Катастрофа Ан-24 в Киеве

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Рейс 36 Аэрофлота

Ан-24 компании Аэрофлот
Общие сведения
Дата

17 декабря 1976 года

Время

21:30 МСК

Характер

Недолёт ВПП, столкновение с ДПРМ

Причина

Ошибка экипажа и служб УВД

Место

1 км от аэропорта Жуляны, Киев (УССР, СССР)

Координаты

50°24′02″ с. ш. 30°25′18″ в. д. / 50.40056° с. ш. 30.42167° в. д. / 50.40056; 30.42167 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=50.40056&mlon=30.42167&zoom=14 (O)] (Я)Координаты: 50°24′02″ с. ш. 30°25′18″ в. д. / 50.40056° с. ш. 30.42167° в. д. / 50.40056; 30.42167 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=50.40056&mlon=30.42167&zoom=14 (O)] (Я)

Воздушное судно
Модель

Ан-24

Авиакомпания

Аэрофлот (Украинское УГА, Киевский ОАО)

Пункт вылета

Черновцы (УССР)

Пункт назначения

Жуляны, Киев (УССР)

Рейс

Н-36

Бортовой номер

CCCP-46722

Дата выпуска

15 мая 1963 года

Пассажиры

50

Экипаж

5

Погибшие

48

Раненые

6

Выживших

7

Катастрофа Ан-24 в Киевеавиационная катастрофа, произошедшая 17 декабря 1976 года в Киеве с самолётом Ан-24 авиакомпании «Аэрофлот», в результате которой погибли 48 человек.





Самолёт

Ан-24 с бортовым номером 46722 (заводской — 37300302, серийный — 003-02) был выпущен заводом Антонова 29 апреля (по другим данным — 15 мая) 1963 года, а 8 июня совершил первый полёт. Его салон был рассчитан на 50 пассажиров. Далее самолёт был передан Главному управлению гражданского воздушного флота, которое направило его в Киевский авиаотряд Украинского территориального управления ГВФ. Всего на момент катастрофы авиалайнер имел в общей сложности 27 244 часа налёта и 24 754 посадки[1][2].

Катастрофа

Самолёт выполнял местный рейс Н-36 по маршруту ЧерновцыКиев. Пилотировал его экипаж из 377 лётного отряда в составе командира Ю. П. Суховея, второго пилота В. М. Козореза, штурмана А. П. Витера и бортмеханика Г. М. Сорокина. В салоне работала стюардесса Е. С. Комашенко. В 20:32 (МСК) с 50 пассажирами на борту, то есть с полностью заполненным салоном, Ан-24 вылетел из аэропорта Черновцы[1].

Согласно имеющемуся у экипажа прогнозу, по маршруту ожидалась облачность с нижней границей менее 100 метров и с верхней 1000–1500 метров, ветер юго-восточный сильный, дымка, морось, снег, умеренная болтанка, видимость 1000–2000 метров, в облаках и осадках сильное обледенение. Когда же борт 46722 вылетал из Черновцов, видимость в киевском аэропорту Жуляны уже упала до 800 метров, нижняя граница облачности составляла 70 метров, ветер слабый, в облаках сильное обледенение. АМСГ проводила частые наблюдения за погодой, но тем не менее, не зарегистрировала момент, когда горизонтальная видимость снизилась менее 700 метров, то есть ниже погодного минимума, а потому диспетчеры службы движения не были предупреждены. Также, в нарушение инструкций, с 20:55 и до 22:10 не велась непрерывная регистрация видимости по направлению посадки магнитным курсом 81°. К тому же сами экипажи прибывающих самолётов в период 21:00–22:00, несмотря на сложные метеоусловия, не запрашивали фактические значения горизонтальной и вертикальной видимости в зонах взлёта и посадки[1].

Борт 46722 заходил на посадку в аэропорт Киева ночью по курсу 81° и с использованием систем посадки ОСП и РСП (TESLA) по командам диспетчера посадки. Имеющаяся в аэропорту система посадки СП-68 была исключена из регламента, так как проходила профилактические работы и облёт. Когда самолёт выполнял полёт от момента доворота на посадочный курс до ДПРМ, то диспетчер ДПСП не вёл его по посадочному локатору и не дал экипажу информацию, когда тот вошёл в глиссаду и начале снижения. В результате борт 46722 начал снижение с запозданием, в связи с чем экипаж был вынужден увеличить вертикальную скорость выше расчётной[1].

На тот момент сложилась ситуация, когда на одном канале связи диспетчеры старта и ДПСП управляли сразу тремя самолётами: заходящими на посадку бортами 46440 и 46722, и вылетающим 47740 (все три — Ан-24). Команды накладывались друг на друга и глушились. В результате заходящий на посадку борт 46722 дважды запрашивал у диспетчера удаление от взлётно-посадочной полосы, но оба раза его запрос глушился наложениями переговоров других абонентов. Между тем, в 2500 метрах от торца полосы уже пересёк глиссаду и начал уходить под неё, но диспетчер ДПСП этого не исправил. Продолжая снижаться с вертикальной скоростью 6–7 м/с, экипаж не доложил диспетчеру о выпуске шасси и готовности к посадке. Проходя высоту принятия решения (100 метров), экипаж не увидел световые ориентиры аэродрома, но не стал уходить на второй круг[1].

На высоте 30–35 метров над землёй сработал сигнал «опасная высота». Осознав опасность ситуации, экипаж через три секунды потянул штурвалы «на себя», из-за чего самолёт испытал перегрузку в 1,9 g. Но из-за высокой вертикальной скорости и недостаточного запаса высоты, через 2 секунды авиалайнер в 1265 метрах от торца полосы и в 40 метрах правее её оси врезался правой частью в бетонное ограждение БПРМ, после чего передней и левой стойками шасси коснулся земли во внутреннем дворе БПРМ, кратковременно оторвался, а затем врезался в бетонное ограждение БПРМ с противоположной стороны. Далее Ан-24 левой плоскостью крыла столкнулся с группой деревьев, после чего носом врезался в железнодорожную насыпь высотой 4,5 метра, выскочил на пути и остановился в 1150 метрах от торца полосы и в 40 метрах правее её оси. Возникший пожар полностью уничтожил самолёт[1].

В катастрофе погиб весь лётный экипаж (4 человека) и 44 пассажира. Выжили только стюардесса и 6 пассажиров, причём один из них, в отличие от остальных, не получил травм[1].

Причины

Так как самолёт был уничтожен, то комиссия не смогла установить, каково было истинное положение задатчика сигнализатора опасной высоты и почему он сработал ниже высоты 60 метров. Что касается метеорологической службы, имели место серьёзные ошибки в работе АМСГ, которая выдавала диспетчерам горизонтальную видимость 700 метров, а вертикальную — 50 метров. Но зафиксированная через 30 секунд после катастрофы фактическая погода была на самом деле ниже минимума, а экипаж борта 46440, заходивший на посадку перед бортом 46722 раньше на 2 минуты 6 секунд не увидел световые ориентиры аэродрома, в связи с чем принял решение уходить на запасный аэродром Борисполь. Таким образом, можно сделать вывод, что фактическая погода в момент происшествия была ниже установленного для самолётов Ан-24 минимума 700 метров[1].

Комиссией установлено, что подготовка и состояние здоровья экипажа, а также техническое состояние самолета не оказали влияние на исход полета.

Аварийная ситуация начала развиваться при пересечении самолетом установленной глиссады с сохранением экипажем вертикальной скорости снижения выше расчетной.

На исход полета оказали влияние допущенные диспетчером ДПСП нарушения НПП ГА-71, предельные метеоусловия и несвоевременная информация АМСГ а/п Жуляны об ухудшении видимости до значения ниже установленного минимума.

[1]

Причиной катастрофы явилось преждевременное снижение самолета при заходе на посадку, которое произошло вследствие невыдерживания экипажем установленной глиссады, невыполнения манёвра по уходу на второй круг при достижении высоты принятия решения, а также нарушений НПП ГА-71, допущенных диспетчером ДПСП при управлении заходом на посадку в режиме РСП (Тесла)+ОСП в предельных метеоусловиях.

Происшествию способствовала несвоевременная информация об ухудшении видимости до значения ниже минимума со стороны АМСГ а/п Киев-Жуляны.

[1]

Напишите отзыв о статье "Катастрофа Ан-24 в Киеве"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 [www.airdisaster.ru/database.php?id=81 Катастрофа Ан-24 Украинского УГА в р-не а/п Жуляны]. airdisaster.ru. Проверено 3 мая 2013. [www.webcitation.org/6Gi3WXAhj Архивировано из первоисточника 18 мая 2013].
  2. [russianplanes.net/reginfo/39726 Антонов Ан-24 Бортовой №: CCCP-46722]. Russianplanes.net. Проверено 3 мая 2013. [www.webcitation.org/6Gi3VkuEx Архивировано из первоисточника 18 мая 2013].

Отрывок, характеризующий Катастрофа Ан-24 в Киеве

Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.