Катары

Не следует путать с Ка́таром.

Ката́ры (греч. καθαρός – чистый) — еретическая христианская секта, достигшая расцвета в западной Европе в XII и XIII вв. Катары исповедовали нео-манихейскую дуалистическую концепцию о двух равных принципах мироздания, до́бром и злом, причём материальный мир рассматривался как зло. Схожие взгляды исповедовали на Балканах и Среднем Востоке средневековые религиозные секты павликиан и богумилов; катары были тесно с ними связаны.

Движением катаров особенно были затронуты Лангедок, Арагон, север Италии и некоторые земли Германии и Франции, а борьба с катарами как с «опасной ересью» долгое время была одним из главных мотивов политики римских пап.

Несмотря на то, что название «катары» используется много столетий, оно, скорее всего, не является самоназванием. В текстах катаров для самоидентификации широко использовались термины «Добрые люди» (Bons Hommes), или «Добрые христиане».

Николас Вебер утверждает, что к катарам причисляли все дуалистические секты позднего средневековья. Иногда катар также подразделяли по местности их обитания, что отражалось в их названии, например «катары из Десцензано» или «альбанцы из Десцензано».

В результате ужесточения позиции высшего клира Римской-католической церкви по отношению к ереси был принят ряд антиеретических мер юридического характера. Кульминацией этих мер стало санкционирование папой Иннокентием III первого крестового похода в христианские земли (1209—1229) — так называемого крестового похода против альбигойцев, приведшего в итоге к аннексии Францией одного из наиболее благосклонных к катаризму регионов Европы — Лангедока. Учреждённая в 1229—1232 году папская инквизиция, созданная специально для борьбы с катарами при поддержке короля Франции в Лангедоке и партии гвельфов в Италии, организовала систематические репрессии, завершившиеся полным уничтожением движения.

Наиболее значительными вехами в истории подавления катаризма, вызывающими интерес историков, является сопротивление укреплённого поселения Монсегюр, сдавшегося королевской армии в марте 1244 года, а также «реконкиста братьев Отье» 1300—1310 гг. Последнего известного нам катарского проповедника Лангедока, связанного с братьями Отье — Гийома Белибаста, сожгли на костре между сентябрем 1321 года и ноябрем 1322 г. [Анн Бренон, «Последнее путешествие доброго человека»].

С движением катаров связан ряд легенд, нашедших отражение в произведениях европейского искусства и фольклора. Начиная с эпохи Просвещения и по сей день катаризм оценивается большинством исследователей как самый серьёзный противник Римско-католической церкви до начала Реформации, во многом повлиявший на религиозные процессы XIV-XVI веков.

Происхождение названия

Как принято считать в современной европейской историографии, слово «катары» применительно к представителям этого движения было впервые употреблено в 1163 году рейнландским клириком Экбертом из Шёнау.

Когда я был каноником в Бонне, то часто вместе с братской мне душой (unanimis) и другом Бертольфом спорил с ними и обращал внимание на их ошибки и методы защиты. Много вещей я узнал от тех, кто был с ними вначале, а потом ушёл… Это люди, которых у нас в Германии называют «катарами», во Фландрии «фифлами», во Франции «ткачами», потому что многие из них предпочитают это ремесло…

Экберт соединил распространённое ранее латинское название cattari (фр. catiers, то есть «котопоклонники» — из-за якобы бытовавших у еретиков ритуалов с участием кошек) с греческим καθαρος, тем самым ассоциируя их с существовавшим в эпоху раннего христианства движением новациан, именовавших себя «кафарами» (от греч. καθαροί — «чистые, неосквернившиеся»).

Термин впоследствии часто использовался в документах инквизиции, откуда перешёл в первые исторические исследования, посвящённые «альбигойской ереси». Несмотря на то, что слово «катары», по сути, было пренебрежительной кличкой, оно надолго закрепилось в качестве основного названия, наряду с «альбигойцами». Кроме этих двух, в адрес катаров в разных местностях употреблялись также названия «манихейцы», «оригенисты», «фифлы», «публикане», «ткачи», «болгары» (фр. bougres), «патарены».

История

Возникновение и истоки

Катаризм не являлся принципиально новым мировоззрением, возникшим в Средние века. Богословские воззрения, впоследствии характерные для катаризма, можно найти также у первых учителей христианства, испытавших влияние гностицизма и неоплатонизма (напр., Ориген Александрийский).

Первые исследователи, опиравшиеся преимущественно на антиеретические труды католических богословов, вслед за их авторами искали корни катарского вероучения в восточных влияниях, особенно в зороастризме и манихействе, проводя прямую линию происхождения катаров от Мани через павликиан и богомилов. Соответственно, катаризм считался изначально нехристианским феноменом, утвердившимся на почве европейского христианства.

В настоящее время, после открытия большого числа новых источников, эти взгляды подвергаются пересмотру. Большинство современных исследователей (Ж.Дювернуа, А.Бренон, А.Казенаве, И.Хагманн и др.) считают катаризм одним из многочисленных, однако уникальных христианских движений, выявившихся одновременно в Западной и Восточной Европе в период эпохи Тысячелетия. Это движение было представлено различными общинами, не обязательно связанными между собой и иногда различавшимися доктриной и образом жизни, но представлявшими некое единство в области структуры и обряда, как во временных рамках — между X и XV столетиями, так и в географических — между Малой Азией и Западной Европой. В Восточной Европе и Малой Азии к таким общинам относят богомилов. Богомилы Византии и Балкан, а также катары Италии, Франции и Лангедока представляли собой одну и ту же церковь.

Для катарских текстов характерно отсутствие отсылок к текстам нехристианских религий. Даже в наиболее радикальных своих положениях (напр., о дуализме или о перевоплощениях) они апеллируют только к христианским первоисточникам и апокрифам. Теология катаров оперирует теми же понятиями, что и католическая теология, «то приближаясь, то удаляясь в их толковании от генеральной линии христианства».

Первые средневековые упоминания

Ожидания конца света, который сначала предсказывали в 1000 году, потом в 1033 году, а также очевидный кризис европейского христианства, породили в народе надежды на обновление религиозной жизни. К этому периоду относятся как реформы, санкционированные папством (см. Клюнийская реформа), так и неофициальные (еретические) попытки реализовать идеал апостольской жизни. Уже в первых монашеских хрониках эпохи Тысячелетия в одном ряду с описаниями различных бедствий появляются сообщения о «еретиках, колдунах и манихейцах».

Восточная Европа

Ранние свидетельства о богомилах в Византийской империи относятся к X—XI вв., причём богомилы в них выглядят как собратья западных еретиков, которых с XII века начинают называть катарами. Сами катары, по свидетельству западноевропейского монаха Эвервина из Штайнфельда, претендовали на то, что их традиция сохранялась с давних времен ещё их братьями в Греции, от которых воспринята и продолжается ими самими до сего дня.

Западная Европа

В самый разгар движения за духовную реформу в XI веке одновременно во многих регионах Западной Европы появляются духовные движения, организованные в монашеские общины, опирающиеся на Евангелие, отрицающие легитимность иерархии Римской церкви, ряд её догматов (напр., о человеческой природе Христа) и таинств (брак, Евхаристия). Поскольку эти движения практиковали ещё и крещение через возложение рук, характерное для катаров, историки считают их протокатарами.

Различные духовные направления XI столетия имели много общих черт. Они отказывались от крещения маленьких детей, отрицали таинство исповеди и таинство брака, которое как раз тогда вводилось папством. Они также отвергали действенность церковных таинств, если совершающий их священник находится в состоянии греха, а также критиковали культ Распятия, как орудия казни.

Согласно историку XI века Раулю Глабера, около 1000 г. вели свою деятельность проповедники Леутард и Вильгард, учение которых было осуждено церковными властями. В 1022 г. (по другим данным, в 1017 г.) двенадцать каноников Орлеанского кафедрального собора были осуждены за ересь и сожжены по приказу короля Роберта Благочестивого. Это был первый костёр средневекового христианства. Затем в Тулузе (еретики Тулузы 1022 года), Аквитании и Северной Италии (ересь замка Монфорте), последовали и другие казни. Во Фландрии в 1025 г. был раскрыт «катарский учитель Гундульф» с несколькими учениками; о нём говорили, что происхождением он из Италии.

В XII веке общины, практикующие духовное крещение и обличаемые как «еретические» были известны во всей Европе. Они привлекали к себе прежде всего знать, а по её примеру — и простолюдинов.. В 1143 году рейнский монах Эвервин де Стейнфельд посылает настоящий призыв о помощи к обладавшему высокой репутацией цистерцианскому аббату Бернару из Клерво. Он пишет о том, что еретики, которых поймали и осудили в Кёльне, переносили муки огня со стойкостью первых христианских мучеников, и это вызвало большое беспокойство и ропот среди народа и клириков, присутствовавших при казни.

Другие источники того времени говорят о сожжении «публикан» в Шампани и Бургундии, «фифлов» во Фландрии, «патаренов» в Италии, и заявляют об «ужасно мерзких сектах ткачей или ариан» на Юге Франции, которых иногда называли «альбигойцами». Есть основания считать, что все эти названия относятся к одному и тому же виду организованных христианских общин, которые господствующая Церковь называла «еретическими».

Церкви европейских катаров

Во второй половине XII века европейские еретические общины преобразовываются в структурированные церковные институции во главе с епископами.

Есть сведения о том, что около 1170 года Ницетас (Никита или Никвинта), богомильский епископ из Константинополя, совершил поездку в Западную Европу, чтобы помочь общинам катаров и поделиться опытом восточных церквей, укоренившихся в Византийской империи. Вначале он посетил Ломбардию, затем по приглашению Тулузской катарской церкви отправился в Лангедок, где руководил общим собранием западноевропейских еретических церквей в Сан-Фелис (земля Лаурагэ).

Окситания и Франция

Во второй половине XII века в Лангедоке существовало четыре катарских церкви: Альбижуа, Аженуа, Тулузская и Каркассонская. По инициативе Тулузской и Каркассонской общин состоялось их совместное собрание в Сан-Фелис. Там они избрали себе епископов, которых высвятил Никита. «Церковь Альбижуа», более древняя, чем другие, по-видимому уже имела посвящённого епископа, Сикарда Селлерье. Именно он несколькими годами раньше, в 1165 году, в Ломбере, возле Альби, вёл диспут с католическими епископами и папским легатом в присутствии виконта Транкавеля.

Также, на катарском соборе в Сан-Фелис присутствовал епископ Франции Роберт д’Эпернон, представлявший катаров Шампани, Бургундии и Фландрии, а именно общины из Реймса, Везелэ, Шарите-сюр-Луар, Лилля и Невера.

Окситанские епископства катаров XII столетия возникли на территории двух крупных феодальных образований: графа Тулузского (вассала короля Франции) и союза виконтств, расположенных между Барселоной и Тулузой и объединённых семьёй Транкавель (Каркассон, Безье, Альби и Лиму). Граф и виконты этих земель не выказывали особого рвения в преследовании ереси. В 1177 году граф Раймунд V, искренне враждебный к еретикам, писал капитулу Сито, что он не в состоянии побороть ересь, потому что её поддерживают все его вассалы. Его сын Раймунд VI (1198—1221) был настроен к еретикам дружелюбно. Династия Транкавелей долгое время оказывала ереси ещё большее содействие. Наконец, графы де Фуа пошли ещё дальше, непосредственно вовлекаясь в катарскую церковь.

В течение нескольких поколений соотношение сил в окситанских сеньориях было в пользу катарских церквей, и это исключало любые преследования. Перед крестовым походом против альбигойцев катаризм охватил на западе территории от Кверси до Гурдона и Аженуа («Церковь Ажен»); в центре — территории Тулузэ, Лаурагэ и графства Фуа («Тулузская Церковь»), на севере — Альбижуа («Церковь Альби»), на востоке — Кабарде, Минервуа и Каркассе («Церковь Каркассона»), простираясь даже до Корбьер и к морю. В 1226 году было создано пятое епископство, в Разес (регион Лиму), которое раньше входило в «Церковь Каркассе».

Северная Италия

Акты собрания в Сан-Фелис упоминают также Марка, епископа катаров Ломбардии, центром которых был Милан. Эта единая итальянская церковь под конец XII столетия разделилась на пять отдельных епархий, каждая со своим епископом и своей иерархией: «Церковь Конкореццо» (с центром в Милане), «Церковь Децензано» (возле озера Гарда), а также церкви во Флоренции, Сполето и Мантуе.

Документальные свидетельства о среде итальянских катаров, имеющиеся в распоряжении историков, выявляют четыре характерных особенности этой среды:

• катарские общины чрезвычайно активны;
• между ними существуют доктринальные различия (наиболее сильными противоречиями, по утверждению доминиканских инквизиторов, отличались церкви Конкореццо и Децензано);
• несмотря на эти различия, фундаментально они представляют собой единое целое;
• они принимают участие в общей схоластической культуре европейского общества.

Организация церковной жизни в катарских общинах

Духовенство

Для катаризма с самого начала был характерен резкий антиклерикализм (критика так называемых «предрассудков церкви Римской» — культа святых, реликвий, изображений и т. д.). Однако, критикуя «отступничество церкви Римской», они никогда не утверждали того, что Церковь и её иерархия не нужны вообще.

Как и у католиков, в церкви катаров существовало разделение на клир и мирян. Миряне (лат. credentes, или «верующие») не должны были отрекаться от своих прежних католических привычек или привязанностей, но они признавали духовный авторитет катарских наставников (лат. perfecti, или «совершенных»).

Катарский клир соединял в себе смешанные функции священников и монахов. К нему причислялись как мужчины, так и женщины. Подобно католическим священникам, катарские совершенные проповедовали, обеспечивали ритуал спасения душ и отпущение грехов. Подобно монахам, они жили в общинах, соблюдали посты и воздержания и ритуальные часы молитв.

Так же, как и католический епископ в своей епархии, катарский епископ являлся источником священства, от его рук происходило посвящение членов общины. Крещённые (высвяченные) епископом верующие вели жизнь, посвящённую Богу, и считали, что имеют власть отпускать грехи. Эта власть, как считалось, передаётся от «одних „добрых людей“ к другим». В текстах катаров она составляет суть «ордена святой Церкви». Катары считали, что их епископы передают друг другу эту традицию по прямой линии от апостолов.

Во главе каждой катарской Церкви стоял епископ и два его помощника (коадъютора) — «старший Сын» и «младший Сын», также высвяченные епископом на этот сан. После смерти епископа, «старший Сын» становился его непосредственным преемником. Территория епископства была разделена между определённым количеством диаконов: они играли посредническую роль между епископской иерархией и общинами, находящимися в деревнях и городках, которые они регулярно посещали. Сами епископы редко жили в крупных городах, предпочитая общины небольших городков. По мнению историков, такая церковная организация напоминает структуру ранней христианской Церкви.

Общины

Подобно католическим монастырям, монашеские дома катаров были местами, где проходило обучение неофитов, желавших вести религиозную жизнь. Там они на протяжении двух или трёх лет изучали катехизис и свои религиозные обязанности, после чего приносили необходимые обеты, и епископ посвящал их путём наложения рук. Церемония крещения (посвящения) была публичной, и на ней обязательно присутствовали верующие.

Проповедники и проповедницы регулярно покидали свои общины для исполнения религиозного долга, а также навещали родственников и друзей в городе или его окрестностях.

Женские и мужские общины катаров жили собственным трудом. Некоторые из этих общинных домов были подобием современных хосписов, где верующие получали духовное руководство и утешение, и обеспечивали себе — как они говорили, «счастливый конец», приносящий спасение души.

Мужские монашеские общины управлялись «старшими», женские — «приориссами» или «управительницами». Монашеские дома катаров не носили закрытого характера и часто имели при себе мануфактуры. Они были очень многочисленны в городах, активно участвуя в местной экономической и социальной жизни.

Многие жители Лангедока считали катаров «добрыми христианами, которые имеют большую силу спасать души» (из показаний перед инквизицией).

Катарские монахи следовали «Правилам справедливости и правды» и евангельским предписаниям. Они избегали убийства (в том числе убийства животных), лжи, осуждения и так далее. Всё это считалось тяжким грехом, обесценивавшим нисшедший на них Дух. Согрешивший должен был совершить покаяние и заново пройти «consolament» — таинство, название которого непосредственно происходит от общехристианского термина «Утешитель» (Параклет).

Расцвет катаризма

Уже в 1145 году, во время своей средиземноморской миссии, известный цистерцианский проповедник Бернар из Клерво оплакивал «ужасные оскорбления», которые аристократия окситанских бургад наносила посланникам папы. По его словам, церкви опустели, а в Верфее (замок в Альбижуа) даже не нашлось никого, кто пожелал бы послушать его проповедь. Упоминаемое выше собрание в Сан-Фелис, состоявшееся в мае 1167 года на границе графства Тулузского и виконтства Транкавель (Альби), прошло открыто и безо всяких препон со стороны светской власти. Конец столетия можно считать временами «катарского мира» в Окситании.

Согласно показаниям, собранным в ходе процессов инквизиции, в начале XIII в. в Лангедоке насчитывалось 40 000 катарских верующих (credenti) и более 1000 совершенных (perfecti). Историки делают вывод, что большая часть населения Лангедока как минимум симпатизировала катарам. Многочисленные источники литературного и позже юридического характера свидетельствуют, что «пример апостольской жизни» привлекал к «добрым людям» многих католиков.

Таким образом, в то время, как в Шампани, Фландрии, Рейнских землях и Бургундии катаров преследовали, светские власти Лангедока и гибеллинских городов Италии были терпимы к этой вере и даже защищали диссидентов от церковных властей.

Противостояние с Римско-Католической церковью

Катары претендовали на то, что именно они являются единственной и аутентичной христианской Церковью, а римская Церковь — отклонением от учения Христа. С самого начала катарские проповедники критиковали Римскую церковь за её чрезмерно мирской характер. Многочисленные пороки католического клира, стремление папства к богатству и политической власти, отступление религиозной практики от евангельских идеалов «апостольской бедности» являлись для них свидетельством приверженности католицизма «князю мира сего».

Сами же они своей жизнью и нравами на практике демонстрировали чистоту и ригоризм апостольского способа жизни, что признавали даже их противники. Катары были сторонниками абсолютного ненасилия, отказывались лгать и клясться. Многие люди того времени, как это видно из протоколов Инквизиции воспринимали их как бедных странствующих проповедников, несущих Слово Божье. Исследования 70-х — 80-х годов XX века показывают катаризм как буквальное следование заповедям Христовым, и особенно предписаниям Нагорной проповеди. Как полагают современные исследователи, этот евангелизм являлся одним из центральных пунктов катаризма.

Тем не менее, дуалистическое христианство катаров было альтернативной религиозной конструкцией. Они не призывали к реформе клира и «возвращению к Писанию». Они заявляли о своём стремлении вернуться к чистоте Церкви апостолов, которой была не «узурпаторская Римская церковь», а их собственная, «церковь Добрых христиан».

Однако при всём своём резком критицизме в адрес института католической церкви (по их терминологии — «синагоги сатаны»), катары были не склонны к проявлению враждебности в отношении самих католиков. Существует много свидетельств о мирном общении верующих обеих религий именно в тех областях, где катаризм имел значительное влияние. Сосуществование между еретическими монахами и католическим клиром на местном уровне, как правило, происходило без столкновений. Из документов Инквизиции следует, что верующие, в своей массе, считали себя принадлежащими сразу к обеим церквям, полагая, что обе они с большей вероятностью спасут душу, чем одна.

Наоборот, там, где господствовала католическая церковь, катары нередко становились объектом преследования. Отношение к ним со стороны римских иерархов было резко нетерпимым. Местные правители, верные папе, стремились захватить их и «кого не могли оторвать от безумия, сжигали огнём».

В первые десятилетия преследования были скорее эпизодическими. Пока осуждение еретиков было делом епископских судов, Церковь колебалась в выборе методов репрессий. Вначале казни происходили по приговорам светской власти. Но постепенно соборы и понтификальные буллы подготовили почву для законотворчества Церкви в области ереси.

В конце XII века противостояние между катаризмом и католицизмом усилилось. Папство, встревоженное распространением ереси, усилило нажим, что вызвало ответное обострение критики со стороны катаров. Папа посылал цистерцианские миссии в Тулузу и Альби в 1178 и 1181 годах, но миссионеры не пользовались содействием местных правителей и практически ничего не добились от них в деле преследования ереси.

В 1179 году Третий Латеранский собор католической церкви осудил катарскую ересь (вместе с ересью вальденсов). Веронские декреталии, согласованные между папой и императором в 1184 году, явились первыми мерами общеевропейского масштаба против еретиков. Ересь была приравнена к государственному преступлению — «оскорблению величества» по отношению к Богу. Церковный собор в Нарбонне дал епископам обязательное к выполнению поручение разыскивать еретиков и докладывать о них вышестоящим.

Параллельно проводились попытки публичной дискуссии. Посланцы папы Иннокентия III — Рауль де Фонтфруад и Пьер де Кастельно — проводили открытые теологические дебаты с «добрыми людьми». Успеха это не принесло, напротив, распространение катаризма продолжалось. На Сицилии против катаров проповедовал в церквях Ангел Кармелит, и был убит одним из них. Убедившись в бесплодности богословских попыток, кастильский каноник Доминик де Гусман решил перенять для борьбы с ересью методы самих еретиков. С 1206 года он начал проповедовать в Лангедоке, соблюдая обеты бедности и нищенствования. Ему удалось добиться нескольких десятков обращений в католицизм. Однако и эта проповедь не принесла желаемого результата.

Альбигойские войны

В 1209 году папа Иннокентий III призвал к крестовому походу против катаров, получившему название альбигойского (от названия города Альби). Откликнувшись на этот призыв, бароны Франции и Европы в 1209 году атаковали земли графства Тулузского и виконтства Транкавель. Руководство походом осуществлял папский легат Арно Амори, аббат Сито.

Для крестового похода против альбигойцев характерны жестокие расправы с мирным населением (Безье в 1209 году, Марманде в 1219 году), а также огромные массовые костры, где сжигали еретиков — в Минерве (140 сожжённых в 1210 году), Лаворе (400 сожжённых в 1211 году). Однако местное население, для которого война носила как религиозный, так и национально-освободительный характер, оказывало активное сопротивление крестоносцам, поддерживая своих законных графов.

В 1220 году окончательно стало ясно, что попытка насадить в Тулузе и Каркассоне католическую династию Монфоров потерпела неудачу. Общины катаров, которым крестоносцы поначалу нанесли серьёзный урон, начали постепенно восстанавливаться.

В 1226 году Людовик VIII Французский, сын Филиппа-Августа, решил восстановить себя в правах на средиземноморские графства, переданные ему Монфором, и сам возглавил французскую армию, двинув её против Раймунда Транкавеля, Раймунда VII Тулузского и их вассалов. Несмотря на ожесточённое сопротивление в некоторых регионах (особенно в Лиму и Кабарет), королевская армия завоевала Лангедок. В 1229 году граф Тулузский, покорившись, подписал мирный договор, ратифицированный в Париже.

Окончательный разгром катарского движения

В 1229 году, король окончательно выиграл войну, объявленную папой, а последний воспользовался победой короля: с этого времени Церкви была предоставлена полная свобода действий. Светские властители — защитники еретиков — согласно постановлениям Латеранского Собора 1215 года и Тулузского Собора 1229 г. были лишены земель и имущества. Общины катаров укрылись в подполье. Однако они оставались очень многочисленными. Для защиты от репрессий они организовали тайную сеть сопротивления, основанную на общественной и семейной солидарности.

Инквизиция, созданная папством в 1233 году в качестве институции обязательных исповедей, имела право налагать наказания и покаяния, воссоединяя с католической верой население Лангедока. Инквизиция была передана доминиканскому и францисканскому орденам, которые кроме того, проповедовали официальную доктрину Церкви.

Инквизиция была постоянно действующим религиозным трибуналом, независимым от местных епископов. Она основывала свои расследования на систематических доносах и использовала исповеди в качестве показаний. Эта эффективная система смогла в течение нескольких поколений уничтожить связи солидарности, защищавшие еретиков в подполье.

Инквизиция ввела дифференцированную систему наказаний — от ношения желтых крестов, нашитых на одежду, до конфискации имущества и пожизненного заключения. Смертный приговор — посредством передачи осуждённого в руки светской власти — был зарезервирован для подпольного клира, то есть для Добрых Мужчин и Добрых Женщин, которые отказывались отречься, а также для верующих, вновь впавших в свои заблуждения, то есть в ересь. Умершие в «еретической мерзости» приговаривались к эксгумации и сожжению их останков, а их дома — к разрушению.

После заключения Парижского соглашения, согласно которому граф Тулузский подчинился королю Франции, иерархия катарских Церквей Тулузы, Аженуа и Разес обратилась к владельцу небольшой укреплённой деревни на горе Монсегюр Раймонду де Перейлю с просьбой разрешить устроить там «престол и средоточие Церкви». Он согласился, и с 1232 по 1243 год из монашеских домов Монсегюра регулярно посылались миссии для подпольных проповедей и уделения таинств.

Пытаясь избежать последствий Парижского трактата, граф Раймунд VII Тулузский вступил в союз против французского короля с королём Англии и графом де Ла Марш. В мае 1242 года он склонил рыцарей из Монсегюра к карательной операции против странствующего трибунала Инквизиции, находившегося тогда в Авиньонэ (Лораге). Он считал, что это послужит сигналом к всеобщему восстанию. Инквизиторы были убиты, их реестры уничтожены, а население взялось за оружие. Но поражение союзников графа заставило его просить мира. Монсегюр остался без защиты и в 1243 году был осажден войсками короля Франции. Почти через год после начала осады Монсегюр был сдан и 16 марта 1244 года общины Добрых Мужчин и Добрых Женщин Монсегюра — около двухсот монахов и монахинь — а также около двадцати светских людей, добровольно присоединившихся к ним, были сожжены вместе со своими епископами. Многие историки считают, что костер Монсегюра знаменовал не только конец организованных катарских Церквей в Окситании, но также и конец политических расчётов графа Тулузского на независимость.

После костра в Монсегюре 16 марта 1244 года, последнее катарское подполье, лишившись организованной структуры, было разгромлено. Остатки иерархии сумели более или менее сохраниться в изгнании, в Ломбардии, но с этого времени Церковь катаров в Окситании могла только бороться за выживание.

К концу XIII столетия катаризм практически уже не существовал в Окситании. Однако Пейре Отье, бывший нотариус из Акс ле Терме, близкий к графу Роже-Бернару де Фуа, начиная с 1299 года, возглавил маленькую группу Добрых Людей, «непреклонных в своей решимости возобновить евангелизм катаров на их прежних территориях». Среди них был родной брат Пейре Гийом Отье и сын Пейре Жаум. Используя свои семейные и дружеские связи, а также остатки бывшего еретического подполья, они смогли, в течение многих лет, «раздуть пламя катаризма от Кверси до Пиренеев» среди верующих, которых было ещё достаточно много.

Попытка того, что историки называют «Реконкистой братьев Отье», продолжалась с 1300 по 1310 год. Изучение документов Инквизиции показывает, что успех этой катарской Реконкисты зависел от возможности резко увеличить количество подпольных пастырей. Однако Инквизиция выловила и сожгла, одного за другим, всех подпольных проповедников. Жаума и Гийома Отье сожгли в Каркассоне в 1309 году. Амиеля де Перля и Пейре Отье в Тулузе в 1310 году. Единственным, кому удалось бежать в Каталонию, был Гийом Белибаст. Обманутый двойным агентом, он был схвачен и сожжён в Виллеруж-Терменез в 1321 году по приказу архиепископа Нарбонны. Это событие считается концом окситанских катарских церквей.

Религиозные взгляды катаров

Источники сведений

Катаризм известен по трём категориям исторических источников. Прежде всего, это писания самих катаров. Они должны были быть очень многочисленны, однако в годы преследований почти все материалы были уничтожены инквизицией. Тем не менее, до наших дней сохранились два богословских трактата и три «ритуала».

Один из этих трактатов — сохранившаяся во Флоренции «Книга о двух Началах». Этот латинский манускрипт, датированный ок. 1260 г., представляет собой резюме фундаментального труда, написанного катарским доктором Джованни де Луджио из Бергамо ок. 1230 г. Другой трактат, обнаруженный в Праге в 1939 году, является латинской копией анонимного манускрипта, первоначально написанного на окситанском языке в начале 13 столетия, автором которого был, очевидно, «совершенный» Бартомью из Каркассона. Оба эти документа служат основным источником современных сведений о катарской теологии. Материал для изучения катарской литургии дают Латинский Ритуал из Флоренции, Провансальский Ритуал, сохранившийся в Лионе и содержащий полный перевод Нового Завета на окситан, и ещё один Ритуал на окситан, находящийся в Дублине. Каждый из этих документов датируется приблизительно 1250 годом.

Следует также упомянуть о нескольких апокрифических писаниях. Прежде всего, это «Видение Исайи» (старинный текст, используемый ещё богомилами) и «Вопросы Иоанна» (текст, переданный богомилами итальянским катарам около 1190 года).

Источником сведений о катаризме служат также полемические работы католических теологов, анализирующие и пытающиеся опровергнуть катаризм. Известно более 30 таких произведений, написанных в конце XII—XIII вв., правда, не все они имеют одинаковую ценность и важность. Многие из них не пытались исказить описываемую ими религию, наоборот, содержат многочисленные предупреждения о том, чтобы читатель не верил «досужим вымыслам о катаризме», распространяемым уже в то время. Авторов интересовали серьёзные доктринальные вопросы, которые они детально исследовали с большой интеллектуальной честностью, несмотря на своё крайне враждебное отношение к катаризму. Особенно это касается «Liber contra Manicheos» Дюрана де Уэски (бывшего вальденса, обращённого в католицизм), «Summa quadrapartita» Алана Лилльского, «Summa adversus catharos» Монеты Кремонского, а также работа Райнерия Саккони (бывший «Совершенный» катаров, обращённый в католицизм и ставший доминиканцем и инквизитором).

Наконец, последняя группа документов — источники юридического характера: показания и допросы, собранные инквизицией начиная с 1234 года. Большинство из этих источников до сих пор не опубликовано (за исключением реестров инквизиторов Жака Фурнье и Жоффре д’Абли). Именно там содержится огромное количество информации о социальной жизни того времени и о том, что представляло собой сформированное катарами общество. Что же касается доктрин, верований и ритуалов, то данные инквизиторов только дополняют предыдущие источники. В одном из показаний приводится например, даже молитва верующих катаров Лангедока: «Paire sant, Dieu dreyturier de bons speritz…» (Отец Святой, Боже правый добрых духов).

Священное Писание

Священным Писанием в катаризме признавался Новый Завет, составлявший основу вероучения катаров, в особенности Евангелие от Иоанна. Большое значение также придавалось Посланиям ап. Павла.

Отношение катаров к Ветхому Завету было в целом критическим. Значительную часть ветхозаветных писаний они отвергали. Ветхозаветный Бог в их представлении — не кто иной, как бог гнева, «бог века сего или князь мира сего», злое начало. Чтобы вернее ввести людей в заблуждение и отвратить от спасительного пути, он заставил их поклоняться себе. Доводом в пользу того, что Ветхий Завет инспирирован «князем мира сего», катары считали изобилие в нём жестокости и чрезмерное внимание к плотской стороне бытия.

Напротив, некоторые книги пророков пользовались у катаров большим почитанием — а именно те, которые явно говорят не о мстительном и ревнивом Боге Израиля, а о Боге благом и духовном, которого и должен был явить людям Христос.

Священное Писание катары переводили на народный язык, хотя в молитвенной практике преобладала латынь. Чтение Евангелия от Иоанна было предусмотрено, в частности, во время церемонии Consolamentum. В этом случае чтение вслух начиналось со слов «In principio» и заканчивалось словами «gratia et veritas per Jesum Christum facta est». Характерные для этого Евангелия противостояния Свет — Тьма, Правда — Ложь, «Бог» — «мир» служили для катаров подтверждением их дуализма. Притча, которая приводится в Евангелии от Матфея о дурных и хороших деревьях, которые познаются по их плодам, была для них символом примера Христа, по наследованию которого можно распознать истинных христиан. Все книги, написанные катарами и известные нам с XIII века, основываются на выражении «Царство Мое не от мира сего».

Теологическая доктрина

Катаризм — религия спасения, основанная на Откровении. Катары использовали христианское предание о падении ангелов и Люцифере, а также о битве между архангелом и злобным драконом, для подтверждения евангельского дуализма, противопоставлявшего Бога милосердия и любви реалиям этого мира. В Святом Писании они видели предпочтение постулата о милосердии Божьем постулату о Его всемогуществе. Они видели в человеческих душах падших ангелов, заключённых в телесные тюрьмы в мире, который во зле лежит, и который не от Бога. Их дуализм был основан на противопоставлении невидимого мира света Божьего и этого мира, обречённого на разрушение и смерть злым творцом, которого они называли Люцифером или каким-нибудь другим именем дьявола. Души людей — ангелы, падшие из божественного творения, были увлечены драконом, вместе с ним низверглись в этот мир, и теперь ожидают избавления от своей земной ссылки: обещанного Христом спасения. Потому доктрина и культовая практика катаров опирается на Евангелие, толкованию которого они уделяли много внимания. Катарские проповедники основывали свои тезисы на целом корпусе ссылок на Писание. Именно так они интерпретировали послание Христа, Сына единственного истинного Бога, посланного Отцом в этот мир, «князем которого есть Сатана», чтобы, наконец, принести погибшим овцам, падшим ангелам, возможность спасения и возвращения на небесную родину

Дуализм

В католических источниках того времени встречаются много упоминаний о том, что катары верят «в двух богов — одного доброго, а второго злого…» Однако, согласно мнению большинства академических авторов, в частности Жана Дювернуа, такое представление их дуализма является упрощённым и тенденциозным. Оно происходит из судебных источников, преимущественно из нотариального формуляра. Однако из более непосредственных документов или документов лучшего качества дуализм приобретает не столь упрощённую форму. Основанием метафизики катаров действительно является вера в два начала. Но дуализм катаров не является исходным пунктом, а следствием размышления и рефлексий, выводом из анализа Библии. Метафизическую рефлексию катаров можно определить как дуалистическое прочтение Евангелий. Вся система катаризма основана на Новом Завете. Однако их Текст Нового Завета в одном месте отличался от текста ортодоксальной Библии. Синодальный перевод гласит: [Ио. 1, 3]: «Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть». [Ио. 1, 4]: «В Нем была жизнь, и жизнь была свет…». Катары же переводили этот отрывок следующим образом: [Ио. 1, 3]: «Всё чрез Него начало быть, а без Него ничто начало быть».[Ио. 1, 4]: «Всё, что в Нем, было жизнью, и жизнь была свет…».Таким, как они считали, должен быть перевод латинских слов Вульгаты: sine ipso factum est nihil.

Таким образом, смысл цитируемого отрывка из Пролога Евангелия от Иоанна выглядит так: всё через Него стало быть — то есть, то, что реально «есть» стало быть чрез Него. Наоборот, «без Него ничто стало быть» — то есть, то, что по-настоящему «не есть», то, что «без любви», согласно выражению святого Павла, которое охотно цитировали катары: «…если не имею любви, — то я ничто» (1 Кор. 13, 2).

Это означает, что катары различали два творения: истинное, дела которого на самом деле «есть», то есть, творение Божье («Всё чрез Него начало быть»); и иллюзорное, дела которого не имеют истинного бытия, этот видимый мир, ассоциируемый ими с «небытием» («а без Него ничто начало быть» или же, «все вещи без Него начали быть», как говорил Пьер Отье). Видимый мир, «этот мир», не является творением Божьим. Он возник из другого начала.

Дуализм катаров предполагал абсолютную независимость корней добра и зла по отношению друг к другу. Они основывали свою диалектику на Логике Аристотеля: «Противоположные принципы являются противоположностями», следовательно, добро и зло, являющиеся противоположностями, происходят от противоположных принципов.

Целью дуализма катаров было освобождение Бога любви, о котором говорится в Евангелии, от ответственности за происхождение зла и мира. Для них Бог-Отец пребывал в своем невидимом Царствии, а обречённый на разрушение мир был делом рук злого творца: дьявола или восставшего ангела.

Человек и мир. Рай и ад. Учение о перевоплощениях

Пейре Отье (последний великий проповедник катаризма) говорил, что после конца света весь видимый мир будет… …уничтожен, и это он назвал адом. Но все души человеческие окажутся тогда в раю, и в небесах будет столько же счастья для одной души, сколько и для другой; все будут спасены, и каждая душа будет любить другую, как любят своего отца, мать или своих детей…

Реестр Инквизиции Жака Фурнье

Катары, отказываясь приписывать Богу ответственность за дела мира сего и власть в этом мире, проповедовали Царство Божье не от «мира сего, который во зле лежит», согласно определению апостола Иоанна. В этом мире они видели единственно возможный ад, но ад преходящий, который, в конце времен, придет к своему концу, не имея ничего общего ни с вечностью, ни с Богом, ни с Его благим творением. Этот конец времен настанет тогда, когда все души людей будут спасены и вернутся к своему Творцу.

Эта версия представляет оригинальную форму средневекового христианства, лишённую средневекового символизма. Ничто видимое не могло, с точки зрения Добрых христиан, свидетельствовать о Боге или быть священным символом, ни крест, ни голубка. Они не строили ни храмов, ни часовен, и практиковали отправление культов и проповеди в домах близких людей, под сенью пещеры, в таверне, на лесной поляне, утверждая, что единственной Церковью Божьей является сердце человека.

Катары были довольно рационалистичны, высмеивая католические предрассудки:

Это не Бог даёт такой прекрасный урожай, а унавоживание земли.

Зачем ты простираешься перед этой статуей? Разве ты забыл, что это человек взял кусок дерева и вырезал её с помощью железных орудий?

Катары не создавали концепции политического и социального порядка божественного происхождения, божественного права, праведного насилия или священной войны. С их точки зрения все человеческие души, мужчин и женщин, богатых и бедных, еретиков и прелатов, души неверных и евреев были благими и равными между собою, и имели божественное происхождение. И всем им, без исключения, было открыто обетование спасения по милосердию Божьему.

Катары не верили ни в первородный грех, ни в свободу воли (Книга о двух началах):

Становится абсолютно непонятным, каким образом ангелы, созданные добрыми, могли возненавидеть добро, подобное им, и существовавшее вечно, а также, почему эти добрые ангелы склонились ко злу, ещё не существовавшему, и полюбили его…

Они считали, что истинная природа всякой созданной Богом души — благая. Они также, по мнению многих исследователей (Нелли Рене, Бренон Анн, Мишель Рокеберт), освободили женщин от чувства вины «греха Евы», основанного на библейской мизогинии.

В трактатах и ритуалах катаров нет никаких упоминаний, разъясняющих последовательное переселение душ из одной телесной тюрьмы в другую. Только в антикатарской полемике и показаниях перед Инквизицией содержится информация на эту тему. Однако теоретические тексты Добрых Христиан утверждают, что вопреки тому, чему учат католические клирики, Бог не создаёт бесконечно новые души, чтобы однажды остановить время и судить всех, в том состоянии и возрасте, в котором Он их застанет. Наоборот, определённое количество божественных душ пало в рабство тел, и теперь они должны «пробудиться» от этого мира, перед тем, как услышать призвание покинуть его и вернуться на небесную родину.

Как уже было сказано, они верили во всеобщее спасение всех божественных душ, попавших в рабство тел во время творения злого мира. Они считали, что переселяясь из тела в тело после своего падения, эти души получат опыт и возможность познания Добра, осознают свою принадлежность к иному миру, будут призваны Богом воссоединятся с Ним.

Термин «Конец света» занимает значительное место в эсхатологии катаров: но это ни в коем случае не внезапный конец. По мере того, как божественные души будут осознавать своё небесное происхождение, отказываться от злого мира, покидать его, злой мир будет опустошаться от бытия — потому что только Бог может быть творцом Жизни или бытия — до того дня, когда последняя воплощённая душа будет освобождена земной смертью от состояния забытья. Тогда «видимый мир вернётся к своему небытию», а божественное творение, заражённое временной утратой бытия, воссоединится с вечностью.

Христос. Дух Святой

Несмотря на аргументы, которые можно обнаружить в протоколах инквизиции, невозможно отрицать христианскую сущность катаризма. Христос стоит в центре их религиозного просвещения и является сердцевиной их веры. Однако понимание его значительно расходится с представлениями католиков.

Катары, в частности, отрицали, что Христос искупил своей жертвой человеческие грехи. Он только изложил учение о спасении, содержащееся в Евангелиях. Большинство из них не соглашалось с идеей о человеческой природе Христа. Катары считали, что он принял подобие человека, и его приход, жизнь среди людей и смерть были только видимостью. Теология катаров также утверждала, что именно Христос основал их версию христианства.

Некоторые полагают, что религия катаров является преимущественно докетической: Сын Божий, эманация Бога или Ангел Божий, согласно различным школам катаров, был человеком только по-видимости, а не в телесной реальности послан в этот мир; и только по-видимости Он умер на кресте. Хотя не все проповедники или верующие катаров были докетистами в одной и той же степени, и были такие, кто допускал, что Он мог страдать и даже умереть. Деву Марию катары тоже иногда почитали как ангела, а не земную женщину. Третьим в этом ряду был Иоанн Богослов.

Средство Спасения, согласно катаризму, было евангельским, но при этом радикально отличным от искупительной жертвы католического Христа.

Катары считали, что, на самом деле, Сын Божий пришёл в этот мир не для того, чтобы искупить первородный грех Своей жертвой и смертью на кресте, но просто для того, чтобы напомнить людям, что их Царство не от мира сего, и научить их спасительному таинству, которое навсегда избавит их от зла и от времени. Это таинство крещения Святым Духом, Утешителем, переданное Христом Своим апостолам.

Ритуал и культ

«Благая весть» Евангелия, с точки зрения катаров, состоит в просвещении Словом Христовым, в пробуждении душ, получающих спасение через крещение путём наложения рук, о котором сказал Иоанн Креститель: «Идущий за мною сильнее меня… Он будет крестить вас Духом Святым и огнём». Христос вдохнул этот Дух в апостолов, которые передали его своим ученикам.

Таким образом, в катарской интерпретации Евангелия главное значение принадлежало Пятидесятнице, а не Страстям. Скорее всего, эта интерпретация является более архаической. И в интерпретации катарами священных текстов, и в их литургии, исследователи находят очень большое сходство с ранним христианством.

Таинство consolament, практикуемое катарами, служило одновременно и крещением, и посвящением, и причастием, поскольку одного только крещения водой было абсолютно недостаточно. Консоламентом также давалось отпущение грехов, вступление на путь покаяния, знаком власти связывать и развязывать, которым отмечена Церковь Христова. Уделяемое умирающим, это таинство представляло собой также и соборование. И, наконец, соединяя душу с духом, оно являлось как бы духовным, мистическим браком. Единственное, чего в нём не было, так это Пресуществления.

Крещение путём consolament являлось коллективной, открытой для всех публичной церемонией. В сопровождении Старшего или Приориссы неофит приходил в дом епископа, «чтобы отдаться Богу и Евангелию», перенять традицию молитвы «Отче Наш» — наиболее важной молитвы, которую следовало регулярно повторять в определённое время и определённое количество раз, а потом принять саму Книгу Писания. Далее, после долгой церемонии, епископ и все присутствующие Добрые Люди возлагали правые руки на голову неофита и произносили первые строфы Евангелия от Иоанна. Consolament для умирающих был аналогичным ритуалом: его уделяли двое Добрых Людей в присутствии семьи и друзей умирающего.

Документы показывают, что Добрые Христиане часто присутствовали за столом верующих. В начале каждой трапезы — исключительно вегетарианской — старшие из Добрых Мужчин или Добрых Женщин благословляли хлеб, преломляли его и раздавали всем присутствующим. Этот ритуал, наблюдаемый уже с эпохи Тысячелетия, заменял им евхаристию. Они делали это в память о Тайной Вечере, но не считали, что едят Тело Христово, когда преломляют хлеб; для них эти слова из Евангелия символизировали Слово Божье, которое распространяется по миру.

Если какой-нибудь верующий встречал Доброго Мужчину или Добрую Женщину, то приветствовал их тройной просьбой о благословении, или, на окситан, melhorier и трижды простирался перед ними в поклоне.

Под конец всякой ритуальной церемонии Христиане и верующие обменивались поцелуем мира, мужчины между собой, а женщины — между собой. Ригористические обеты целомудрия фактически запрещали катарским монахам любые физические контакты с лицами противоположного пола.

Оценка исторического значения катаризма

Долгое время в исторической литературе, как в значительной части отечественной, так и зарубежной, оценка исторической роли катарского движения была однозначно негативной, хотя в советской традиции, например, в БСЭ, прослеживалась тенденция к положительной оценке катаризма как движения сопротивления диктату средневекового папства, которое крайне негативно оценивалось в СССР. Главным источником, на который опирались исследователи, были опровергающие эту средневековую ересь трактаты — антиеретические Суммы, составленные теологами XIII столетия. Катаризм рассматривался как антицерковное, во многом варварское еретическое учение, угрожавшее пошатнуть позиции христианства в Европе. С 80-х годов ХХ в. после работ оксфордского историка Роберта Мура наметился пересмотр отношения к катаризму. Сегодня большинство западных исследователей катаризма склоняется к более позитивной точке зрения. По их версии, катары с их учением о любви и неприятием насилия, были попыткой европейского общества вернуться к истокам христианства (предвосхитив тем самым Реформацию Лютера) и тем самым создать альтернативу католицизму, переживавшему глубокий кризис.

С этой же позиции оценивается значение других крупных религиозных движений Средневековья, предшествовавших Реформации — вальденсов, бегинов и т. п. Однако именно катаризм считается наиболее длительной и успешной из таких попыток. Силовое подавление этой попытки, принявшее характер опустошительной войны и последовавших жестоких репрессий, расценивается как один из первых в истории Европы прецедентов торжества тоталитарной идеологии.

Современная историографическая дискуссия по поводу катаризма

До 1950 года изучение этого вопроса находилось под исключительным влиянием теологов. Это обстоятельство привело к разногласиям в оценке происхождения катаризма. Одни исследователи (в их числе Л. П. Карсавин и автор одной из первых крупных монографий по истории Инквизиции Генри Ли) считают катаризм «неоманихейством», пришедшим на Запад с нехристианского Востока: «Существо догмы катаров совершенно чуждо христианству». Эту позицию разделяют и некоторые современные исследователи. Однако разработка архивов Инквизиции привела к пересмотру господствующего среди историков мнения.

С 50-х годов XX века медиевисты всё чаще и чаще ставят вопрос о катарской ереси, используя терминологию социальной, а не религиозной проблематики. Кроме того, начиная с 1939 года, в архивах многих европейских библиотек (в основном благодаря исследованиям доминиканца о. Антуана Дондейна) были найдены многочисленные фрагменты рукописных книг аутентично катарского происхождения. На основании анализа этих источников большинство учёных стали полагать катаризм неортодоксальным христианским мировоззрением, возможно испытавшим влияние восточных представлений, но в целом являющимся органической частью именно западной духовной культуры.

Эти исследователи подчёркивают многочисленные общие черты, присущие как катаризму, так и в целом европейской культуре в XI—XII столетиях. Наиболее серьёзный вклад в опровержение «традиционного» видения этой ереси как ветви восточного манихейства внёс Жан Дювернуа. В его книге «Религия катаров» впервые, благодаря изучению полного собрания различных типов документов был проведён исчерпывающий анализ исторических данных средневекового религиозного феномена, называемого катаризмом. Автор пришёл к выводу об исключительно христианском контексте катаризма, и с тех пор этот вывод является господствующим в среде современных историков.

В 90-х годах ряд историков, в частности Моник Зернье, призвали пересмотреть существующие представления о ересях Средневековья, в том числе о катарах, обращая особое внимание на полемические приёмы, с помощью которых в сочинениях теологов конструировалось представление о единой ереси как о единой угрозе католической общине-ecclesia. В сборнике статей 1998 г. «Inventer l’hérésie?» («Выдуманная ересь?»), в котором принимали участие такие медиевисты, как Роберт Иан Мур, Жан-Луи Биже, Жан-Даниель Дюбуа, Доминик Ионья-Пра, был окончательно определён разрыв между двумя направлениями французской еретиковедческой историографии: школой Дювернуа-Бренон, рассматривающим церковь катаров в организационном и доктринальном единстве, и «деконструкционистским», представляющим катаризм как «воображаемую идеологическую структуру без реальных оснований» (Жан-Луи Биже) и отрицающим единство и существование катарских церквей. Тем не менее, «деконструкционистское направление» объединяет достаточно узкий круг медиевистов, а его выводы не разделяются большинством специалистов в области катаризма, которые считают, что «деконструкционисты» игнорируют критический анализ всего комплекса источников, существующих в этой области, и особенно аутентичные источники самих катаров.

Терминология катаров

Adoremus — см. Молитвы

Adoratio — термин из инквизиторского словаря, презрительное обозначение ритуала просьбы о благословении, называемый катарами melhorament или melhorier. Акцентируя внимание на жесте коленопреклонения, которым сопровождался этот обряд, Инквизиция пыталась высмеять эту практику, называя её обрядом «почитания» верующими еретиков.

Albanenses — так называли итальянские доминиканцы членов катарской Церкви Децензано (возле озера Гарда), предположительно основанной епископом по имени Альбанус, который в конце столетия спорил с другим катарским епископом по имени Гаратус. В XIII веке последователи Альбануса исповедовали так называемый абсолютный дуализм епископа Беллесманцы и его «Старшего Сына» Джованни де Луджио, автора «Книги о двух началах», тоже ставшего епископом около 1250 года.

Apareilement или Aparelhament — окситанское слово, обозначающее «приготовление» и представляющее собой церемонию коллективного покаяния, наподобие монашеской исповеди. Эта исповедь проводилась ежемесячно диаконами в мужских и женских монашеских общинах катаров. Эта церемония, называемая также servici, детально описана в Лионском Ритуале катаров. Для тех, кто хочет узнать больше, рекомендуется «La religion des cathares» Jean Duvernoy, в двух томах.

Caretas или «поцелуй мира» — известная по катарским ритуалам практика, означающая «примирение, прощение» является распространённой в Средневековье христианской практикой. Поцелуй мира завершал литургические церемонии катаров. Свидетельства перед Инквизицией подробно описывают этот ритуал, говоря о «поцелуе в лицо» или даже «в губы»: «Этим поцелуем Совершенные дарят нам мир, целуя два раза в губы, затем мы целуем их два раза таким же образом». Цитата из «Le dossier de Montsegur : interrogatoires d’inquisition 1242—1247». Показания Жордана де Перейль. Между Добрыми Мужчинами и Добрыми Женщинами, которым Правила запрещали прикасаться друг к другу, поцелуй происходил через посредство Книги Евангелия.

Consolamentum или Consolament — единственное таинство, практикуемое катарами и называемое ими «святым крещением Иисуса Христа». Речь шла о духовном крещении (в противоположность крещению водой Иоанна). Оно осуществлялось наложением рук, согласно обряду, схожему с раннехристианским (без материальных составляющих вроде воды и елея). Его ещё называли крещением Святого Духа-Утешителя, дополняющему крещение водой и сошедшего на Апостолов во время Пятидесятницы. Для катаров это крещение, совершаемое истинной христианской Церковью, имело также значение покаяния, поскольку оно смывало грехи и спасало душу. Оно совершалось над неофитами и означало их вступление в христианскую жизнь (орден), а для верующих — спасение души и счастливый конец (соборование). Литургические слова и жесты этого обряда подробнейшим образом описаны в трёх катарских Ритуалах, дошедших до нас, как и в протоколах Инквизиции.

«…Теперь, желая стать совершенным, я обретаю Бога и Евангелие, и обещаю никогда больше не есть ни мяса, ни яиц, ни сыра, ни жирной пищи за исключением растительного масла и рыб, до конца своей жизни больше не клясться и не лгать, и не отрекаться от веры под страхом огня, воды или другого способа умереть. После того, как я пообещал все это, я прочитал Pater Noster… Когда я сказал молитву, совершенные возложили Книгу мне на голову, и прочитали Евангелие от Иоанна. По окончании чтения они дали мне Книгу для поцелуя, затем мы обменялись „поцелуем мира“. Затем они молились Богу, совершая многочисленные коленопреклонения». Цитата из «Документов Монсегюра: свидетельства инквизиции 1242—1247» Записано со слов Гийома Тарью де ла Гальоль.

Convenenza — окситанское слово, означающее «соглашение, договор». Во времена войны и преследований, начиная с осады Монсегюра, Convenenza стала договором между Добрым Человеком и верующим, позволяющим принять Consolamentum, даже в том случае, если человек потерял дар речи. Жордан дю Ма был ранен и получил утешение «у барбакана, который был возле машины. Туда пришли Добрые Люди Раймунд де Сен-Мартин и Пьер Сирвен, которые дали раненому утешение, хотя он уже утратил возможность говорить…» Цитата из «Документов Монсегюра: свидетельства инквизиции 1242—1247» Записано со слов Азалаис, вдовы Альзю де Массабрак.

Endura — окситанское слово, означающее «пост». Инквизиторы XIV века употребляли его, пытаясь обвинить последних Добрых Людей в поощрении самоубийств у верующих, которые получили утешение на ложе смерти, но выжили. Однако исследователи считают, что это было неверной интерпретацией ритуальных постов на хлебе и воде, которые новокрещенные должны были соблюдать, согласно Правилам. Существует только несколько примеров голодовок, предпринятых Добрыми Людьми, которые, будучи схваченными Инквизицией, отказывались от воды и пищи, чтобы не говорить на допросах, потому что инквизиторы предпочитали сжигать их живыми.

Melhorament или melioramentum — окситанское слово, означающее «стремление к лучшему». Приветствие Доброго Человека верующим, представляемое инквизиторами как поклонение. Встречая Доброго Мужчину или Добрую Женщину, верующий становился на колени и трижды простирался перед ними, говоря: «Добрый Христианин (Добрая Христианка), прошу благословения Божьего и Вашего.» На третий раз он добавлял: «И молитесь за меня Богу, чтобы Он сделал из меня Доброго Христианина и привёл к счастливому концу». Монах или монахиня отвечали на это: «Прими благословение Божье», а потом: «Мы будем молиться за Вас Богу, чтобы Он соделал из Вас Доброго Христианина и привёл к счастливому концу».

Pater — Отче Наш или Святое Слово, фундаментальная молитва Христиан у катаров. Они произносили её ежедневно во время Часов, во время осуществления Consolament, перед едой и т. д. Их версия не отличалась от католической кроме одного слова: вместо «хлеб наш насущный» они говорили «хлеб наш присносущий» — вариант, восходящий к переводу св. Иеронима и акцентирующий символическое значение хлеба, означавшего Слово Божье. Кроме того, они использовали греческую доксологию «Ибо Твоё есть Царствие, и сила, и слава, во веки веков», на которой основывали свою веру во всеобщее спасение.

Бедные католики — катары были не единственными, восстававшими против клира, который накапливал богатства вопреки словам евангелистов. Дюран Уэска был первым создателем Ордена Бедных Католиков. После Собора в Памье в 1207 году, встретившись лично со святым Домиником, Дюран Уэска таким образом помог появлению Ордена Бедных Католиков. В 1212 году они построили два монастыря для братьев и для сестер в Эльне (Руссильон). Главная задача ордена состояла в том, чтобы постоянно проповедовать, подобно Совершенным, жить в бедности, молиться и спать на голых досках… Дюран Уэска на сегодняшний день известен по сражениям с еретиками, а в особенности своим трудом «Liber contra Manicheos».

Верующие — согласно Эвервину де Стейнфельду, в середине XII века, в Рейнских землях, верующие представляли собой средний этап между простыми верными (или слушателями) и еретическим клиром христиан или избранных. Путём возложения рук верующий становился неофитом. В Лангедоке XIII века Инквизиция уже различает только простых «верующих в еретиков», то есть людей, слушающих науку еретиков. Фактически верующие представляли собой массу верных, которые «верят в то, что говорят еретики и считают, что еретики могут спасти их души», — говорится в реестрах Инквизиции. В начале 14 столетия Пьер Отье определял верующего как человека, ритуально приветствующего Добрых Людей и просящего их благословения.

Грехи — как и во всех монотеистических религиях, грех является нарушением человеком божественного закона. Для Христиан-катаров этот божественный закон являлся четкими предписаниями и заповедями Евангелия: грехами для них были убийство, прелюбодеяние, насилие, ложь, кража, злословие, клятва, осуждение… Любой из этих грехов означал для Христианина (то есть для катарского монаха), немедленную утрату христианского состояния. «Освобождённый от зла» через крещение покаянием (Consolament) и получивший благодать Христианин у катаров не должен был грешить, потому что зло не могло больше действовать через него. Добрый Человек, который солгал, убил, поклялся или сознательно прикоснулся к женщине, должен был пройти через повторное крещение и повторное послушничество.

Две Церкви. Пьер Отье и его товарищи проповедовали Евангелие ещё более ясно и аргументировано, чем их предшественники. Жестоко преследуемые, они ассоциировали себя с Христом и Его апостолами, которых мир преследовал до них, и называли Римскую Церковь-преследовательницу злобной и лживо христианской. Перекликаясь с рейнскими еретиками 1143 года, Пьер Отье проповедовал: «Есть две Церкви, одна гонима, но прощает, а другая владеет и сдирает шкуру». Каждый в то время понимал, какая есть Церковь Христова, а какая — от мира сего.

Джованни де Луджио упоминается с 1230 года как Старший Сын катарского епископа Церкви Децензано. Возможно, был родом из Бергамо. Он является одним из наиболее учёных клириков своего времени. Он написал теологический катарский трактат, известный под названием «Книга о двух началах», от которого до нас дошёл только сокращённый вариант. Эта книга прежде всего была написана против тезисов катарского иерарха Дидье из Церкви Конкореццо и является вершиной катарской теологической рефлексии относительно проблемы зла. Трактат Джованни де Луджио написан по всем правилам средневековой схоластики середины XIII века. Он стал епископом Церкви Децензано около 1250 года, но через несколько десятилетий исчезает из документов, возможно став жертвой репрессий 1270-х годов в Италии.

Диаконы — в катарской Церкви диакон являлся первой ступенью иерархии. Диаконы катаров должны были посещать религиозные дома для администрирования и дисциплинарных совещаний на определённых территориях внутри каждой Церкви. Диаконы также проводили церемонию коллективной исповеди и покаяния в мужских и женских религиозных домах. Религиозные дома, где жили сами диаконы, играли роль странноприимных домов. Все диаконы у катаров были мужчинами, нет источников, которые указывают на существование диаконисс.

Дом (монашеский) — монахи и монахини у катаров жили в небольших женских и мужских общинах в религиозных домах, напоминающих католические монастыри, но со свободным входом и выходом. Там они занимались физическим трудом и совместно практиковали ритуалы и таинства. Некоторые из этих домов служили также гостиницами, больницами или хосписами; некоторые имели специфические функции школ или семинарий. Таких монашеских домов, открытых для посещения, было множество в маленьких городках Лангедока. Большинство из них состояло всего из нескольких человек, иногда членов одной и той же семьи. Вдовы, замужние женщины, родившие многих детей, девушки-бесприданницы, — одним словом, все те, кто решил посвятить себя Богу и достичь спасения в качестве Добрых Женщин — жили в общинах, отнюдь не изолированных от мира, вместе со своими сёстрами, матерями, тётями, иногда в том же доме, где жили остальные родственники, а иногда в соседнем доме.

Епископы катаров — общины у катаров управлялись получившими посвящение епископами на манер ранней Церкви. Как и католические епископы, они имели право посвящения вступивших в христианскую общину в их Церкви или епископства. Как епископы в Православной Церкви, они также были монахами. Первые еретические епископы упоминаются в Рейнских землях между 1135 и 1145 годом. Под конец 12 столетия уже известен епископ Церкви Франции, Ломбардии и четыре епископства Лангедока. Над епископами не было никакой централизованной власти наподобие папской, все Церкви были поместными.

Крещение — таинство, которое во всех христианских Церквях обозначает вступление в христианскую жизнь. В ранней христианской Церкви крещение означало также покаяние и отпущение грехов. Акт крещения тогда был двойным: водой (путём погружения) и Духом (путём возложения рук). Позже Римская Церковь разделила два эти обряда, оставив название крещения за крещением водой, и сохранив возложение рук для посвящения епископов. В то же время значение крещения водой сузилось до смывания первородного греха, и все чаще стало совершаться над маленькими детьми. В катарских ритуалах Consolament, возложение рук, все время называется крещением: «Святое крещение Иисуса Христа», или «духовное крещение Иисуса Христа». Катары по-видимому сохранили черты крещения, характерного для ранней Церкви: руки возлагали только на взрослых, которые осознавали происходящее, и просили отпустить им грехи. Для них это было единственное истинное крещение, потому что крещение водой или «крещение Иоанново», совершаемое в Римской Церкви было с их точки зрения недостаточным для спасения. Кроме того, они считали, что только их крещение «основано на Писании».

Кладбища — катары не придавали никакого значения сакрализации тела и не верили в воскрешение в телах. Потому у них не было никаких особенных обрядов захоронения. Если обстоятельства позволяли, то умерших в ереси хоронили, как и всех остальных, на обычных приходских кладбищах. Если же местный священник запрещал это делать, то катарская община имела собственное кладбище, как например в Лордате или Пюилоране. Во времена подполья умерших хоронили где придется: в саду, на берегу реки итд. Инквизиция часто эксгумировала эти трупы и сжигала их.

Младший Сын и Старший Сын — впервые эти иерархические церковные степени упоминаются в Лангедоке в 1178 году. Старший Сын и Младший Сын — это коадъюторы катарских епископов. Они сразу же получали епископское посвящение и их функции можно было приравнять к епископским. Потому после смерти епископа, Старший Сын становился епископом, а Младший Сын — Старшим Сыном. Тогда выбирали и посвящали нового Младшего Сына. Далее иерархия катаров состояла из диаконов, и самой нижней ступенью были Старшие и Приориссы (руководители и руководительницы мужских и женских религиозных домов).

Молитвы — как и все христианские монахи, Добрые Люди всю жизнь произносили молитвы в определённые часы. Прежде всего, это Benedicite (Benedicite, parcite nobis — Благослови и помилуй нас), Adoremus (Adoremus Patrem et Filium et Spiritum Sanctum, Amen — Поклонимся Отцу и Сыну и Святому Духу, Аминь). Далее, это фундаментальная молитва катаров, «Отче Наш», которой Христос научил Апостолов. Простые верующие, ещё не освобождённые от зла, не обращались к Богу непосредственно с этой молитвой, но их просьба о благословении во время ритуала Melhorament и была молитвой. Но Как следует из «Реестра Инквизиции Жака Фурнье», (том 2, стр. 461—462, в XIV веке верующие произносили следующую молитву: «Отче Святый, Боже правый добрых духом, Ты, который никогда не лгал, не обманывал, не сомневался и не ошибался. Из страха смерти, которая всех нас ожидает, мы просим Тебя, не дай нам умереть в мире чужом Богу, ибо мы не от мира, и мир не для нас, но дай нам узнать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь…»

Облечённые в Святой Дух — термины hereticus indutus, heretica induta («облечённый еретик») очень часто используются в архивах Инквизиции для обозначения катарских монахов, чтобы отличить их от простых верующих. Возможно, это происходит от того, что до преследований Добрые Люди носили специальные чёрные или тёмные монашеские одежды. Но верующие часто называли Добрых Людей «облечёнными в Святой Дух».

Обеты — три монашеских обета, которые произносили катары, это: целомудрие, бедность и послушание. Это общие для всего христианства обеты, основанные на предписаниях Евангелия. Также к этому добавлялись обеты общинной жизни и воздержания, обет соблюдать монастырские часы («литургические часы»). Практически вступление в христианскую жизнь означало для катаров полное посвящение, самоотдачу.

Пчела — катары носили на пряжках и пуговицах гравировку пчелы, для Совершенных она символизировала тайну оплодотворения без физического контакта.

Рыба — как и все христианские монахи, которые жили в постах и воздержании, катары воздерживались от мяса, но не по определённым дням, а вообще, за исключением рыбы.

Семья (брак) — как и многие еретики XI—XII столетий, катары отвергали таинство брака, очень поздно введённого Церковью Римской (11 век), не желая смешивать божественное таинство и чисто материальный и социальный акт. Зачатие и рождение само по себе, без таинства, согласно христианской терминологии, является «телесным грехом». Катары говорили, что «познать телесно свою жену, как и другую женщину — это один и тот же грех». Они также считали, что эмбрионы в утробе — это просто тела, то есть сформированные дьяволом телесные оболочки, не имеющие ещё души. С другой стороны, рождение детей, согласно системе катаризма, было необходимым для «пробуждения мира», для того, чтобы души могли после смерти вселяться в другие тела и обретать новый шанс на спасение, пока все падшие ангелы не смогут наконец вернуться в Царствие. Некоторые доминиканские инквизиторы распространяли слухи, что катары могли бы привести человечество к исчезновению, запрещая рождение детей. Однако только катарские монахи и монахини принимали обеты абсолютного целомудрия, а их верующие женились (в том числе заключали браки в католической церкви) и заводили семьи. Они имели многочисленных детей, как и их католические соседи. Известны случаи, когда браки заключались между катарскими верующими через посредничество Доброго Человека, но без всякого таинства, только в качестве взаимного соглашения. Катары не считали девственность большой ценностью. Большинство из них становились монахами и монахинями в зрелом возрасте, после того, как они уже завели семью и поставили детей на ноги. Вступая в религиозную жизнь, часто одновременно, они освобождали друг друга от супружеских обетов. Истинным браком, о котором упоминается в Евангелии, («что Господь соединил, человек пусть не разлучает»), для катаров был духовный брак души и Духа, происходящий во время Consolament, воссоединяющий небесное творение, разорванное после падения.

Смерть — с точки зрения катаров, физическая смерть тела была признаком дьявольской природы этого мира. В целом это вписывалось в их идею о преходящем характере всего видимого и служило доказательством того, что злой творец неспособен создать ничто «стабильное и непреходящее». Смерть была злом и происходила от зла, Бог ни в коем случае не может наказывать ею или посылать на смерть. Именно поэтому катары отвергали учение об искупительной жертве Христа. Добрые Люди осуждали как убийства, так и смертную казнь. Наоборот, они давали обеты мужественно встретить мученическую смерть по примеру Христа и Апостолов.

Совершенные — католические полемисты называли совершенными тех, кто получил Consolamentum — то есть Добрых Мужчин и Добрых Женщин, составляющих катарский клир, чтобы вызвать ассоциацию с манихейцами. Потом этим термином стали пользоваться инквизиторы, в контексте «конченый еретик» (perfectus = завершённый, законченный), то есть тот, кого можно отдавать в руки светской власти на сожжение. Сами они никогда себя так не называли. Совершенный или совершенная обязывались не совершать больше никаких грехов, которые Евангелие считает противоречащими Закону Жизни Христовой. Если несчастье (или зло…) может добиться того, что кто-либо из них совершит малейшую ошибку, это значит, что зло ещё может действовать через этого человека, следовательно, его или её крещение аннулируется. Это название Добрых Людей инквизиторами приобрело популярность с 19 столетия, в основном в спиритуалистическом и эзотерическом контексте.

Стелы — долгое время катарам приписывались многочисленные дискообразные стелы, украшающие дороги возле деревень повсюду в Европе, особенно в Лангедоке, в основном возле церквей. Теперь учёные пришли к выводу, что это обычные народные христианские символы на могилах или межевых столбах. На многих из них есть изображение человека, тулузского креста или Флер де Лис. Однако в Боснии есть стелы, возможно являющиеся надгробными памятниками на могилах катарских иерархов (stecci).

Ткачи — презрительный термин, употребляемый в контексте «мерзкая ересь ткачей и ариан», чтобы обозначить еретиков первой половины XII века на севере Франции. Это слово было использовано во время миссии Бернара из Клерво на Юг в 1145 году. В 1157 году Собор в Реймсе принял меры против «ткачей-еретиков, которые перемещаются с места на место».

Троица — характерная для христианства концепция единства Бога в трёх лицах — Отца, Сына и Святого Духа, выработанная Отцами Церкви. Христиане у катаров пользовались тринитарной терминологией, но без привязки к католической и вообще ортодоксальной доктрине.

См. также

• Альбигойцы
• Вальденсы
• Край катаров
• «Ларец Марии Медичи» (фильм)

Ссылки

• [genocide.ru/lib/genocides/cathars.htm Резня катаров («Крестовый поход против альбигойцев»)]
• [shafarevich.voskres.ru/a4.htm Социализм ересей]
• [shafarevich.voskres.ru/a6.htm Хилиастический социализм и идеология еретических движений]
• [www.fordham.edu/halsall/source/cathar-traditio.html Traditio: Immersion in the Perfect Community, from the Lyons Ritual] (англ.)
• [www.cathar.net General Conference Cathar Church. Assembly of good Christians] (англ.)

Литература

На русском языке

• Байджент М., Лей Р., Линкольн Г. Священная загадка. Иисус Христос. Катары. Священный Грааль. Тамплиеры. Сионская община. Франкмасоны / Пер. с франц. О. Фадиной. — СПб.: Кронверк-Принт, Норма-Пресс, Ривакс, 1993. — 368 с.: ил.
• Блаженный Иоанн. Катары: Церковь любви. Грааль против Рима. — М.: Мир Софии, 2006. — 472 с.
• Блюм Жан. Ренн-ле-Шато. Вестготы, катары, тамплиеры: секрет еретиков / Пер. с франц. А. Ю. Карачинского, И. А. Эгипти. — СПб.: Евразия, 2007. — 256 с. — Серия «Историческая библиотека». — ISBN 978-5-8071-0235-5.
• Гекерторн Ч. У. Тайные общества всех веков и всех стран: Сборник исторических материалов. — М.: Терра, 1995. — 480 с. — Серия «Тайны истории в романах, повестях и документах». — ISBN 5-300-00182-1.
• Иванов А. М. Катары. Тамплиеры. Масоны. — М.: Профит Стайл, 2009. — 192 с. — ISBN 5-98857-149-2.
• Каратини Р. Катары. Боевой путь альбигойской ереси. — М.: Эксмо, 2010. — 400 с. — Серия «Тайны древних цивилизаций». — ISBN 978-5-699-40585-5.
• Карсавин Л. П. Очерки религиозной жизни в Италии XII-XIII вв. — СПб.: Тип. М. А. Александрова, 1912. — XX, 843 с.: ил.
• Мадоль Жак. Альбигойская драма и судьбы Франции / Пер. с франц. Г. Ф. Цибулько. — СПб.: Евразия, 2000. — 320 с.: ил. — Серия «Clio». — ISBN 5-8071-0037-9.
• Майорова Е. И. Хранители Грааля. — М.: Вече 2013. — 288 с.: ил. — Серия «History files». — ISBN 978-5-444-41234-3.
• Маркаль Жан. Монсегюр и загадка катаров / Пер. с франц. М. Ю. Некрасова, И. А. Эгипти. — СПб.: Евразия, 2008. — 368 с.: ил. — ISBN 978-5-8071-0219-5.
• Маркаль Жан. Ренн-ле-Шато и тайна проклятого золота / Пер. с франц. И. А. Эгипти. — СПб.: Евразия, 2008. — 368 с.: ил. — Серия «Историческая библиотека». — ISBN 978-5-8071-0225-6.
• Нелли Рене. Катары. Святые еретики. — М.: Вече, 2005. — 400 с.: ил. — Серия «Terra Incognita: Тайные общества, ордена и секты». — ISBN 978-5-9533-0976-7.
• Николаев Ю. Н. В поисках Божества. Очерки по истории гностицизма. — Киев, 1995. — 400 с. — ISBN 5-7101-0054-4.
• Ольденбург Зоя. Костер Монсегюра. История альбигойских крестовых походов. — СПб.: Алетейя, 2001. — 416 с.: ил. — ISBN 5-89329-369-X.
• Осокин Н. А. История альбигойцев и их времени. — М.: ООО «АСТ», 2003. — 896 с.: ил. — Серия «Историческая библиотека». — ISBN 5-17-018393-3.
• Ран О. Крестовый поход против Грааля / Пер. с нем. И. Иванова, С. Ляпкова, Е. Мурзина, А. Овченко. — М.: ООО «АСТ», 2002. — 302 с.: ил. — Серия «Историческая библиотека». — ISBN 5-17-011582-2.
• Сед Жерар де. Тайна катаров / Пер. с франц. Е. В. Морозовой. — М.: Крон-Пресс, 1998. — 272 с.: ил. — Серия «Таинственный мир». — ISBN 5-232-00737-8.
• Смоули Ричард. Гностики, катары, масоны, или Запретная вера / Пер. с англ. Н. М. Забилоцкого. — М.: ООО «АСТ», 2008. — 320 с. — Серия «Историческая библиотека». — ISBN 978-5-17-054672-5.

На иностранных языках

• Baur. Sur le Manicheisme des Cathares. Tuebingen, 1831.
• Michel Roquebert. L’epopee cathare, 4 tomes, Toulouse, Privat, 1971—1989, 2 tomes, Paris, Perrin, 1998, reed. en 2 vol., Paris/Toulouse, Perrin/Privat, 2001 reed.

Отрывок, характеризующий Катары

Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.
– А чтобы не разорять край, который мы оставляли неприятелю, – злобно насмешливо сказал князь Андрей. – Это очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, – вдруг как бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, – но он не мог понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше, он все обдумал; но от этого то он и не годится. Он не годится теперь именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и следует всякому немцу. Как бы тебе сказать… Ну, у отца твоего немец лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом, устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением, что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец…
– Однако, говорят, он искусный полководец, – сказал Пьер.
– Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, – с насмешкой сказал князь Андрей.
– Искусный полководец, – сказал Пьер, – ну, тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
– Да это невозможно, – сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
– Однако, – сказал он, – ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
– Да, – сказал князь Андрей, – только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна. Поверь мне, – сказал он, – что ежели бы что зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них… Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.
– А от чего же?
– От того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате.
Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.
– Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть. Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, – и проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли – ну так бежать!» – мы и побежали. Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг растянут, – продолжал он, – все это вздор, ничего этого нет. А что нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют того, убьют другого; а то, что делается теперь, – все это забава. Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.
– В такую минуту? – укоризненно сказал Пьер.
– В такую минуту, – повторил князь Андрей, – для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что: стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы выиграем сражение!
– Вот, ваше сиятельство, правда, правда истинная, – проговорил Тимохин. – Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день, говорят. – Все помолчали.
Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай, отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие фразы:
– Der Krieg muss im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.) ] – говорил один.
– O ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwachen, so kann man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.) ]
– O ja, [О да (нем.) ] – подтвердил первый голос.
– Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.) ] – повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. – Im Raum то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, – эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, – то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить – славные учители! – опять взвизгнул его голос.
– Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет выиграно? – сказал Пьер.
– Да, да, – рассеянно сказал князь Андрей. – Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, – начал он опять, – я не брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы они там ни разговаривали в Тильзите.
– Да, да, – проговорил Пьер, блестящими глазами глядя на князя Андрея, – я совершенно, совершенно согласен с вами!
Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным. Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения. Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.
– Не брать пленных, – продолжал князь Андрей. – Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А то мы играли в войну – вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность – вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство, парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да хуже всего – убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями…
Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять стал говорить:
– Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем. Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война – это любимая забава праздных и легкомысленных людей… Военное сословие самое почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы военного общества? Цель войны – убийство, орудия войны – шпионство, измена и поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия – отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство. И несмотря на то – это высшее сословие, почитаемое всеми. Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей. – Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да не надолго! – прибавил он. – Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, – вдруг сказал князь Андрей.
– О нет! – отвечал Пьер, испуганно соболезнующими глазами глядя на князя Андрея.
– Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно выспаться, – повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и поцеловал. – Прощай, ступай, – прокричал он. – Увидимся ли, нет… – и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.
Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения, которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.
Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! – решил сам собой Пьер, – и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в Горки.
Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог спать.
Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и, всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю; нет, вы не понимаете», – несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее, говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать. Наташа была недовольна своими словами, – она чувствовала, что не выходило то страстно поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и темно так в лесу… и такие добрые у него… нет, я не умею рассказать», – говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту то душу ее, которую как будто связывало тело, эту то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил…» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его любовь. «Ему ничего этого не нужно было. Он ничего этого не видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую девочку, с которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».
Князь Андрей, как будто кто нибудь обжег его, вскочил и стал опять ходить перед сараем.


25 го августа, накануне Бородинского сражения, префект дворца императора французов m r de Beausset и полковник Fabvier приехали, первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у Валуева.
Переодевшись в придворный мундир, m r de Beausset приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами Наполеона, занялся раскупориванием ящика.
Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с знакомыми генералами, у входа в нее.
Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие: «Allez ferme, allez toujours…» [Ну еще, крепче…] – приговаривал он, пожимаясь и покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем, чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных, передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон, сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.
– Point de prisonniers, – повторил он слова адъютанта. – Il se font demolir. Tant pis pour l'armee russe, – сказал он. – Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче…] – проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.
– C'est bien! Faites entrer monsieur de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] – сказал он адъютанту, кивнув головой.
– Oui, Sire, [Слушаю, государь.] – и адъютант исчез в дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.
Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне приготовить сюрприза.
Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом конце Европы и имевших только одну мысль – быть достойными своего императора, и один страх – не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал, чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.
– Я должен поправить это в Москве, – сказал Наполеон. – A tantot, [До свиданья.] – прибавил он и подозвал де Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что то на стульях, и накрыл что то покрывалом.
Де Боссе низко поклонился тем придворным французским поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел, подавая конверт.
Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.
– Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит Париж? – сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое ласковое.
– Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь, весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] – как и должно, ответил де Боссе. Но хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.
– Je suis fache, de vous avoir fait faire tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] – сказал он.
– Sire! Je ne m'attendais pas a moins qu'a vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как найти вас, государь, у ворот Москвы.] – сказал Боссе.
Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее. Наполеон взял ее.
– Да, хорошо случилось для вас, – сказал он, приставляя раскрытую табакерку к носу, – вы любите путешествовать, через три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы сделаете приятное путешествие.
Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.
– А! это что? – сказал Наполеон, заметив, что все придворные смотрели на что то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то же время сдернул покрывало и проговорил:
– Подарок вашему величеству от императрицы.
Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика, рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему то все называли королем Рима.
Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.
Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.
– Roi de Rome, [Римский король.] – сказал он, грациозным жестом руки указывая на портрет. – Admirable! [Чудесно!] – С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что он скажет и сделает теперь, – есть история. И ему казалось, что лучшее, что он может сделать теперь, – это то, чтобы он с своим величием, вследствие которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел на него против портрета. Один жест его – и все на цыпочках вышли, предоставляя самому себе и его чувству великого человека.
Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля, сына и наследника их обожаемого государя.
Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.
– Vive l'Empereur! Vive le Roi de Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский король!] – слышались восторженные голоса.
После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал свой приказ по армии.
– Courte et energique! [Короткий и энергический!] – проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок написанную прокламацию. В приказе было:
«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!»
– De la Moskowa! [Под Москвою!] – повторил Наполеон, и, пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел из палатки к оседланным лошадям.
– Votre Majeste a trop de bonte, [Вы слишком добры, ваше величество,] – сказал Боссе на приглашение сопутствовать императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.
Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.
– Снимите его, – сказал он, грациозно величественным жестом указывая на портрет. – Ему еще рано видеть поле сражения.
Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.


Весь этот день 25 августа, как говорят его историки, Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.
Первоначальная линия расположения русских войск по Ко лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских, вследствие взятия Шевардинского редута 24 го числа, была отнесена назад. Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону; но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие Наполеона, и он сам думали иначе.
Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний. Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя, почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней, позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.
Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.
Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и под его диктовку была написана диспозиция сражения.
Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:
«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим батареям неприятельским.
В это же время начальник артиллерии 1 го корпуса, генерал Пернетти, с 30 ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами неприятельскую батарею, против которой будут действовать!
24 орудия гвардейской артиллерии,
30 орудий дивизии Компана
и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,
Всего – 62 орудия.
Начальник артиллерии 3 го корпуса, генерал Фуше, поставит все гаубицы 3 го и 8 го корпусов, всего 16, по флангам батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против него вообще 40 орудий.
Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого укрепления.
В продолжение канонады князь Понятовский направится на деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.
Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым укреплением.
По вступлении таким образом в бой будут даны приказания соответственно действиям неприятеля.
Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.
Вице король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками армии.
Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera avec ordre et methode), сохраняя по возможности войска в резерве.
В императорском лагере, близ Можайска, 6 го сентября, 1812 года».
Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, – ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться к распоряжениям его, – заключала в себе четыре пункта – четыре распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.
В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и редут снарядами. Это не могло быть сделано, так как с назначенных Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия стреляли по пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.
Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский, направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских. Это не могло быть и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской позиции.
Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб овладеть первым укреплением. Дивизия Компана не овладела первым укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.
Четвертое: Вице король овладеет деревнею (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Марана и Фриана (о которых не сказано: куда и когда они будут двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в линию с прочими войсками.
Сколько можно понять – если не из бестолкового периода этого, то из тех попыток, которые деланы были вице королем исполнить данные ему приказания, – он должен был двинуться через Бородино слева на редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.
Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице король был отбит на Колоче и не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно, непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому, что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.


Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut ete changee. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека – Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека – Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна потому, что у Наполеона был большой насморк 26 го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.
Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение, то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать Наполеону 24 го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На этом пути мысли вывод этот несомненен, – так же несомненен, как тот вывод, который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека – Петра I, и чтобы Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного человека – Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным, неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.
Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему казалось только, что он это велел, – как ни странно кажется это предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают это предположение.
В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.
Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом, – в виду армии, загораживавшей от них Москву, чувствовали, что le vin est tire et qu'il faut le boire. [вино откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо.
Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе подобных.
И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только, что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Тем более 26 го августа насморк Наполеона не имел значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как прежние, – совершенно несправедливы.
Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому, что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными, и каждый ученый военный с значительным видом критикует их, когда сражение по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих распоряжений, когда по ним выиграно сражение.
Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении, была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все таки осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.
Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно исполнял свою роль кажущегося начальствованья.


Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии, Наполеон сказал:
– Шахматы поставлены, игра начнется завтра.
Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в maison de l'imperatrice [в придворном штате императрицы], удивляя префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.
Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».
Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.
Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи, громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно кивнул головой.
Дежурный адъютант вошел в палатку.
– Eh bien, Rapp, croyez vous, que nous ferons do bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче наши дела?] – обратился он к нему.
– Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения, государь,] – отвечал Рапп.
Наполеон посмотрел на него.
– Vous rappelez vous, Sire, ce que vous m'avez fait l'honneur de dire a Smolensk, – сказал Рапп, – le vin est tire, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]
Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на руку.
– Cette pauvre armee, – сказал он вдруг, – elle a bien diminue depuis Smolensk. La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je commence a l'eprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte? [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] – вопросительно сказал он.
– Oui, Sire, [Да, государь.] – отвечал Рапп.
Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время, распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и приводились теперь в исполнение.
– A t on distribue les biscuits et le riz aux regiments de la garde? [Роздали ли сухари и рис гвардейцам?] – строго спросил Наполеон.
– Oui, Sire. [Да, государь.]
– Mais le riz? [Но рис?]
Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и молча отпивал глотки из своего.
– У меня нет ни вкуса, ни обоняния, – сказал он, принюхиваясь к стакану. – Этот насморк надоел мне. Они толкуют про медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine a vivre. Il est organise pour cela, c'est sa nature; laissez y la vie a son aise, qu'elle s'y defende elle meme: elle fera plus que si vous la paralysiez en l'encombrant de remedes. Notre corps est comme une montre parfaite qui doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculte de l'ouvrir, il ne peut la manier qu'a tatons et les yeux bandes. Notre corps est une machine a vivre, voila tout. [Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и все.] – И как будто вступив на путь определений, definitions, которые любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. – Вы знаете ли, Рапп, что такое военное искусство? – спросил он. – Искусство быть сильнее неприятеля в известный момент. Voila tout. [Вот и все.]
Рапп ничего не ответил.
– Demainnous allons avoir affaire a Koutouzoff! [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] – сказал Наполеон. – Посмотрим! Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!
Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не хотелось, пунш был допит, и делать все таки было нечего. Он встал, прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии. Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения французских войск для занятия позиции.
Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни, прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке, стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при появлении императора, остановился против него.
– С которого года в службе? – спросил он с той привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.
– Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в полк?
– Получили, ваше величество.
Наполеон кивнул головой и отошел от него.

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.
Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.
Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно где то справа.
Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие, еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.
Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с лошади. Игра началась.


Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.
Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.
– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство… – упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его, раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.
– Что? Началось? Пора? – заговорил Пьер, проснувшись.
– Изволите слышать пальбу, – сказал берейтор, отставной солдат, – уже все господа повышли, сами светлейшие давно проехали.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.
– Пора, граф, пора! – прокричал адъютант.
Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.
Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие панораму, точно высеченные из какого то драгоценного желто зеленого камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе блестели золотые поля и перелески. Везде – спереди, справа и слева – виднелись войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более всего поразило Пьера, – это был вид самого поля сражения, Бородина и лощины над Колочею по обеим сторонам ее.
Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно влево, там, где в болотистых берегах Во йна впадает в Колочу, стоял тот туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии утреннего света – то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое где крыши изб Бородина, кое где сплошные массы солдат, кое где зеленые ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству.
Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища.
Пуфф! – вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно белым цветами дым, и бумм! – раздавался через секунду звук этого дыма.
«Пуф пуф» – поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум бум» – подтверждали звуки то, что видел глаз.
Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф пуф – зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум бум бум – отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. Трах та та тах – трещали ружья хотя и часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.
Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и, как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех лицах светилась теперь та скрытая теплота (chaleur latente) чувства, которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора с князем Андреем.
– Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, – говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле него.
Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу с кургана.
– К переправе! – холодно и строго сказал генерал в ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», – подумал Пьер и пошел по направлению за генералом.
Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее, Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана смотревших на него.


Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат, шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким то невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно вопросительным взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего топчущего их своею лошадью.
– Чего ездит посерёд батальона! – крикнул на него один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.
Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые он заметил вчера, в дыму что то делали солдаты; но, несмотря на неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут то и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.
– Что ездит этот перед линией? – опять крикнул на него кто то.
– Влево, вправо возьми, – кричали ему. Пьер взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского. Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на него, но, узнав его, кивнул ему головой.
– Вы как тут? – проговорил он и поскакал дальше.
Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь опять помешать кому нибудь, поскакал за адъютантом.
– Это здесь, что же? Можно мне с вами? – спрашивал он.
– Сейчас, сейчас, – отвечал адъютант и, подскакав к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что то передал ему и тогда уже обратился к Пьеру.
– Вы зачем сюда попали, граф? – сказал он ему с улыбкой. – Все любопытствуете?
– Да, да, – сказал Пьер. Но адъютант, повернув лошадь, ехал дальше.
– Здесь то слава богу, – сказал адъютант, – но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.
– Неужели? – спросил Пьер. – Это где же?
– Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у нас на батарее еще сносно, – сказал адъютант. – Что ж, едете?
– Да, я с вами, – сказал Пьер, глядя вокруг себя и отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. – А этого отчего не подняли? – начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта, оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.
Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и равномерно встряхивала его.
– Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? – спросил адъютант.
– Нет, ничего, но что то она прыгает очень, – с недоуменьем сказал Пьер.
– Ээ!.. да она ранена, – сказал адъютант, – правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, – сказал он, – le bapteme de feu [крещение огнем].
Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии, которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант слезли с лошадей и пешком вошли на гору.
– Здесь генерал? – спросил адъютант, подходя к кургану.
– Сейчас были, поехали сюда, – указывая вправо, отвечали ему.
Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь с ним делать.
– Не беспокойтесь, – сказал Пьер. – Я пойду на курган, можно?
– Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я заеду за вами.
Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день оторвало руку.
Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом позиции.
Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек, высунутых в отверстие валов.
В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место, на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в сражении.
Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.
Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей батарею, и с бессознательно радостной улыбкой смотрел на то, что делалось вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю окрестность пороховым дымом.
В противность той жуткости, которая чувствовалась между пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, – здесь чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.
Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.
Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок, очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.
– Господин, позвольте вас попросить с дороги, – сказал он ему, – здесь нельзя.
Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера. Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой, учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.
Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.
– И как это вы не боитесь, барин, право! – обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.
– А ты разве боишься? – спросил Пьер.
– А то как же? – отвечал солдат. – Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он, смеясь.
Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это открытие обрадовало их.
– Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно. Вот так барин!
– По местам! – крикнул молоденький офицер на собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и форменностью обращался и с солдатами и с начальником.
Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из за дыма выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом, наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей, находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его бессознательно радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал окружавшие его лица.
К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.
– Чиненка! – кричал солдат на приближающуюся, летевшую со свистом гранату. – Не сюда! К пехотным! – с хохотом прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.
– Что, знакомая? – смеялся другой солдат на присевшего мужика под пролетевшим ядром.
Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что делалось впереди.
– И цепь сняли, видишь, назад прошли, – говорили они, указывая через вал.
– Свое дело гляди, – крикнул на них старый унтер офицер. – Назад прошли, значит, назади дело есть. – И унтер офицер, взяв за плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.
– К пятому орудию накатывай! – кричали с одной стороны.
– Разом, дружнее, по бурлацки, – слышались веселые крики переменявших пушку.
– Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, – показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. – Эх, нескладная, – укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу человека.
– Ну вы, лисицы! – смеялся другой на изгибающихся ополченцев, входивших на батарею за раненым.
– Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! – кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.
– Тое кое, малый, – передразнивали мужиков. – Страсть не любят.
Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление.
Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал) разгорался и в его душе.
В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой то генерал со свитой вошел на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи, послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты двинулись вперед.
Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.
Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом, большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами. Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.
Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера. Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.
– Имею честь доложить, господин полковник, зарядов имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? – спросил он.
– Картечь! – не отвечая, крикнул старший офицер, смотревший через вал.
Вдруг что то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись, сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и пасмурно в глазах Пьера.
Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат, в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад, как показалось Пьеру.
Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер, ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье шлепнуло во что то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.
– Все картечью! – кричал офицер.
Унтер офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого вина) сказал, что зарядов больше не было.
– Разбойники, что делают! – закричал офицер, оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные глаза блестели. – Беги к резервам, приводи ящики! – крикнул он, сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.
– Я пойду, – сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему, большими шагами пошел в другую сторону.
– Не стрелять… Выжидай! – кричал он.
Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся с Пьером.
– Эх, барин, не место тебе тут, – сказал он и побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел молоденький офицерик.
Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» – вдруг вспомнил он, уже подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий, зазвеневший в ушах гром, треск и свист.
Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю; ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно визжала.


Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.
В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на батарее выстрелов не слышно было, но какие то люди что то делали там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что то внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» – и видел еще что то странное.
Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит, что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что то. Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? – думал каждый из них. Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он, потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче сжимала его горло. Француз что то хотел сказать, как вдруг над самой головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.
Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору, спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею. (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)
Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.
С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.
Пьер побежал вниз.
«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.


Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы.


Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
– Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
– Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu'il n'est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…]
Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
– Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
– Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант.
– Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его.
– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
– Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
– Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.