Кастеллио, Себастьян

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Себастьян Кастеллио
Sebastian Castellio
Род деятельности:

богослов

Место рождения:

Сен-Мартен-дю-Френ, Савойя

Себастьян Кастеллио (Sebastian Castellio, также встречаются варианты произношения фамилии Шатайон, Кастеллион и Кастелло, 1515, Сен-Мартен-дю-Френ, Савойя — 29 декабря 1563, Базель) — французский проповедник и теолог, один из первых протестантских идеологов свободы совести. Идеологический противник Кальвина.





Детство и юность

Кастеллио родился в 1515 году в деревне Сен-Мартен-дю-Френ в Савойе, около границы с Францией и Швейцарией. Получил образование в Лионском университете, где выучил латынь, древнегреческий и древнееврейский языки (он говорил по-французски и по-итальянски). Впоследствии он также выучил немецкий и писал на нём богословские сочинения. Кастеллио считался одним из самых образованных людей своего времени.

Сам Кастеллио позже писал, что на него сильное впечатление произвело сожжение еретиков в Лионе инквизицией, и в 24 года он решил примкнуть к идеям реформации. Весной 1540 года Кастеллио покинул Лион и стал протестантским проповедником.

Начало карьеры

Из Лиона Кастеллио отправился в Страсбург, где встретился с Жаном Кальвином, произведя на последнего сильное впечатление, так что Кальвин, вернувшись в Женеву, предложил Кастеллио в 1542 году должность ректора Женевского коллежа. Он также стал проповедником в Вандёвре, пригороде Женевы.

Не в последнюю очередь из-за близости к Кальвину, Себастьян Кастеллио пользовался уважением в среде протестантских богословов. В 1542 году он опубликовал своё первое сочинение, «Четыре книги церковных диалогов», по-латыни и по-французски. Совет города Женева за выдающуюся работу рекомендовал назначить Кастеллио постоянным проповедником в Вандёвре.

В 1544 году отношения Кальвина и Кастеллио существенно ухудшились. Кастеллио решил перевести Библию на французский и обратился к Кальвину за поддержкой. Тот, однако, уже поддержал французский перевод Библии, выполненный своим двоюродным братом Пьером Робером Оливетаном, и отказал Кастеллио. Конфликт ещё более обострился, когда Кастеллио публично заявил, что женевское духовенство должно перестать преследовать тех, кто не согласен с ними в интерпретации Библии. Вскоре после этого Кальвин обвинил его в подрыве престижа церкви. Кастеллио вынужден был оставить пост ректора и место проповедника в Вандёвре. Предполагая, что обвинения Кальвина на этом не закончатся, он потребовал письмо о том, что он добровольно ушёл со своих постов, и на этих постах не совершал злоупотреблений. Письмо было ему предоставлено.

В течение нескольких следующих лет Кастеллио должен был содержать семью, не имея постоянного заработка. Он рыл канавы, работал корректором в базельской типографии, работал частным учителем и переводчиком.

Базель и конфликт с Кальвином

В августе 1553 года Кастеллио был назначен магистром искусств в Базельском университете.

В октябре 1553 года в Женеве врач и теолог Мигель Сервет был сожжён на костре по обвинению в ереси и богохульстве. Большая часть протестантских богословов, включая Меланхтона, поддержала казнь, но многие также высказались, публично или в частном порядке, против неё. Так, синоды Цюриха и Шаффхаузена восприняли сообщение о казни Сервета без энтузиазма. Кастеллио занял крайнюю позицию, объявив, что он считает казнь убийством[1].

Защищаясь от критики, Кальвин в феврале 1554 года опубликовал трактат «Defensio orthodoxae fidei de sacra Trinitate» («Защита православной веры в Святую Троицу»), в которой обосновывал необходимость казни Сервета как антитринитария. Через три месяца в ответ Кастеллио написал большую часть памфлета «De haereticis, an sint persequendi» («Следует ли преследовать еретиков»). Трактат был подписан именем "Базиль Монфор" (Basil Montfort), а местом издания числился Магдебург. Весь памфлет был издан под псевдонимом "Мартин Беллий" (Martinus Bellius), издание оплачено итальянцем Бернардино Бонифацио, а тираж напечатала базельская типография Иоганна Опорина. Предполагается, что соавторами памфлета были Лелио Соццини и Селио Секондо Курионе. Основываясь на учении отцов церкви, а также на словах самого Кальвина, Кастеллио аргументировал, что бороться с ересью следует при помощи аргументов, а не при помощи преследований и казней. Он также выступил против единоличной интерпретации Кальвином Библии, заключив, что еретик — тот, кто не согласен с другими в интерпретации Священного Писания. Фактически памфлет был одним из первых сочинений в защиту свободы совести.

Кастеллио также защищал идеи минимального вмешательства государства в дела граждан, отделения церкви от государства, а также выступал против теократии.

Себастьян Кастеллио умер в Базеле 29 декабря 1563 года. Его оппоненты вынули его тело из могилы, сожгли и развеяли пепел по ветру. Его ученики воздвигли мемориальный памятник, от которого сохранилась лишь табличка[1].

Напишите отзыв о статье "Кастеллио, Себастьян"

Примечания

  1. 1 2 [www.socinian.org/castellio.html Marian Hillar, Sebastian Castellio and the struggle for freedom of conscience, published in Essays in the Philosophy of Humanism, eds, D. R. Finch and M. Hillar, Vol. 10, 2002, pp. 31-56]

Ссылки

  • Sebastian Castellio, 1515—1563: humanist and defender of religious toleration in a confessional age , Hans R. Guggisberg, translated and edited by Bruce Gordon (Ashgate Press, 2003)
  • [www.zweig.ru/mib-sb-bk-4269/ Стефан Цвейг, Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина] — публицистическое сочинение Стефана Цвейга. Издательство Политической литературы Украины (1989), ISBN 5-319-00278-5
  • [www.socinian.org/castellio.html Marian Hillar, Sebastian Castellio and the struggle for freedom of conscience, published in Essays in the Philosophy of Humanism, eds, D. R. Finch and M. Hillar, Vol. 10, 2002, pp. 31-56]
  • [www.sitemaker.umich.edu/emcurley/files/castellioerasmianliberalism.doc Sebastian Castellio’s Erasmian Liberalism]

Отрывок, характеризующий Кастеллио, Себастьян

– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.