Каталонская литература

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Каталонская литература[1] — литература на каталанском языке, литературная традиция которой берёт начало в Средневековье. В XIX-м столетии литературные движения классифицировали в ней ряд периодов, один из них, период Упадка, известный как Decadència, последовавший за Золотым веком литературы Валенсии, берёт начало ещё в средневековье. Письменным трудам этой эпохи недоставало литературного качества, а все попытки объяснить причины случившегося лишь заставили учёных проводить новые критические исследования; в настоящее время происходит пересмотр всего литературного наследия эпохи Упадка. Каталонская литература ещё раз «сверкнула» в XIX-ом и в начале XX-ого столетиях, но смогла, таким образом, лишь пережить смутные времена гражданской войны. Много писателей было отправлено в ссылку, а каталонская культура так и не смогла прижиться в Каталонии, получив независимый статус только после восстановления демократии во всей Испании.





Средневековое сияние

Первым свидетельством использования народного языка в литературе стали Проповеди Органья, относящиеся к концу XI века или к началу XII века.

Раймунд Луллий (XIII век), в прозе, и Аузиас Марк (XV век), в поэзии, — два самых значимых писателя средневековой Каталонии. Вершиной этого этапа зарождающейся каталонской литературы стала книга «Тирант Белый» Жуанота Мартуреля (изданная в 1490). Значение самой книги доказала сцена из «Дон Кихота», в которой «Тирант Белый» стала одной из немногих книг, спасенных парикмахером и священником от сожжения, во время очередной попытки «излечить» безумие Дон Кихота.

Демократические черты, пробивающиеся в романе Мартореля, проступают в творчестве каталонских писателей майоркинской и валенсианской школы наряду с сатирическими чертами. Так, бурлескная книга писателя с Майорки Ансельма Турмеды «Спор с ослом» (1417, изд. 1544) подверглась позднее запрету инквизиции за антиклерикальные мотивы. Сатирический роман в стихах о нравах эпохи «Книга о женщинах» (ок. 1460, изд. 1531) валенсианского писателя Джоана Роча (Joan Roig, ум. 1478) некоторыми своими реалистическими чертами предвосхищал плутовской роман.

Впоследствии каталонский язык как язык литературный походит к продолжительной фазе Упадка, начиная с XVI века и до 1833 года. Но в настоящее время, многие исследователи занимаются переоценкой работ писателей и поэтов Ренессанса (Кристòфор Деспуч, Джуан Тимонеда, Пере Серафи), Барокко (Франсеск Висенс Гарсия, Франсеск Фонтанелья, Джозеп Ромагера) и неоклассицистов (Джуан Рамис, Франсеск Мулет), так производится ревизия самого понятия «Упадок».

Упадок

В XV веке, в результате непрекращающихся экономических политических конфликтов, Кастилия посадила на трон Арагона новую династию (Трастамара), из молодой ветви правящей кастильской семьи. Королём был выбран Фернандо де Антекера (1410—1416), а языком двора стал испанский. В 1479 году был заключен династический союз между Арагоном и Кастилией. Фердинанд наследовал корону Арагона. С этого момента Испания стала единым государством, и хотя это не изменило расстановки политических сил, последствия этого события носили отрицательный характер для развития Каталонии:

  • Потеря власти автократическими классами и политическое подчинение Короне поставило под удар каталонский язык как язык культурного сообщества.
  • На протяжении XVI и XVII веков Испания становится мировой державой.
  • Золотое время испанской литературы и как следствие, большинство каталонских писателей начинает писать на кастильском, так как распространяется мнение, что каталонский язык не подходит ни для литературы, ни для культуры в целом, в силу этих обстоятельств происходит упадок каталонской культурной и литературной традиций.

Возрождение

XV столетие открывало в Каталонии эпоху Возрождения. Новые каталонские университеты в Барселоне (1430 г.) и Джироне (1436 г.) становятся центрами для учёных-гуманистов, начинается изучение античности, формирование новой, ренессансной культуры. Появляются многочисленные переводы латинских авторов на каталонский язык (Цицерона, Тита Ливия и др.), а затем с этого языка и на испано-кастильский. Большое влияние на эти процессы оказывают контакты с ренессансной Италией, усилившийся после завоевания Арагоном Неаполя. Каталонские гуманисты познакомились с достижениями итальянской ренессансной литературы; появились первые переводы на каталонский язык «Божественной Комедии» Данте, филологических трудов и «Декамерона» Боккаччо, произведений Петрарки.

Литература на каталонском языке не сломала средневековую традицию, но смогла вернуть эстетические каноны и модели классицизма. Традиция изучения классических языков, свойственная гуманизму, не препятствовала развитию литературы «вульгарных языков» (то есть всех, кроме латыни). Пока аристократическое меньшинство колебалось в выборе языка культуры между каталонским и испанским (оба языка вышли из латыни), общественность продолжила переделывать и расширять литературную традицию собственного языка, развивавшуюся в течение веков.

Проза

Наиболее значимым прозаическим произведением данного периода становится книга «Диалоги великих города Тортоса» (Los col•loquis de la insigne ciutat de Tortosa) (1557) Кристòфора Деспуча, частично из-за использования диалогов, форма которых подтверждает принадлежность произведения к классической литературе, частично из-за критического духа его автора, оно блистает среди прозы XVI века наравне с творчеством Эразма Роттердамского.

В исторической прозе нужно отметить хроники Пере Микеля Карбонеля, Пере Антония Беутера и Хуана Бинимелиса, а также аллегорический роман «Зеркало религиозной жизни» (L’espill de la vida religiosa), неизвестного автора, изданный в 1515, и приписываемый Микелю Комалада, с реформистскими и ллуллианскими мотивами, что указывает на европейское влияние.

В исторических сочинениях Фернана Переса де Гусмана (1376—1460), в поэме «Восхваление славных мужей Испании» и прозаическом труде «Море историй» (1450, изд. 1512), в сравнении с предшествующими историческими сочинениями усиливается тенденция к художественному осмыслению истории, появляется забота об артистичности формы, то есть историография осмысляется как своеобразная ветвь художественной литературы, что особенно характерно для третьей части книги «Море историй», которая не раз издавалась отдельно под названием «Поколения и жизнеописания». В ней даётся 36 портретов современников автора: королей Кастилии — Энрике III и Хуана II, государственных деятелей, писателей — Вильены, Сантильяны и др. В отличие от средневековых хронистов, изображавших исторических лиц как идеальное воплощение рыцаря или короля, Перес де Гусман хочет раскрыть своеобразие характера своих персонажей, что превращает жизнеописания из исторической хроники в психологические этюды, предваряющие жанр литературного портрета эпохи Возрождения.

С ренессансной тягой к познанию окружающего мира, к расширению умственных горизонтов связано также появление описаний заморских путешествий: книга «История великого Тамерлана» (изд. 1582) Руй Гонсалеса де Клавихо (ум. 1412) и «Странствия и путешествия Перо Тафура в различных частях света» (середина XV в.).

Новые тенденции обнаруживаются и в собственно художественной прозе. Около 1435 года Хуан Родригес де ла Камара, известный также как Родригес дель Падрон (ум. ок. 1450), создал роман «Вольный раб любви», в котором сквозь куртуазную любовь проступает человеческое чувство, поэтическое ощущение природы, тенденция к психологизму, характерные для литературы переходной поры.

Достижением на этом пути была и книга Альфонсо Мартинеса де Толедо (1398—1470) «Бич, или Осуждение мирской любви» (написана в середине XV в., опубл. 1548), крупнейшее сатирическое произведение в испанской прозе XV века. Книга стала откликом на сатиру Боккаччо «Корбаччо», хотя испанский автор в своей оценке действительности оказался ближе к «Декамерону». Дидактическая сторона произведения уступила место общей действительности, привлекательной для художника по своей сути.

Поэзия

Под влиянием поэзии Петрарки в Каталонии складывается «итальянская» школа поэтов, крупнейший представитель которой — Аузиас Марк (ок. 1397 — до 1459). Произведения Марка постепенно высвобождаются из-под провансальского влияния и творческого переосмысления опыта итальянской гуманистической поэзии. Впоследствии каталонская школа петраркистов способствовала решительной поэтической реформе кастильской лирики в начале XVI века. Одним из её инициаторов стал Хуан Боскан, каталонец по происхождению, с гордостью называвший себя учеником Аузиаса Марка. Поэзии Марка многим обязан и крупнейший поэт «итальянской» школы в Испании XVI века Гарсиласо де ла Вега, ближайший друг Боскана.

В испанской литературе рубежа XIV—XV веков происходит смена ведущих жанров как в народной («хугларской») поэзии, так и в «ученой» литературе. В народной поэзии уже со второй половины XIV века все более ощутимо влияние французских образцов на героический эпос. Творчество хугларов приходит постепенно в упадок, и героические поэмы Испании утрачивают черты самобытности и оригинальности, на смену им приходит романсовая и сатирическая поэзия.

В «ученой» литературе еще в начале XV века продолжают занимать господствующие позиции сторонники традиций галисийско-португальской лирики, что нашло отражение в рукописных, а затем и печатных сборниках поэзии, в так называемых кансьонеро, то есть, в песенниках. Наиболее известны «Кансьонеро Баэны», составленный около 1445 года кастильским поэтом Хуаном Альфонсо де Баэной и включавший 576 стихотворений свыше 50 поэтов конца XIV — начала XV веков, «Кансьонеро Стуньиги», составленный около 1460 года (в нем собраны стихи, главным образом, арагонских поэтов), и изданный в 1511 году «Всеобщий кансьонеро», где опубликованы произведения 138 поэтов второй половины XV века. Кансьонеро разнообразны по содержанию: наряду с приверженцами галисийско-португальской школы — Алонсо Альваресом де Вильясандино (ум. ок. 1424), Масиасом, прозванным Влюбленным (ум. ок. 1434), маркизом Энрике де Вильеной (1384—1434) и др., в них также представлены поэты новой «итальянской» школы — Франсиско Империаль (нач. XV в.), Хуан де Мена (1411—1456), одним из первых в Испании осваивавший традиции поэзии Данте и разрабатывавший жанр символико-аллегорической поэмы и др.

Лучшим поэтом средневековой Каталонии был признан Пере Серафи, который чередовал идеализм влюбленного Петрарки и мотивы творчества Аузиаса Марка с толкованием поговорок и народных песен. Другие поэты, подобные Андре Марти Пинеда и Валери Фустер, настаивали на оригинальных костумбристских (нравоописательных) валенсийских моделях конца XV века. Поэмы Жуана Пужоля, уже во второй половине XVI века, и священные акты Хуана Тимонеды отражают изменение в периоде контрреформации, которая завершилась вместе с эпохой барокко. С контрреформацией также ушла критика и поиски способов поддержания жестокого и аскетичного взгляда на жизнь.

Барокко

Первые присущие барокко черты (из предшествующих данному художественному методу авторов можно назвать Хуана Тимонеду или Жуана Пужоля, которые могут считаться литературными основоположниками периода контрреформации) не проявлялись до начала XVII века, но существовали в течение всего XVIII века уже в виде составных элементов эстетики рококо. Этот период окрашен влиянием испанского барокко, представленного такими авторами как Гарсиласо де ла Вега, Гóнгора, Кеведо, Кальдерон де ла Барка, Бальтасар Грасиан и др., начавших писать одновременно и в едином стиле, при этом не пересекаясь между собой.

Решающую роль в развитии каталонского барокко сыграло творчество такого поэта и комедиографа как Франсеск Висент Гарсия и Торрес, создавшего целое литературное направление, просуществовавшее на втором плане каталонской литературы вплоть до XIX века. Франсеск Фонтанелья и Жозеп Ромагера также внесли свой вклад в барокко. Кульминационным моментом всего течения можно считать Сегадорское восстание, во время которого актуальными стали попытки возродить литературу на каталонском языке, исходя из уже существующих новых тенденций, и которые провалились вместе с поражением каталонских войск. Необходимо отметить особое значение поэтических и драматических трудов Франциска Фонтанелья. С середины XVII века значительными фигурами каталонского барокко были Пере Жасин Мурла и Жузеп Бланк. Жузеп Ромагера между XVII и XVIII веками оказывал им посильную спонсорскую помощь. Из писателей первой половины XVIII века можно выделить Агустина Эура, Жуана Бушадорса, Гильема Року и Сеги и Франсескa Тажеля.

Просвещение

С конца XVIII века критическая философия, лингвистическое и историческое образование претерпели ряд изменений, обновилось само понятие культуры. Появился на свет новый тип мышления, который предполагал, что работа должна приносить пользу обществу. Эта эпоха положила начало научным разработкам и презрению чувственной лирики. Максимальное распространение получали тексты нравственного содержания или по педагогической тематике.

В Каталонии она была представлена блестящей группой продолжателей методологической тематики валенсийца Хасинта Сегура, работавшего под началом епископа Ассенсио Салеса. Нужно отметить особую роль романа жителя Аликанте Эусебио П. Монтегон. В это же время окончательно сформировалась группа переводчиков и писателей, в которую входили Франциск Мулет, Антонио Фебрер, а также Хуан Рамис со своей постановкой «Лукреции».

Kаталонская литература в этот период самостоятельно не существует, а Просвещение отнести к культурному развитию всей испанской литературы. Поэтому данная группа представляла собой скорее собрание наиболее квалифицированных представителей эпохи. Областью их деятельности стала работа с неопубликованными текстами, большинство из которых были написаны непрофессионалами (собрания писем, частные рассказы и приходно-расходные книги, которые отражают менталитет эпохи). Образцом стали записки (Calaix de sastre) Барона Малдà, относящиеся к просветительской традиции костумбристской литературы, которая достигла расцвета при романтизме.

Всевозможные стили спонтанной народной поэзии присущи литературе XVIII века, существует масса свидетельств того, что народная поэзия по форме и содержанию не уступала литературной традиции и в некотором смысле даже превышала её, но такая народная литература лишь ставила знак равенства между понятиями «природы» и «свободы». Хотя прежде всего она была частью народного языка.

В начале XIX века, благодаря графу Д’Aймансу и анонимному автору «Храма Славы», в произведениях эпохи Просвещения появляются примеры вставных новелл, написанных в духе романтизма.

Романтизм

Первые романтические произведения в каталонской традиции были написаны, главным образом, на испанском языке. Когда же романтизм изжил себя, возникло противоречие между содержанием художественного метода, публикой, к которой он был обращён, и языком, на котором он осуществлялся. Так, например, Пере Мата написал поэму «Пар» (1836) на каталонском языке, на котором в 1839 Хуакин Рубио-и-Орс начал печатать его поэмы в «Дневнике Барселоны».

В эпоху романтизма буржуазия придерживается интеллектуальных, либеральных взглядов, а в некоторых случаях становится сторонницей революционных действий. Перемены в настроениях масс, из-за сосланных или скрывающихся писателей, не позволили языку расцвети. Некоторые из сторонников и последователей либеральных начал, например, Мануэль Мила-и-Фонтанальс впоследствии отреклись от них. Другие, подобные Антони Рибот-и-Фонтсерè или Пере Мата, переехали в Мадрид.

Между 1844 и 1870, консервативный, чуть обновленный романтизм народных и литературных произведений, монополизировал даже буквы каталонского языка. Писатели, вроде Виктора Балагуера, настаивали на литературе, которая была бы также и инструментом прогресса.

Современная литература

Renaixença (Возрождение)

Renaixença — массовое движение за возрождение языка, литературы и культуры Каталонии, зародилось в первой половине XIX века и частично совпало с повторным расцветом Романтизма в Европе. Хотя, как правило, каждое литературное направление развивается самостоятельно, Renaixença напрямую зависело от политических взглядов своих представителей. Обычно период Возрождения относят к современности, к отрезку времени от появления в 1833 в газете «Пар» «Родины» Бонавентура Карлоса Арибау до представленной на цветочных играх 1877 «Атлантиды» («L’Atlantida») Жасинта Вердагера.

В 1835 был отреставрирован университет Барселоны, а в 1839 напечатана первая книга поэзии на каталонском («Llàgrimes viudesa») Микеля Антона Maрти. В журналах и газетах Барселоны появлялись статьи на каталонском, хотя первый журнал, полностью изданный на каталонском языке («Lo Vertader Català») появился лишь в 1843.

С самого начала сознание Renaixença формировала сама история, из-за возрастающего влияния либеральной буржуазии (особенно буржуазии Барселоны), из-за решительной либерализации и романтизации всего течения, из-за использования каталонского в быту, начинается быстрое развитие каталонской литературы. Среди его самых выдающихся представителей нужно назвать Мариан Агило, Хуана Кортада, Мануэля Мила-и-Фонтанальс, Пау Пиферрера и Хуакина Рубио-и-Oрса.

Во второй половине XIX века, благодаря ярким проявлениям течения Возрождения, продолжается развитие таких госучреждений как Королевская академия художественной литературы в Барселоне (исп.), университет Барселоны и некоторых филиалов церкви (представленной в творчестве Хауме Кольель-и-Бансельса и Жозепа Торрас-и-Багеса).

Благодаря подобному отношению к языку получило поддержку развитие грамматик и словарей, как базовых элементов культуры. Были разработаны политические мифы о Хайме I и Фелипе V, а также литературные реалии (трубадуры). Данные проекты оказали влияние на попытки «каталонизировать» такие гуманитарные области знаний как философия, наука, искусство и право, способствовали развитью каталонской лирики.

В 1859 были основаны Цветочные Игры, самый крупный проект по распространению каталонского в массах. С эстетической и идеологической стороны, они служат консервативным целям, но их общественный резонанс способствовал распространению каталонской культуры среди масс. Цветочные Игры быстро приобрели престиж, так как завоевали народное расположение, и, хотя зародились они в Барселоне, их также проводят в других городах, так как они взяли на себя роль верховного органа всего течения. Игры способствовали появлению значительного числа новых авторов, часто происходящих из мелкой городской буржуазии и занимающихся почти исключительно поэзией, среди них выделяются Антони де Бофаруль и Виктор Балагуер.

Имея консервативный характер, Renaixença, почти не соприкоснулось с народной жизнью, в том числе с процессами развития народной литературы (среди представителей которой числились Абдон Террадес (исп.), Ансельмo Клавé, Фредерик Солер), непрерывно развивающейся на каталонском языке весь период Упадка .

В 1862 была вручена первая из учрежденных премия за лучшее прозаическое произведение в конкурсной программе Цветочных Игр, её получил роман «Л’орфенета де Менаргес» Антони де Бофаруля. Театральные постановки не являлись частью Игр до 1865, когда с премьерой первой драмы на каталонском языке («Тal faràs, tal trobaràs») выступил Видаль-и-Валенсиано. Каталонская поэзия, напротив, издавалась на каталонском с 1839, но весь процесс её развития был увенчан эпической поэмой «Атлантида» Жасинта Вердагера, опубликованной в 1878. Среди авторов, ставших классиками века, нужно отметить поэта и драматурга Àнжель Гимерà, поэтов Теодора Льоренте и Мануэля Понс-и-Галларза, романиста Нарсиса Ольера.

XX век

В конце XIX века в Каталонии формируется модернистское течение, представленное такими авторами как Хуан Марагаль, Хуаким Руира, Микел Коста-и-Льёбера или Виктор Катала. В течение XX века каталонский язык превращается в литературный, несмотря на враждебное влияния диктатур Примо де Ривера и Франко. Такие авторы как Жозеп Карне, Хуан Сальват-Папассейт, Карлес Риба, Жосеп Винсенc Фойш,Сальвадор Эсприу, Пере Куарт, Джузеппе Мария де Сагарра, Жосеп Пла, Жоан-Даниэль Безсонов, Мерсе Родореда, Виктор Катала, Лоренс Вилалонга, Пере Кальдерс, Габриэль Феррате, Мануэль де Педроло, Хуан Бросса, Хесус Монкада, Ким Монзо, Микель Марти-и-Пол и Микель де Палоль были признаны во всем мире, их книги издаются и переводятся на многих языках.

В начале XXI века, благодаря авторами подобным Хулио Хòдару, Хауме Кабре, Фэли Формоза, Альберту Санчесу Пиньолю и многими другим, издание книг на каталонском языке выросло не только в качественном плане, но и в количественном.

Напишите отзыв о статье "Каталонская литература"

Литература

  • Огонь и розы. Из современной каталонской поэзии: Сборник. Пер. с каталонск. М.: Прогресс, 1981—266 с.
  • Из каталонской поэзии: Пер.с каталан./ Сост. З. Плавскина, Вс. Багно; Вступит. ст. З. Плавскина; Справки об авторах, примеч. Вс. Багно.- Л.: Худож. лит., 1984. — 232 с., ил.

Ссылки

  • [feb-web.ru/feb/ivl/vl3/vl3-3372.htm История всемирной литературы: В 8 томах]
  • [www.cervantesvirtual.com/servlet/SirveObras/bc/04701663289325139647857/ima0095.htm Los col•loquis de la insigne ciutat de Tortosa]
  • [cultura.gencat.cat/ilc/literaturacatalana800/ru/index58284.htm Литературные связи]
  • [www.lletra.com/es Каталонская литература]
  • [lletra.uoc.edu/es portal lletrA, literatura catalana en internet], en español. Каталонские авторы и их произведения.

Примечания

  1. Понятие каталанской литературы часто воспринимается ошибочно, так как существует путаница между понятиями «каталанского языка», то есть разговорного языка Каталонии, Валенсии, Балеарских островов и т. д. и «каталонского языка», основного языка автономной республики Каталонии. В первую группу стоит включить авторов вроде Жорди де сан Жорди, валенсийского происхождения. Аналогично, ко второй группе принадлежат писатели Каталонии, которые пишут на испанском, например, Эдуардо Мендоса или Мануэль Васкес Монтальбан. Похожее распределение писателей можно использовать и в случае с Валенсийской литературой.

Отрывок, характеризующий Каталонская литература

Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми.
Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье распоряжение – о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Legion d'honneur), которой Наполеон был главою.
Qnos vult perdere – dementat. [Кого хочет погубить – лишит разума (лат.) ]


Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у придворных и у самого государя, в июне месяце одному из польских генерал адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена – на бале, даваемом генерал адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой утонченных польских дам. Она была замечена, и государь удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама предложила мазурку Борису. Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные плечи Элен, выступавшие из темного газового с золотом платья, рассказывал про старых знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же зале. Государь не танцевал; он стоял в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми словами, которые он один только умел говорить.
При начале мазурки Борис видел, что генерал адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно, поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо Аракчеева, в то время как государь пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным носом, выдвинулся из толпы, как бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая то, очевидно, важная, новость не через него передана государю.)
Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно оглядываясь вокруг себя, прошел шагах в двадцати за ними.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и нагнул голову.
Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
– Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
«Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.