Катанян, Василий Васильевич
Поделись знанием:
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
| Василий Катанян | |||
 | |||
| Имя при рождении: |
Василий Васильевич Катанян | ||
|---|---|---|---|
| Профессия: | |||
| Карьера: | |||
| Направление: | |||
| Награды: |
| ||
Васи́лий Васи́льевич Катаня́н (21 февраля 1924, Тбилиси — 30 апреля 1999, Москва) — советский кинорежиссёр-документалист[1][2][3], писатель-мемуарист. Режиссёр первого советского кругорамного фильма «Дорога весны» (совместно с Л. Махначём 1959)[4]. Член Союза кинематографистов СССР с 1957 года. Лауреат Ленинской премии СССР (1980), Заслуженный деятель искусств РСФСР (1988).
Содержание
Биография
Василий Васильевич Катанян, сын литературоведа Василия Абгаровича Катаняна (1902—1980) и певицы и журналистки Галины Дмитриевны Катанян (1904—1991), в девичестве Клепацкой, родился 21 февраля 1924 года в Тифлисе. В 1928 году семья переехала в Москву. В 1938 году отец ушёл из семьи к Лиле Брик.
Во время Великой Отечественной войны (1941—1945) Катанян поступил работать на авиационный завод в Тушино, сначала учеником, потом токарем, а после фрезеровщиком. После возвращения в Москву в 1943 году из эвакуации продолжил работать на тушинском заводе, также учился в школе рабочей молодёжи, где окончил десятый класс.
В августе 1944 года поступил во ВГИК на режиссёрский факультет в мастерскую Г. М. Козинцева, где познакомился Эльдаром Рязановым, который стал Катаняну близким другом. Однокурсниками Катаняна были Станислав Ростоцкий, Лия Дербышева, Зоя Фомина, Виллен Азаров. В 1947 году проходил практику на Ленфильме. Окончил ВГИК в 1950 году с дипломом режиссёра игрового кино. По совету своего педагога Козинцева, решил заняться кинохроникой и начал работать на ЦСДФ, где и проработал сорок лет. С 1957 состоял в Московском отделении Союза кинематографистов СССР[5].
В 60-х познакомился с дочерью известного таллиннского искусствоведа, коллекционера и библиофила Юлиуса Генса. 7 апреля 1963 года Инна Генс (1928—2014), киновед и специалист по японскому кино, стала супругой Катаняна.
В течение всей жизни Катанян с супругой хранили и систематизировали архивы трех семей — Катаняна-старшего, Катаняна-младшего и Лили Брик. Часть семейного архива, состоящего из рукописей, дневников и писем, в настоящее время, находится на хранении в государственных архивах. На основе созданных домашних аудиозаписей был образован личный фонд В. В. Катаняна[6] в РГАФД. Записи[7], переданные Катанянами в архив:
- Запись товарищеского вечера у Лили Брик в 1954 году, на котором Эльза Триоле читала стихи Владимира Маяковского, а также в исполнении авторов звучали стихи Луи Арагона, Назыма Хикмета, Пабло Неруды, Давида Бурлюка.
- Записи товарищеских вечеров 1961 и 1966 годов, посвященных 75-летию и 80-летию русского поэта-футуриста Алексея Кручёных, на которых он читает свои стихи.
- Записи звуковых писем Лиле Брик от Константина Симонова, Эльзы Триоле и Луи Арагона.
- Запись голоса Лили Брик, декламирующей стихи Владимира Маяковского, её интервью журналу «Кругозор» и радио ГДР.
- Запись французской оперной певицы Дениз Дюваль, исполняющей монооперу Франсиса Пуленка «Человеческий голос» и комментарии Лили Брик к опере.
- Запись музыки Юрия Буцко к кинофильму «Барышня и хулиган», посвященная 70-летию со дня рождения Маяковского в исполнении Государственного оркестра кинематографии под управлением Эмина Хачатуряна. Запись музыки Вине, в исполнении автора, написанной для демонстрации фильма «Барышня и хулиган» в Париже.
Катанян был дружен с Лилей Брик, Эльдаром Рязановым, Майей Плисецкой, Ивом Сен-Лораном, Людмилой Зыкиной, Виталием Вульфом, Риной Зелёной, Аллой Демидовой, Сергеем Параджановым, Тамарой Ханум и другими.
Василий Катанян умер после тяжелой болезни 30 апреля 1999 года. Похоронен на Армянском Ваганьковском кладбище в Москве.
Уже после смерти супруга, Инна Юлиусовна Генс-Катанян подготовила к изданию мемуары на основе его дневников и выпустила ряд других, начатых им ранее книг.
Фильмография
Обширная фильмография[1][2][3] Василия Катаняна представлена не только документальной хроникой событий, происходивших в культурной и политической жизни страны, но и полнометражными биографическими лентами о деятелях культуры — Анне Ахматовой, Майе Плисецкой, Аркадии Райкине, Людмиле Зыкиной, Александре Пахмутовой, Родионе Щедрине и других его современниках, с некоторыми из которых его связывала дружба на протяжении всей жизни.
Режиссёрские работы
Документальные фильмы
- 1950 — На заводе имени Сталина (дипломная работа)
- 1951 — Юные спортсмены (совместно с Лией Дербышевой)
- 1954 — Остров Сахалин (совместно с Эльдаром Рязановым)
- 1955 — Советская экспедиция отправляется в Антарктику
- 1955 — Московскому Университету — 200 лет
- 1955 — В дальневосточных морях (совместно с Эльдаром Рязановым)
- 1956 — У нас в Кабарде
- 1957 — В Москве Фестивальной
- 1957 — Н. Булганин и Н. Хрущёв в дружественной Финляндии
- 1958 — Сергей Эйзенштейн
- 1959 — Поль Робсон
- 1960 — Всеволод Вишневский
- 1960 — Песня над Москвой
- 1960 — День флота
- 1961 — Страницы великой борьбы
- 1961 — Здравствуй, фестиваль!
- 1961 — В дни фестиваля
- 1961 — Гости из Венесуэлы
- 1962 — Юные ленинцы (совместно с Ириной Жуковской)
- 1962 — Онкологи мира держат совет
- 1962 — Тёплые встречи на Севере
- 1962 — Американский балет в Москве
- 1962 — Волшебный луч (совместно с Романом Карменом, Иосифом Посельским, Леонидом Махначём)
- 1963 — Наша Ярославна
- 1963 — Флаг кинофестиваля поднят
- 1963 — Огни кинофестиваля
- 1963 — Мы с тобой, Куба
- 1964 — Москва, День поэзии
- 1965 — Дебют молодых
- 1965 — Репортаж с фестиваля
- 1965 — До свидания, фестиваль
- 1965 — Когда поют солдаты
- 1965 — Визит дружбы (совместно с Леонидом Махначём)
- 1965 — Разгром немецко-фашистских войск под Москвой (новая редакция картины 1942 года, совместно с Леонидом Варламовым)
- 1966 — Посланцы югославского народа в СССР
- 1967 — Московский Международный кинофестиваль
- 1968 — В концерте сто тысяч номеров
- 1970 — Композитор Родион Щедрин
- 1970 — Ленину посвящается
- 1970 — Большой визит (совместно с Борисом Небылицким)
- 1971 — В одной московской школе
- 1971 — На празднике народной Монголии
- 1971 — Асуан — символ дружбы
- 1972 — Алим Ходжаев
- 1972 — Встреча на Волге
- 1972 — Визит Н. В. Подгорного в Турцию
- 1973 — Творчество воинов
- 1974 — Перечитывая Стасова
- 1974 — Наш Пушкин
- 1975 — Вспоминая военную песню
- 1976 — Большой театр вчера и сегодня
- 1976 — Визит А. Н. Косыгина в Сирию
- 1977 — Концерт народных талантов (Заключительный концерт Всесоюзного фестиваля народного творчества)
- 1977 — Композитор Александра Пахмутова
- 1977 — Визит Иосипа Броз Тито в СССР
- 1977 — Москвичи одобряют и поддерживают курс КПСС
- 1978 — На концерте Людмилы Зыкиной
- 1978 — Партизаны. Война в тылу врага (4-й фильм эпопеи «Великая Отечественная»)
- 1979 — Будущее планеты (совместно с Т. Лавровой)
- 1979 — Индонезийские парламентарии в Советском Союзе
- 1979 — Живой Ленин
- 1980 — На выставке «60 лет советского кино»
- 1981 — Через гуманизм — к миру
- 1981 — СССР — Австрия: в интересах сотрудничества
- 1982 — За безъядерный Север
- 1982 — Визит партийно-государственной делегации ПНР в Москву
- 1982 — Плакат — зеркало времени
- 1982 — Верность великому почину (совместно с Галиной Бурашевой)
- 1983 — У истоков советской культуры
- 1983 — Парламентарии Австрии в СССР
- 1984 — Красный Крест Эфиопии
- 1984 — Визит Менгисту Хайле Мариама в СССР
- 1985 — Навстречу фестивалю
- 1986 — Будапештская встреча
- 1987 — «Бурда Моден» в Москве
- 1987 — Цепочка жизни
- 1988 — Чем больше людей с гитарами
- 1988 — Анна Ахматова. Листки из дневника
Художественно-документальные фильмы
- 1959 — Звёзды встречаются в Москве
- 1964 — Майя Плисецкая
- 1967 — Аркадий Райкин
- 1981 — Майя Плисецкая (новая редакция картины 1964 года)
Кинопанорамные фильмы
- 1959 — Дорога весны (первая круговая кинопанорама снятая в СССР, совместно с Леонидом Махначём)
- 1961 — СССР с открытым сердцем (совместно с Л. Кристи)
Микрофильмы
Киножурналы
- 1955 — Киножурнал «Московская кинохроника» № 3
- 1955 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1955» № 40, 58, 65
- 1955 — Киножурнал «Пионерия» № 2
- 1956 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1956» № 13, 24
- 1956 — Киножурнал «Пионерия» № 1, 2, 12
- 1957 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1957» № 10, 23, 28, 45, 47, 48, 51, 52
- 1958 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1958» № 6, 8, 10, 22, 38, 43
- 1958 — Киножурнал «Пионерия» № 6, 11
- 1959 — Киножурнал «Пионерия» № 12
- 1960 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1960» № 3, 24, 30
- 1961 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1961» № 21, 34
- 1961 — Киножурнал «По СССР» № 11
- 1962 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1962» № 1, 36
- 1963 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1963» № 26, 32
- 1963 — Киножурнал «Пионерия» № 7, 11
- 1965 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1965» № 10
- 1965 — Киножурнал «Советское кино» № 1 (совместно с Л. Даниловым)
- 1966 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1966» № 1
- 1966 — Киножурнал «По СССР» № 18
- 1968 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1968» № 17, 35, 44, 46, 49, 51
- 1968 — Киножурнал «По СССР» № 49
- 1969 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1969» № 1, 32, 35
- 1969 — Киножурнал «По СССР» № 64
- 1970 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1970» № 16
- 1971 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1971» № 33
- 1972 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1972» № 5, 9, 23, 37, 39, 41, 46
- 1973 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1973» № 2, 6, 9, 11, 32, 34, 36, 38, 43, 46
- 1974 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1974» № 9, 17, 22
- 1975 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1975» № 4, 7, 11, 34
- 1976 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1976» № 4, 6, 20, 23, 26, 29, 33, 40, 41, 44
- 1980 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1980» № 34
Сценарные работы
- 1961 — Страницы великой борьбы (совместно с Иосифом Лаврецким)
- 1967 — Аркадий Райкин (совместно с Руфь Иоффе (Рома))
- 1971 — В одной московской школе
- 1974 — Перечитывая Стасова (совместно с Леонидом Белокуровым)
- 1974 — Наш Пушкин
- 1975 — Вспоминая военную песню
- 1977 — Композитор Александра Пахмутова (совместно с Тихоном Непомнящим)
- 1979 — Будущее планеты (совместно с А. Ермиловым и Т. Лавровой)
- 1981 — Через гуманизм — к миру
- 1983 — У истоков советской культуры (совместно с Шандор Кё)
- 1983 — Об увлечённости, о школе, о поэте (Режиссёр Зоя Фомина. Фильм о музее Владимира Маяковского в школе № 79 г. Москвы.)
- 1986 — Будапештская встреча
- 1987 — «Бурда Моден» в Москве
Операторские работы
- 1977 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1977» № 39 (Режиссёр В. Раменский)
Тексты к фильмам
Декоративно-прикладное творчество
|
От кавказского духа осталась во мне тяга к Востоку, к его краскам, мелодиям, быту, искусству, особенно прикладному — все эти ткани, одежды, украшения, утварь[8]. | 
|
Созданные Василием Катаняном коллажи и переплетенные им книги были представлены на различных выставках:
- Коллаж в русском искусстве XX века[9], 10 июня 2003 года — 20 июля 2003 года, Москва. Выставка из цикла «Графика XX века», организованная Министерством культуры Российской Федерации, ГМИИ им. А. С. Пушкина и Государственной Третьяковской галереей.
- Коллаж в России. XX век[10], 29 декабря 2005 года, Санкт-Петербург. Выставка проходила в Государственном Русском музее в рамках Седьмого Международного Зимнего Фестиваля «Площадь Искусств».
- «Лоскутное одеяло» Василия Катаняна[11], 10 декабря 2009 года — 26 января 2010 года, Москва. Выставка, посвященная 85-летию со дня рождения Катаняна. В выставочных залах Государственного Литературного музея были представлены материалы из семейного архива Катанянов — коллажи, самодельные книги, письма и фотографии.
Сочинения
- Катанян В. Волшебные касанья: [Коллажи С. Параджанова] // Огонёк : журнал. — М., 1987. — № 51.
- С. Шамардина, М. Бурлюк, Э. Триоле, Л. Брик, Н. Брюханенко, Н. Рябова, Г. Катанян, В. Полонская / сост., вступ. ст., коммент. Катанян В.В. Имя этой теме: любовь! : современницы о Маяковском. — М.: «Дружба народов», 1993. — 333 с. — (Литературные мемуары. Век ХХ). — ISBN 5-285-00054-8.
- Катанян В.В. Прикосновение к идолам. — М.: «Вагриус», 1997. — 446 с. — (Мой 20 век). — ISBN 5-7027-0419-3.
- Авторский сборник / сост. Исканцева Т. Г. Необъятный Рязанов (Глава: Как денди лондонский одет, автор В. В. Катанян). — М.: «Вагриус», 1997. — С. 91—96. — ISBN 5-7027-0511-4.
- Катанян В. В. Параджанов. Цена вечного праздника. — М.: «Четыре искусства», 1994. — 205 с цв. ил. с. — (ИМЕНА). — ISBN 5-7235-1218-8.
- Катанян В. В. Лоскутное одеяло. — М.: «Вагриус», 2001. — 527 с. — (Про всё). — ISBN 5-264-00637-7.
- Катанян В. В. Лиля Брик. Жизнь. — М.: «Захаров», 2002. — 288 с. — ISBN 5-8159-0227-6.
Награды и звания
- 1955 — Участие в Программе короткометражных и документальных фильмов Международного кинофестиваля в Каннах (Франция) с картиной «Остров Сахалин» (1954)[12].
- 1956 — Первая премия на кинофестивале в Брюсселе (Бельгия) за ленту «Остров Сахалин» (1954)[13].
- 1957 — Член Московского отделения Союза кинематографистов СССР[5].
- 1961 — Приз на Международном фестивале документальных фильмов в Эдинбурге (Англия) за фильм «Сергей Эйзенштейн» (1958)[13].
- 1964 — Гран-при на Международном кинофестивале фильмов об искусстве в Бергамо (Италия), премия (США) за фильм «Майя Плисецкая» (1964)[13].
- 1980 — Ленинская премия за фильм «Партизаны. Война в тылу врага» в эпопее «Великая Отечественная» (1978).
- 1988 — Присвоено звание Заслуженный деятель искусств РСФСР.
- 1995 — Приз за оформление книги «Параджанов. Цена вечного праздника» (1994).
- 1998 — Номинация на премию «Малый Букер»[14] — «За значительный вклад в жанр мемуарной и автобиографической прозы, посвященной литературной жизни России».
Современники о Василии Катаняне
Кадры
- 1959 — Киножурнал «Новости дня / Хроника наших дней 1959 № 22». Моменты съемки круговой кинопанорамы Василием Катаняном и Леонидом Махначём. Режиссёр Ф. Киселёв.
- 1959 — «Поль Робсон на Центральной студии документальных фильмов». Рабочие моменты съемки фильма Василия Катаняна «Поль Робсон» в павильоне ЦСДФ. Оператор А. Михайлов.
- 1959 — «Выступление французских артистов Людмилы Чериной и Стефана Гребели в Большом театре». Среди зрителей — Майя Плисецкая и Василий Катанян. Операторы М. Ошкурков и Б. Макасеев.
- 1979 — «Встреча слушателей Академии общественных наук с коллективом ЦСДФ — создателями фильмов о Великой Отечественной Войне». Операторы В. Байков и В. Градин.
- 1987 — «Юбилей народного артиста СССР Э. А. Рязанова». Василий Катанян на торжественном концерте 21 ноября 1987 года, посвященном 60-летию Эльдара Рязанова в Доме кино. Операторы А. Истомин и Г. Епифанов.
- 1987 — «Выборы директора ЦСДФ». Василий Катанян выступает на собрании по поводу первых демократических выборов нового директора Центральной студии документальных фильмов в Большом павильоне. Операторы Л. Гончаров и М. Левенберг.
- 2002 — «Лихов, 6. Часть 1 — Человек с киноаппаратом». Обзорный фильм к 70-летию Российской Центральной студии документальных фильмов. Режиссёр Леонид Махнач.
- 2009 — Сюжет о Василии Катаняне в выпуске «Новости культуры» от 21 февраля 2009 года на телеканале «Культура»[15].
- 2009 — «Прикосновение к идолу». Программа из цикла Андрея Шемякина «Документальная камера», вышедшая на телеканале «Культура» 20 февраля 2009 года, в преддверии 85 лет со дня рождения Василия Катаняна[16].
- 2010 — «Жёлтый ангел. Александр Вертинский». В телефильм вошли кадры прошлых лет — Эльдар Рязанов снимал крупным планом руки Катаняна, обладавшего отличной памятью на театральные жесты. Василий Васильевич, много раз видевший выступления Вертинского, с легкостью воспроизводил жесты, которыми тот сопровождал свои песни на сцене[15]. Режиссёр Эльдар Рязанов.
Факты
- Фамилия Катанян упоминается в фильмах его друга и коллеги Эльдара Рязанова. Режиссёр таким необычным образом отметил своего коллегу, с которым работал над документальными фильмами.
- «Ирония судьбы, или С лёгким паром!»: Катаняны ждут в гости на Новый год Женю и Галю.
- «Забытая мелодия для флейты»: — Товарищ Катанян? Здрасьте. — А почему ты называешь товарища Филимонова товарищем Катаняном? — А вы его жена? — Да, я Катанянша.
- В качестве примеров «детских речений» в книге К. И. Чуковского «От двух до пяти» неоднократно приводятся высказывания маленького Васи Катаняна, собранные его родителями.
Напишите отзыв о статье "Катанян, Василий Васильевич"
Примечания
- ↑ 1 2 [myhron.narod.ru/kino/R/010011.HTM Кинолетопись. Катанян В. В.]
- ↑ 1 2 [www.net- film.ru/ru/films-finded-page-1/? sp=ru|v1&s=%d0%ba%d0%b0%d1%82%d0%b0%d0%bd%d1%8f%d0%bd Цифровой архив документальных фильмов]
- ↑ 1 2 [www.filmdoc.com/ru/rDefault.asp Русский фильм. Документальный киноархив]
- ↑ Николай Майоров. [krugorama.narod.ru/krug/index.html Первые в кино].
- ↑ 1 2 Мирнова, Г.; Каневская, Е. Справочник Союза кинематографистов СССР. — М: «Бюро пропаганды сов. киноискусства», 1981. — С. 489.
- ↑ [www.rusarchives.ru/guide/zvuk_v2/content.shtml Обзор фондов Российского государственного архива фонодокументов. Часть III—IV. Выпуск II. Звуковой архив]. / Сост. А. Г. Евдокимова, Т. В. Иванова, А. В. Кожевникова, И. В. Наволокина, Е. В. Плешаков, С. А. Романов, А. Н. Филиппов. Гл. ред. В. А. Коляда. — М: Федеральная архивная служба России, 2002. — С. 42.
- ↑ [www.rusarchives.ru/guide/zvuk_v2/katan.shtml Фонд В. В. Катаняна в Российском Государственном архиве фонодокументов]
- ↑ Катанян В. В. Прикосновение к идолам. — М: «Вагриус», 1997. — 446 с. — (Мой 20 век). — ISBN 5-7027-0419-3.
- ↑ [www.coll.spb.ru/public/31.php Коллаж в русском искусстве XX века]
- ↑ [www.coll.spb.ru/public/134.php «Коллаж в России. XX век» в корпусе Бенуа Русского музея]
- ↑ [www.semrik.ru/GLM.htm Фотоотчет с выставки «Лоскутное одеяло Василия Катаняна» на сайте Государственного Литературного музея]
- ↑ [www.festival-cannes.fr/en/archives/1955/shortFilm.html Festival de Cannes. Official Selection 1955]
- ↑ 1 2 3 Катанян В. В. Лоскутное одеяло. — М: «Вагриус», 2001. — С. 140, 170, 192.
- ↑ [magazines.russ.ru:81/reviews/kost/review31-buker.html Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал». Премия Букера]
- ↑ 1 2 [www.tvkultura.ru/news.html?id=306658&cid=48#/ Сюжет о Василии Катаняне в выпуске «Новости культуры» на телеканале «Культура»]
- ↑ [web.archive.org/web/20090219210719/www.tvkultura.ru/news.html?id=303730 О программе «Василий Катанян. Прикосновение к идолу». Телеканал «Культура»]
Литература
- Шкловский Е. [magazines.russ.ru/znamia/1998/4/nabl6.html Василий Катанян. Прикосновение к идолам] // Знамя : журнал. — М.: Знамя, 1998. — № 4.
- Рязанов Э.А. Эльдар-TV, или Моя портретная галерея. — М.: «Вагриус», 2002. — С. 288—312. — ISBN 5-264-00852-3.
- Вульф В. Я. Серебряный шар: Преодоление себя. Драмы за сценой. — М.: «ОЛМА-ПРЕСС: Авантитул», 2003. — С. 120—123. — ISBN 5-224-04062-0.
Ссылки
- [www.m-necropol.ru/katanyan-vv.html Фотография могилы В. В. Катаняна]
Отрывок, характеризующий Катанян, Василий Васильевич
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.
6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.
В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
