Катакомбы Сан-Гаудиозо

Катакомбы Сан-Гаудиозо (итал. Catacombe di San Gaudioso) — раннехристианские катакомбы в северной части Неаполя. Названы в честь св. Гаудиоза Неаполитанского (V в.). Использовались как кладбище вплоть до XVII века.

Расположение

Катакомбы Сан-Гаудиозо расположены в квартале Санита́, на севере современного Неаполя. Эта территория находится за пределами античного и средневекового города, так что по римским законам могла использоваться для погребений. Квартал Санита расположен в долине между холмами Вомеро и Каподимонте. Здесь находится много природных гротов и расщелин, послуживших отправной точкой для создания ряда подземных кладбищ. В этом же квартале находятся Катакомбы святого Януария (Сан-Дженнаро), Катакомбы святого Севера (Сан-Северо), а также кладбище Фонтанелле.

Над катакомбами Сан-Гаудиозо воздвигнута базилика Санта-Мария-делла-Санита́, из которой в настоящее время осуществляется публичный доступ в катакомбы. Ближайшая станция метро — Materdei (первая линия), далее необходимо подниматься наверх по улице Санта-Тереза-делла-Скальци (Santa Teresa della Scalzi) в сторону Каподимонте, а затем спуститься к базилике на общественном лифте Санита (Аscensore Sanita).

Краткое описание

Катакомбы Сан-Гаудиозо представляют собой типичное раннехристианское подземное кладбище. От основного входа расходятся несколько коридоров, от которых отделяются более мелкие. В стенах коридоров расположены в несколько рядов «локулы» (loculi) — горизонтальные ниши для одиночных погребений. Захоронения наиболее почитаемых христиан, а также имущих членов общины организованы в «аркосолиях» (arcosolium) — нишах, верхний свод которых представляет собой арку. Чаще всего аркосолии находятся не прямо в коридорах, а в отдельных комнатах — «кубикулах». В полах кубикул также находятся могилы — так называемые «формы». Стены кубикул и своды аркосолиев украшены мозаиками или фресками V—VI веков.

В XVII веке катакомбы были значительно расширены доминиканцами — орденом, владевшим базиликой Санта-Мария-делла-Санита. Во вновь созданных подземных пространствах доминиканцы организовали специфические для катакомб Сан-Гаудиозо захоронения — «амбулаторию», а также «кантареллы» — помещения для высушивания тел усопших.

Стандартный маршрут

Стандартный маршрут хоть и охватывает лишь небольшую часть катакомб, но позволяет увидеть наиболее важные древние гробницы (святых Гаудиоза и Ностриана), хорошо сохранившиеся мозаики V—VI веков и специфическую часть XVII столетия. Здесь и далее номера курсивом соответствуют номерам на плане катакомб.

Крипта

Поскольку базилика Санта-Мария-делла-Санита была построена над катакомбами, в её конструкции изначально привнесены ряд особенностей. Главный алтарь и пресбитерий базилики поднят на высоту около 10 метров по отношению к уровню пола основной части храма, доступ к алтарю осуществляется по двум боковым лестницам. Под алтарём за решёткой находится просторная крипта (А), предваряющая вход в катакомбы.

В своём нынешнем виде крипта была устроена в XVII веке. Основной алтарь крипты, расположенный непосредственно под главным алтарём базилики, и десять боковых алтарей, закрывающих ранее существовавшие входы в катакомбы, были освящены в 1628 году. При освящении в алтари были заложены мощи мучеников из катакомб святого Себастиана, привезённые из Рима в 1616 году отцом Тимотео Казелли. Заалтарные фрески, изображающие мученическую кончину святых, мощи которых покоятся здесь, созданы в конце XVII века местным художником Бернардино Фера. Единственная в крипте фреска IX века, изображающая Богородицу с Младенцем и двумя святителями (предположительно Гаудиозом и Нострианом), относится ко времени неаполитанского епископа Афанасия (849—872), при котором в Неаполе наблюдался расцвет византийского искусства. Справа от основного алтаря находится вход в древнейшую часть катакомб.

Катакомбы V—VI веков

Гробница святого Гаудиоза находится в отдельной кубикуле (1). Первоначально святой был погребён в богато украшенном мозаикой аркосолии, затем его тело было помещено в отдельный саркофаг, использовавшийся также в качестве алтаря. Надпись над саркофагом сохранилась в идеальном состоянии и указывает на имя погребённого и дату его кончины. Мозаика аркосолия, напротив, очень повреждена — на фоне узора из листьев и виноградных грозд находилась, предположительно, увенчанная нимбом фигура Гаудиоза.

Кубикула святого Ностриана (2) сохранилась гораздо лучше. На мозаике аркосолия изображён сияющий крест. На потолке кубикулы находятся фрески с ликом Христа (в центре) и четырёх евангелистов, символически представленных в виде тельца (Матфей), льва (Марк), ангела (Лука) и орла (Иоанн Богослов). В XVII веке по заказу доминиканцев Джованни Балдуччи изобразил на стене кубикулы портрет святой Екатерины Сиенской.

В следующей кубикуле (3) находятся сразу два украшенных мозаикой аркосолия. В одном на фоне сложного узора из виноградных листьев изображена чаша, из которой пьют два голубя. Этот сюжет, часто встречающийся в катакомбной живописи, символически представляет блаженство святых (голуби), наслаждающихся из источника вечной жизни (чаша) в раю. Мозаика второго аркосолия содержит изображение стилизованного саркофага, над ним сияет крест, по обе стороны от которого находятся агнцы. Это также символ святых (агнцы), которые благодаря победе Христа над смертью (крест над саркофагом) вкушают жизнь вечную в раю.

Последний сюжет получил развитие в ещё одной хорошо сохранившейся мозаике (4). Птица с огненными распростертыми крыльями и короной у ног держит медальон с изображённым крестом и греческими буквами альфа (А) и омега (Ω) — библейскими символами, означающими всесильность и всеобъятность Бога. Птица Феникс, добровольно сгорающая и возрождающаяся из пепла, для ранних христиан была символом Христа, победившего смерть.

В катакомбах Сан-Гаудиозо находились мощи священномученика Созия, диакона Мизернского, пострадавшего вместе со святым Януарием. Фреска над гробницей Созия (5) содержит сияющий крест, фигуры первомученика Стефана и самого Созия. Созий изображён проповедующим Евангелие, с поднятой правой рукой.

На последней из фресок V века, входящих в стандартный маршрут, изображён некий Пасценций, по-видимому, уроженец Африка (8). На фреске Пасценций преклонил колена перед апостолом Петром.

Катакомбы XVII века

Кантареллы

В XVII веке доминиканцы значительно расширили катакомбы. Непосредственно за основным алтарём крипты было обустроены кантареллы — значительное помещение с десятками вертикальных ниш (6). Эти ниши, которые называются seditoi (букв. седалища) или cantarelle (букв. сушильни), представляют собой вырезанные из туфа сидения с находящимися под ними урнами. Тела усопших помещались на сидения и высушивались здесь. Впоследствии высушенные мумифицированные или скелетированные останки помещались либо в частную гробницу, либо в общественный оссуарий.

Амбулатория

Протяжённый коридор за сушильнями был отведён доминиканцами для обустройства так называемой амбулатории (7). Тела усопших в сидячем положении помещались в вертикальные ниши, а затем замуровывались, за исключением головы. Перегородка, закрывавшая тело усопшего, покрывалась фреской с изображением покойного (без головы), в одежде и со знаками отличия, а также наносилась надпись с его именем, званием и эпитафией. Стены амбулатории представляли собой череду изображений усопших, замурованных в стены, а венчались эти изображения нишами с их черепами. В амбулатории было похоронено шесть человек: Свева Джезуальдо (принцесса Монтесарчо), магистрат Диего Лонгобардо, Марко Антонио д’Апонте, Шипионе Бранкаччо, флорентийский художник Джованни Бальдуччи и один из монахов-доминиканцев. Изображение последнего наиболее красочно и соответствует макабрическим взглядам устроителей этого специфического кладбища. Перед молящимся доминиканцем предстоит увенчанная короной Смерть, вооружённая мечом и песочными часами.

Амбулатория была одним из излюбленных мест паломничества неаполитанцев, приходивших сюда молиться о душах, томящихся в чистилище. Поскольку культ мёртвых постепенно оброс некоторыми народными обрядами, несовместимыми с христианским вероучением, архиепископ Неаполя приказал в 1960-х годах убрать черепа из амбулатории. В настоящее время амбулатория представляет собой галерею с «безголовыми» фресками (от убранных черепов остались лишь небольшие ниши).

Цистерна

В качестве кладбища доминиканцы использовали также осушенную античную цистерну (9), находящуюся под правым приделом базилики. В помещении цистерны сохранились захоронения XVII века, подражающие раннехристианским катакомбам, а именно локулы, аркосолии и формы. В настоящее время через цистерну организован выход из катакомб Сан-Гаудиозо.

Источники

• «Catacombe di San Gaudioso» — путеводитель по катакомбам.

Ссылки

• [www.catacombedinapoli.it/ Неаполитанские катакомбы] (итал.)

Отрывок, характеризующий Катакомбы Сан-Гаудиозо

– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.