. Иордан и его «Гетика» // [dgve.csu.ru/bibl/Iordan_1960.shtml Иордан. О происхождении и деяниях гетов] = Getica / Пер. и коммент. Е. Ч. Скржинской. — М. : Изд-во вост. лит, 1960. — С. 11—61. — 436 с. — (Памятники средневековой истории народов Центральной и Восточной Европы).</span>
• Уколова, В. И. Становление нового типа организации культурной жизни. Кассиодор // Античное наследие и культура раннего средневековья (конец V — начало VII века). — М. : Наука, 1989. — С. 73—144. — 320 с. — ISBN 5-02-008966-4.</span>
• Шкаренков, П. П. [www.nivestnik.ru/2005_2/1.shtml#_ednref54 Translatio Imperii: Флавий Кассиодор и римская традиция в остготской Италии] // Новый исторический вестник. — 2005. — № 1 (13). — С. 5—22.</span>
• Besselaar, J.J. van den. Cassiodorus Senator en zijn Variae: de hoveling, de diplomatieke oorkonden der Variae, de rhetor : [нид.]. — Nijmegen : Dekker & Van de Vegt, 1945. — 230 p.</span>
• [individual.utoronto.ca/pking/resources/cassiodorus/institutiones.txt Cassiodori Senatoris Institutiones. The Vocabulary of the Institutiones of Cassiodorus. With Special Advertence to the Technical Terminology and its Sources. A Dissertation by Sister Mary Gratia Ennis] / Edited from the Manuscripts by R. A. B. Mynors.. — Oxford : Clarendon Press & The Catholic University of America, 1937. — 193 p.</span>
• Courcelle, Pierre Paul. Les lettres grecques en Occident, de Macrobe a Cassiodore. — Nouv. ed. rev. et augm. — Paris : E. de Boccard, 1948. — 440 с. — (Bibliothèque des écoles françaises d'Athènes et de Rome, 159).</span>
• O'Donnell, J. J. [faculty.georgetown.edu/jod/texts/cassbook/toc.html Cassiodorus]. — Berkeley, Los Angeles, London : University of California Press, 1979. — 303 p. — ISBN 978-0520036468.</span>
• Riché, P. Éducation et culture dans l'Occident barbare, VIe-VIIIe siècles. — Paris : Éditions du Seuil, 1962. — 574 p. — (Patristica Sorbonensia, 4).</span>
• Zimmermann, Odo John. The late Latin Vocabulary of the Variae of Cassiodorus. — Washington : Cath. Univ. of America Pr., 1944. — 277 p. — (Studies in medieval and Renaissance Latin language and literature, 15).</span>

Ссылки

Полное собрание сочинений Кассиодора в «Латинской патрологии» Миня

• [archive.org/details/patrologiaecurs144unkngoog Magni Aurelii Cassiodori Senatoris... Opera omnia] (лат.). Patrologiae cursus completus. Vol. 69. Jacques-Paul Migne (1865). Проверено 1 августа 2015. (Начиная со страницы 421.)
• [archive.org/stream/patrologiaecurs27goog#page/n8/mode/2up Magni Aurelii Cassiodori Senatoris... Opera omnia] (лат.). Patrologiae cursus completus. Vol. 70. Jacques-Paul Migne (1865). Проверено 1 августа 2015.

Издание «Варий» Теодора Моммзена

• [www.dmgh.de/de/fs1/object/display/bsb00000824_meta:titlePage.html?sortIndex=010:010:0012:010:00:00&zoom=0.75 Cassiodori Senatoris Variae] (лат.). Bayerische Staatsbibliothek. Проверено 1 августа 2015.

Прочее

• FLAVIVS MAGNVS AVRELIVS CASSIODORVS. [www.thelatinlibrary.com/cassiodorus.html VARIARUM LIBRI XII, Orationum Reliquiae, de Anima, de Musica] (лат.). The Latin Library. Проверено 1 августа 2015.
• [www.vostlit.info/haupt-Dateien/index-Dateien/K.phtml?id=2051 Тексты Кассиодора в русском переводе]. Восточная литература. Средневековые исторические источники Востока и Запада. Проверено 1 августа 2015.
• [www.historyofinformation.com/expanded.php?id=204 The Scriptorium and Library at the Vivarium (Circa 560)] (англ.). Jeremy Norman & Co., Inc.. Проверено 1 августа 2015.

Отрывок, характеризующий Кассиодор

– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
– Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
– Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
– Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
– То то умирать будем!
– Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
– То то не отказчик, брюхо отрастил!..
Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
– Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
– Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
– Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
– Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
– Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
– Как старички пороптали, много вас начальства…
– Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
– Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
– Староста где? – кричал Ростов.
Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
– Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
– А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
– Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
– Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
– Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
– Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.


Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.